Александр Левинтов: Февраль-апрель 16-го. Продолжение

Loading

«Край родной, навек любимый» я с такой тоской душевной, в таких страданиях и муках изобразил, что настала гробовая тишина, долгая, задумчивая… — «Ставлю тебе годовую по пению и в аттестат зрелости четвёрку, но ты, пожалуйста, больше на мои уроки не приходи никогда».

Февраль-апрель 16-го

Дневниковые заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

Янаул

Бывают такие ранние июни — хоть вешайся, особенно после вчерашнего, которое закончилось сегодня. Минус ноль, снег с дождём, дубы распускаются, а у тебя зуб на зуб не попадает, и во рту, ну до того, что даже не блюётся. И этот ранний, раньше метро поезд, из Медведкова, где пробузили эту ночь, только на такси, это на командировочные-то.

Мы слабо соображаем, куда и зачем едем, кажется, в Барнаул… или в Томск? — А что, есть разница? У нас на троих три чемодана. Самый легкий, мой — со шмoтьём, всё-таки едем на три-четыре месяца, не налегке же, да и мыться-бриться надо будет, тот, что потяжелее — с экспедиционными материалами, самый увесистый тащит спортсмен: там несколько банок дефицитной печени трески, две буханки чёрного и запас горючего в дорогу, предположительно, до места назначения.

Кто испытал и знает, тот поймёт: если начинать с утра да на старые дрожжи — никакого удержу нет. Короче, к вечеру осталась буханка чёрного и несколько банок печени трески. А страна закрывается по всей своей территории в семь вечера.

Четвёртый наш пассажир, с которым мы мгновенно закорешились, сосед по купе, успокоил:

— Скоро Янаул, стоим десять минут. Я не добегу, а кто шустрый — успеет. Справа от станции, сто метров по левой стороне на углу с улицей Победы закрытое в это время сельпо. Надо постучать и назвать пароль «с поезда».

Шустрым, как всегда, оказался я.

Так я и сделал, так я и сделал. Это вам не Репин с его картиной «Не ждали» — очень даже ждали. И взял на все и надолго, и приплатил, помню, рубль сверху, и добежал до уже качнувшегося вагона, и взлетел с добычей, и мы-таки доехали с этой ужасной уфимского разлива водкой, пахнущей одновременно и прелым луком, и то ли полибутадиеновым, то ли этилен-пропиленовым каучуком до самого Омска, куда, собственно говоря, и ехали, оказывается. И у нас ещё осталась горбушка чёрного и две банки печени трески. Зато мы весь день до Омска сочиняли рифмы для благословенного Янаула. Как сейчас, помню: Барнаул, Сарапул, саксаул, караул, баул, есаул, утонул и прочие совершенные глаголы мужского рода в прошедшем времени.

Мы ещё несколько лет кряду ездили в Западно-Сибирскую экспедицию и каждый раз подгадывали быть в Янауле ввечеру, а то и ночью. Любой поезд идет до Янаула 20 часов — аккурат до полного разогрева. И ни разу нас не подвела крупнейшая в Европе нефтехимия и лично завод синтез-спирта.

А потом экспедиция всё-таки кончилась, наша компашка-отряд распалась, мы позащищались и разбежались по своим работам и жёнам, и прошло много-много лет. И мне теперь, при моём пошатнувшемся, вполне хватает литра аж до самого Томска, поэтому никуда бежать в ночи не надо, да и поездов через Янаул осталось всего семь, и все дневные, с 11 до 5 дня.

И всё-таки я сюда приехал, в это остановившееся время.

В покосившихся оконцах пыльные красные герани, на попавшейся на центральной улице Ленина случайной клумбе — губастый жёлтый львиный зев, несмотря на канареечную Евросеть и бывший универмаг, а ныне «Магнит». Скоро и они окажутся анахронизмом ушедшей эпохи неслучившейся в нашей стране цивилизации.

Конечно, того углового сельпо давным-давно уже нет, да и угла как такого тоже нет, водкой торгуют с десяти до десяти, а, если надо, то и после десяти до десяти, и не одной, а сразу несколько сортов.

Без усилий я нашёл питейное заведение под названием «СТОЛОВАЯ №1», взял 150 и два ржавых беляша в нагрузку, в нос шибануло нечто акринительное и у меня мгновенно смешались пространство и время: я почувствовал, что нахожусь на пороге Пермского края и пермского периода.

Рыбаки в море

штормит но не очень
и тянет блевать
если в глотке
ни капли водки
трюмы жадно глотают рыбу
а рыба глотает воздух
испорченный дохлой солярой
море думает: «ну, и когда
они поперхнутся моею халявой?»
подвахтенный борется
с недоснятым сном
в башке застрял тяжеленный лом
и небо матами кроется
море прессует и рулит того
кто отчаянно слаб
боцман гоняет своих рабов
а выше предсердия краб
он всех посылает в ядрёные дали
где бляди ещё никому и не дали
плачет солёной водою макрель
мы в полушарной дали от своих
и даже не верится — нынче апрель
поскольку осенним слетает стих
а кто-то под скумбрию кушает водку
в тепле и компании гладких тёлок,
я тут, надрывая последнюю глотку,
чертовски устал и чертовски ловок

Затоптанный
(старый рассказ)

Родись он двумя-тремя годами раньше — и ничего бы этого не было. Попал бы на фронт в самом начале войны и, конечно же, погиб бы или попал в плен — всё равно, что погиб.

Но его забрали только к концу войны, не дав доучиться в десятом классе. Он не погиб и благополучно вернулся с войны, но не домой, а на Камчатку, дослуживать свой срок уже в мирное время.

Там он доучился и получил диплом, а заодно увлекся физикой и одолел все, что ему оказалось доступным по данному предмету.

Свои мысли и соображения по некоторым прикладным областям теоретической физики он изложил в школьной тетрадки, которую отправил в Москву, куда следует.

Через несколько месяцев его неожиданно вызвали в столицу. КГБ осторожно навело справки по содержанию тетрадки, и Лаврентий Павлович лично распорядился судьбой молодого человека, одно предложение которого оказалось важным в работах по водородной бомбе, другое сулило выход на управляемую термоядерную реакцию, остальные оставались непонятными даже самым приближенным и приобщенным к ядерным делам.

По индивидуальной спецпрограмме молодой человек быстро одолел университетский курс мехмата МГУ, пестуемый отборными и лучшими академиками страны.

Появление на горизонте этого феномена повергло в шок и смертельное уныние отечественную физику. Среди физиков, нагулявших жир на ворованной у американцев атомной бомбе, пополз холодок возможных чисток, как это случилось с вейсманистами-морганистами и прочими генетиками в биологии, запахло еще одним агрономом, похлеще харьковского выскочки Трофима Лысенко.

Поэтому, как только умер Сталин и грохнули Берию, физическая элита укатала новичка. По иронии судьбы гноилищем ему был назначен все тот же Харьков.

И бедолага загремел под радостное улюлюкание несостоявшихся коллег.

Борьба за существование и с собственным бытовым пьянством, неустроенность и тяготы малоденежья, неусыпный двойной контроль, Лубянки и Академии, своё дело сделали: стало не до дальнейших мыслей и догадок — дотянуть бы до получки и не попасть бы опять на пятнадцать суток за мелкое хулиганство в нетрезвом виде.

Защитить кандидатскую ему разрешили, но попустить докторскую уже не могли — силенок мог набраться и опять воспрять.

И он не воспрял. Он втянулся в лямку советской рутины работы и жизни. Какие-то свои, против воли и желания приходящие мысли и догадки он тщательно прятал или уничтожал. Его вычеркнули отовсюду и постарались полностью вымарать имя изо всех списков.

Он все еще жив, тихий и забитый, несостоявшийся и непричастный. Благодарное человечество должно в ногах валяться у советской науки за содеянное: продержись он хотя бы пяток-десяток лет в секретной атомной элите и коммунистический режим получил бы неслыханной силы оружие, делающее победу в ядерной войне легкой и неизбежной, как и сам коммунизм.

А что его такого-то затоптали, так в России этих гениев — как грязи.

(декабрь 2000)

Так тик-так

двадцать три часа пятьдесят минут,
кажется, я скоро закончу путь
и уже не сломать, не разогнуть
жизнью намотанных пут

двадцать три пятьдесят пять,
то ли темнеет, то ли белеет
контур ближайших свершений и лет,
как бы хотелось двинуться вспять

двадцать три пятьдесят девять
пора собираться, раздать долги,
пора затеряться в урманах тайги
и ничего, наконец-то, не делать

двадцать три пятьдесят девять
и сколько-то там секунд
за мной уже послан по следу Greyhound,
и влажно прощается Дева…

тихо ходят манекены
сквозь начищенные стены,
два гвоздя здоровых, чтоб
не распахивался гроб

Гос.машина

Кабинет начальника департамента. На дисплее появляется запись о входящем письме. Михаил Борисович с неудовольствием и огорчением открывает его. Ничего хорошего такое письмо от замминистра не сулит, потому что. если от него исходящее приятное, то оно исходит по телефону.

Так и есть: Михаил Борисович попал в рассылку, хорошо ещё, что не один, а вместе с Ларисой Ивановной, начальницей параллельного и, следовательно, конкурирующего департамента. У Михаила Борисовича он называется управление проектами структуризации организаций, а у Ларисы Ивановны проектирование управления организационными структурами. Их часто ставят в рассылку вместе. Впрочем, по крайней мере внешне, на заседаниях и застольях, они ведут дружественный образ сосуществования.

— Лариса Ивановна, вы уже получили? И какие у вас будут соображения? Я думаю, что седьмой и восьмой пункты тоже Ваши, ну хорошо, восьмой за мной.

Михаил Борисович вызывает своего помощника:

— Сергей, обеспечь рассылку по отделам: пункт второй и третий — за Матусевичем, пятый — Ивановой, восьмой — Нахимсону. Дело — под личным контролем сверху. Понял?

Нахимсон, получив письмо замминистра с отмеченным ему хайлайтером восьмым пунктом, сразу понимает, что распоряжение пришло в министерство сверху, а не является очередной инициативной дурью министра:

— Габриэляна!

Габриэлян нарисовывается в кабинете начальника отдела мгновенно.

— Распиши работы по исполнителям. Схема обычная: регионалы — зеленым цветом и закладки, не перепутай, как тогда, также зелёные, соисполнители — розовым, вниз, без финансирования — синим, без доп.финансирования — фиолетовым. Ну, ты сам всё сообразишь. И сроки не перепутай! Срок — вчера, всё понятно? Иди, выполняй!

Через неделю Нахимсон с Гарбиэляном за спиной и поодаль робко входят к Михаилу Борисовичу. Нахимсон подносит начальнику пухлую скрепку бумаг, обрамлённых многочисленными разноцветными липучками. Михаил Борисович глубокомысленно перелистывает и просматривает кипу:

— Ну, хорошо, я посмотрю. Идите. Если надо — вызову.

Как только дверь кабинета закрывается за подчиненными, Михаил Петрович, желая опередить Ларису Ивановну, хватается за телефон:

— Борис Михайлович, у меня всё готово. Можете забирать.

— Хорошо Михаил Борисович, и у Ларисы Ивановны готово. Одним ходом и заберу.

«Не опоздал, и на том спасибо» — думает про себя Михаил Борисович и вновь погружается в созерцание своего внутреннего мира.

Референт Бориса Михайловича, замминистра, аккуратно складывает пасьянс по мастям и в порядке вопросов, с первого по восьмой, сверху прикалывает распоряжение замминистра и с этим фолдером, не менее ста страниц толщиной, появляется в его кабинете.

Отрываясь от своих неотложных дел, Борис Михайлович обращается к своему референту:

— Всё в порядке? Ты проверил?

И, получив утвердительный почтенный кивок:

— К концу дня заберёшь у секретарши, мне надо со всем этим разобраться.

Но разбираться некогда, да, признаться, и неохота.

— Леночка! Заберите эти бумаги! Вечером подойдёт референт, передай ему и скажи, чтобы вернул в канцелярию министра. А мне, пожалуйста, чайку, ну, и к нему чего-нибудь.

После чаю Борис Михайлович, утомлённый сегодняшним суетным днём, углубляется в заднюю комнату, где заботливая Леночка ещё с утра расстелила скрипучим от чистоты бельём просторную замминистерскую постель.

Следующим утром министр, прихватив подготовленную канцелярией пухлую папку, дав необходимые распоряжения, едет в администрацию президента. Куратор его министерства, бывший министр и начальник нынешнего министра, брезгливо принимает сколку в нарядном пакете, рассеянно рассматривает обложку.

— Что ж так долго? Совсем разленились. Надеюсь, всё в порядке?

— Обижаете! Полный ажур!

— А выполните?

— Не сомневайтесь!

— Хорошо. Другие дела или вопросы есть?

— Пока нет.

— Вот и хорошо. Мне вечером к Самому ехать.

Вечером, в дальней резиденции, после нескольких процедур проверки и шмона, куратор допущен в Кабинет.

— Что это?

— Ваше поручение.

— Выполнено? Молодцы, оставь, я посмотрю на досуге. К сожалению, эта тема уже утеряла свою остроту и актуальность. Я тут со своими посоветовался. Вот какая у Нас родилась идея. Подготовь Мой указ и отправь в соответствующие министерства. И ещё Я тебя прошу, ты Меня по пустякам не беспокой — собери сразу всё за неделю и с этим приходи, а так, по пустякам и по мелочи — чего гонять казённый транспорт? Ну, Мне пора уже ехать. Через неделю жду. И с этим делом также.

Литературные стили

Классика

Я однажды вышел на дорогу,
Путь блестит — наверно, гололёд,
Помолясь усердно, исто Богу
Я отправился куда-нибудь вперёд.

Звёзды светят в чистом, ясном небе,
Все уж спят спокойным, тихим сном
Мне же свет светил немного вреден:
Я, лунатик, свой покинул дом.

Мне гипноз и капли помогают,
Если полнолунье на дворе,
Сны сбиваются в рассерженную стаю,
Раки свищут на косой горе.

Вот, обмоют скоро хлороформом,
Приоденут бритого меня,
Гости примут горькую по норме
У домашнего уютного огня.

Для меня начнётся ночь без края,
Надо мною — только ветра свист,
Кто-нибудь посадит дуб? — не знаю,
Задрожит ли надо мною лист?

Импрессионизм

Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?

Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть! —

Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.

Абстракционизм

я выхожу… а кто тут, грубо, я?
или, возможно, что?
дорога в путь выходит,
квазарами грохочут небеса,
я ль видел Бога,
Он ли на меня
взирал?
— неважно всё: ведь мы не существуем…
поскольку тишина, подруга пустоты…
пусть я умру в бедламе ваших будней,
больной и трудный, недосовершенный,
а главное — не ждущий ничего:
свободы бы! и капельку покоя,
и позабыть прошедшего следы,
и «умереть, уснуть, и видеть сны, быть может»,
и «быть или не быть»:
реальность? бытие?
я ухожу — не спать, а просто мыслить,
склоняйся, дуб, мой брат по существу

Маргарита

Пол, 36-летний профессор небольшого калифорнийского университета, уже второй год наслаждался холостяцкой жизнью. У них с Джессикой всё было нормально и даже хорошо: оба работали и работали в разных местах, уже успели купить кондо с прекрасным видом на океан всего в полутора милях от их апартмент-комплекса. Всё действительно было хорошо, даже отсутствие детей, и всё катилось само собой к благополучной зрелости, довольной и сытой старости, уверенному положению.

Просто, однажды Пол проснулся посреди ночи и понял, что предсказуемая жизнь делает его несчастным. И тут же он подумал, что, становясь несчастным, он сделает несчастной Джессику, а уж вот это никак не входило в его намерения.

Весь день он проходил, озабоченный этой мыслью, а вечером у них состоялся разговор. Пол опасался, что этот разговор сложится тяжело, а он опасался тяжестей, да ещё придуманных им самим. Однако выяснилось — Джессика сама начала задумываться об этом же.

И они расстались — легко, молодыми, друзьями, немного гордясь каждый собой.

Это произошло в мае, полном глициний и фрезии, а теперь приближался сентябрь, начало нового учебного года: новые курсы, новые студенты, всё опять новое и ещё неиспытанное. А главное — свобода! После работы он уезжал к океану, бродил по мокрому тяжелому песку — до горизонта в одну сторону и до горизонта — в другую, либо просто сидел в машине, открыв обе передние двери, наслаждался величественным закатом, потихоньку тянул своё любимое пиво «Сьерра Невада», мечтал о чём-нибудь совершенно невозможном и вдыхал, вдыхал, кубометрами вдыхал свою свободу.

Новый учебный год — всегда новшества. Их университет никогда не попадал в топ мировых и национальных рейтингов, но считался рассадником инноваций и образовательных инициатив, интересных, по крайней мере.

Полу в этом семестре досталась новая магистерская on-line программа «индивидуальное проектирование карьеры». Вместо обычного разгона собеседования он предложил магистрантам написать эссе. Не о себе, а о своём пути.

Все двенадцать эссе были получены им в срок — и он углубился в судьбы и ожидания судеб своих новых учеников. Как принято, все они были безымянны и подписаны лишь последними четырьмя цифрами SSN, как, впрочем, и его отзыв. Эта анонимность сильно упрощала отношения между преподавателем и студентами: никто ни о ком не знал ни имени, ни пола, ни возраста. Ни этнической принадлежности — ничего, кроме текстов. Даже электронные адреса тщательно отфильтровывались учебной службой, тщательно следящей за конфиденциальностью образовательного процесса.

Удивительно, но одиннадцать эссе оказалась банальными поисками и оправданиями себя через карьерный рост, уже достигнутый и, конечно же, предстоящий. Судьбы людей ими самими были укатаны в асфальт неизбежного благополучия и процветания. Пол добросовестно обсудил и прокомментировал каждое из них, в общем-то, не напрягаясь и не находя для себя материала для предстоящего курса.

Однако одно эссе, пришедшее едва ли не последним, взволновало и задело, затронуло его.

Оно начиналось необычно:

Я до сих пор не знаю себя: ни кто я, ни как и зачем я здесь, ни даже каково моё подлинное, а не данное родителями имя… неверно: я до сих пор не хочу знать ни кто я, ни как и зачем я здесь, ни даже каково моё подлинное, а не данное родителями имя… неверно…

Эти «неверно» наращивали и наращивали смятение несамопределённости, трагичность ситуации беспечности и безволия — на протяжении всех десяти страниц эссе, так, что в конце Пол и сам перестал понимать не только этого безвестного студента (или студентки?), но и себя — понимание волнами замещалось жалостью и состраданием потерянности и како1-то тоскливой заброшенности.

Единственное, что он понял с очевидностью — перед ним яркий стилистический талант, наделённый необыкновенным художественным чутьём и вкусом.

Два дня Пол проходил под впечатлением от этого эссе и не только не мог собраться сам, но и никак не мог сосредоточиться на комментариях и ответе на него. А комментировать — необходимо. Наконец, не придумав ничего лучшего и достойного, он малодушно свалился в жизненные советы, совершенно непонятно: нужные или не нужные студенту. С жалостью и устойчивым отвращением к себе он написал:

Уважаемая/ый 2216!

Я с нескрываемым интересом и даже удивлением прочитал Ваше эссе. Как преподавателю, мне нечего сказать по поводу Вашего изумительного произведения, оно произвело на меня сильное драматическое впечатление.

Но как человек, несомненно, более опытный, чем Вы, я ограничился бы несколькими советами, которыми Вы вправе и воспользоваться, и проигнорировать их.

  1. Имея несомненный литературный талант, Вы смело можете посылать любое Ваше произведение в любое, даже самое высоко гонорарное и престижное издание, например, в «Нью-Йоркер», Уверен, что Вы будете опубликованы. При этом убедительно прошу Вас ни в коем случае не опускать планку: в литературу лучше пробиваться сверху. Только после того, как Вы добьётесь признания и успеха, имеет смысл обращаться к услугам литературного агента, в противном случае не он будет работать на вас, а Вы на него.
  2. Я готов дать Вам рекомендацию для работы литературным редактором в одном или нескольких журналах средней руки: тут карьеру лучше и безопасней начинать снизу. Если понадобится, готов дать Вам рекомендательное письмо и даже связать с некоторыми журналами.
  3. Если у Вас есть трудности с устройством на преподавательскую позицию, также готов оказать Вам всяческое содействие, но очень советую не идти в общеобразовательную школу, пусть даже и частную: вам необходимо общение с талантливыми детьми, уже нашедшими свой профессиональный профиль. Это могут быть художественные, театральные, балетные, музыкальные и любые другие специализированные школы. Общение с такими детьми будет не опустошительно и не обременительно, оно будет придавать вам силы и уверенность в себе.
  4. К сожалению, я не могу быть Вашим спонсором, но будет замечательно, если вы найдёте человека или фонд, который освободит вас от забот о хлебе насущном и позволит Вам посвятит всё своё время и все ваши силы на раскрытие и приумножение Вашего таланта.

Искренне желаю вам успеха и готов помогать вам по мере Вашей потребности во мне,
Всегда Ваш 6708

Младшая сестра Пола, Пегги, прислала через пару недель брату отчаянное электронное письмо:

Милый Пол, у тебя отзывчивое сердце, связи и положение в твоем кругу и мире, пожалуйста, помоги моей лучшей подруге, на которую обрушились все несчастья разом.

Во-первых, её вышибли из элитной спортивной школы, где она преподавала английскую и американскую литературу для старшеклассников. Ей так нравилась эта работа, и она с ужасом думает, что ей придётся устраиваться в паблик скул, где, по её уверениям, проще и легче повеситься, чем быть жертвой вампиров из числа учеников и администраторов.

Во-вторых, она потеряла работу и в скромном подписном Интернет— журнале. Там к руководству пришла сквернейшая баба, прожжённая республиканка, введшая политическую самоцензуру и установившую драконовские антихарасментовские порядки. Конечно же, моя подруга вылетела первой и с самыми негативными реферансами — с таким отзывом не возьмут даже в тюрьму на пожизненное заключение.

В-третьих, и самых неприятных: она, как и ты, пишет, но тебя публикуют и хорошо платят не только в Нью-Йорке, Бостоне и Чикаго, но и в Лондоне и даже во Франции, кажется. Поверь, она действительно хорошо пишет, но её не берут ни в одном литературном журнале Калифорнии и Сан-Франциско. Я не сомневаюсь, милый Пол, что одного твоего авторитетного слова будет достаточно, чтобы её напечатали хоть где-нибудь. Она в полном отчаянии. Мне нравится, как она пишет, и я могу прислать тебе несколько её рассказов, чтобы ты убедился в её способностях.

Не сомневаюсь в тебе и целую,
Пегги

Пол почти сразу ответил сестре: он не любил накапливать не отвеченные письма:

Крошка Пегги, спасибо за письмо, я с радостью помог бы твоей подружке, но извини. Это требует от меня усилий и времени, а ничего этого у меня расхватано по расписаниям и договорам. Ты не поверишь. Как много мне приходится читать чужих текстов и как они по большей части пусты, и не просто читать, а редактировать, рецензировать и оценивать. Умоляю, не присылай мне ничего, иначе я просто свихнуть или стану инвалидом в свои молодые годы.

Я люблю тебя,
Твой Пол

На рождественские каникулы Пол решил покататься на горных лыжах в Солт-Лейк-Сити, где, как уверял его приятель. Самый чистый на Земле снег. В их гостевом доме подобралась очень весёлая интересная компания. На одной из вечеринок появилась симпатичная девушка, новенькая, только утром приехавшая, всего на пару дней.

Они немного потанцевали, потом спустились в бар, где наконец-то решили познакомиться:

— Я всего два года, как на свободе и потому не хотел бы ничем себя обременять; предлагаю отказаться от всяких серьёзных намерений и на эти пару дней даже отказаться от имён. Зовите меня просто по четырем последним цифрам SSN — 6708.

— Очень приятно, а я — 2216.

И они заказали в честь знакомства ещё по одной «маргарите».

Ушедшее

неистовый свист соловьёв,
сирени настой до утра,
восторги бессонниц и снов,
влюблённого сердца игра

пронзительна юность моя,
она и сладка, и горчит,
в ушедшие вёсны маня,
напрасно стихами бурлит,

я плачу… уже никогда
в росу не упасть нагишом,
и в небе прощальном звезда
мне светит за тёмным окном

а может, вернусь? — и опять
вернётся восторг тот ночной,
мы будем с тобою лежать
и песни шептать под луной

Женские стихи

жёстко, навзрыд, негодуя и плача,
рифмы беря от тоски и отчаянья,
ты, водовозная старая кляча,
лава вулканная, искра и пламя

женский поэт — это море страданий,
непозабытого и непрощённого,
пепел горячий и остовы зданий,
женский поэт — по природе нечётный

в сердце стучится строка пулевая,
стыдно до боли от собственной грязи,
мы эту бабу, скорее, не знаем,
как она чувства сплетает из вязи?

ожесточённый, взыскующий стих,
душу зачем-то шальным теребя,
вот он взорвался и тут же затих —
не о себе, но всё из себя

То берёзка, то рябина, или
Как я в четвёртом классе получил оценку в аттестат зрелости

Была такая, рекомендованная к разучиванию на уроках пения в четвёртом классе, популярная песенка:

То берёзка, то рябина,
куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
где найдёшь ещё такой!

От морей до гор высоких,
посреди родных широт —
всё бегут, бегут дороги,
и зовут они вперёд.

Солнцем залиты долины,
и куда ни бросишь взгляд —
край родной, навек любимый,
весь цветёт, как вешний сад.

Детство наше золотое
всё светлее с каждым днём.
под счастливою звездою
мы живём в краю родном!

…наверно, что-то ещё,
но я уже не помню…
мм… мм… мм… мм…
где найдёшь ещё такой!

Слащавая песня до ужаса, а ведь надо же: до сих пор помню! Больше всего меня в ней смущало два места: «и куда ни бросишь взгляд» и «детство наше золотое». Куда взгляд ни бросишь, такое кругом! И если это детство золотое, то что дальше-то будет?

Надо сказать, что школы тогда ещё были раздельные, последний год раздельные. И пацаны, конечно, без девчонок хулиганистее были. Песню эту корёжили как угодно: «то берёзка, то дубина», «хруст рахита», «хрен найдёшь», «отдыхает идиот», ну, и так далее. Училка пения (старушка плохо слышала) все эти каверзы и шуточки не замечала, а, может, ей самой это даже нравилось. Я же к слову, тем более, к поэтическому слову относился с доверием — сам писал стихи и знал, как трудно даётся каждое слово. И потому не озорничал, не выпендривался, но и не пел, а в трудных для понимания местах замолкал и задумывался, что ж я вижу, «бросив взгляд», на самом деле. И, разумеется, пытался не просто смотреть, а именно «бросать взгляд», сурово, но справедливо.

На этом-то меня старушка и подловила:

— Ну-ка, мальчик, иди к инструменту!

Я пошёл, встал в позу не то Александра Огнивцева, не то Фёдора Ивановича Шаляпина — у них были совершенно одинаковые и позы, и профили, такую, знаете ли, гордо-трагическую, с откинутой головой, и отбросанными назад волосами (мы ходили стриженные под ноль за семьдесят копеек сталинскими). У меня с позами всегда хорошо выходило, обхохочешься. И я запел.

Вообще-то я соло никогда до того не пел и потому не знал, как это выглядит, да ещё соло а капелла. Под музыку, оно бы, конечно, приятней было бы, а тут «край родной, навек любимый» я с такой тоской душевной, в таких страданиях и муках изобразил, что настала гробовая тишина (на аплодисменты я и не рассчитывал), долгая, задумчивая:

— Как твоя фамилия, мальчик?

Ответил, а сам успел подумать: «завтра с родителями». Но она сказала:

— Ставлю тебе годовую по пению и в аттестат зрелости четвёрку, но ты, пожалуйста, больше на мои уроки не приходи никогда.

Через год я получил ещё одну отметку в аттестат, по черчению. Нам задали на дом начертать круг определённого радиуса и ещё какую-то хрень — тушью и циркулем с рейсфедером. О задании я вспомнил, уже когда лёг спать, и свет в комнате был потушен. Наощупь я нашел перьевую ручку, черные чернила, ватман, прикрепил его к чертежной коробке кнопками, положил блюдце лицом вниз и дрожащей линией, в три-четыре приёма, изобразил фигуру, близкую и к кругу, и к искомому радиусу. Хрень я уверенно нарисовал от руки, правда, не без клякс. Училка, изучив это сказала уже ставшую для меня привычной фразу:

— Мальчик, я ставлю тебе годовую и в аттестат зрелости четвёрку, но больше, пожалуйста, на уроки черчения не приходи никогда.

Класс, и до того завидовавший мне за пение, дружно сглотнул слюну, но дружить со мной не перестал.

В аттестате у меня было три четвёрки, ещё одна за поведение, а все остальные — круглые тройки. Мне отец ещё в первом классе пообещал на зимние каникулы:

— Окончишь год без двоек — получишь сюрприз.

— Какой?

— Не выпорю.

— А если получу?

— Как сидорова козла.

И он обещал этот сюрприз терпеливо все десять лет.

Сонет экстаза

мир протекает нормально,
слава Всевышнему, мимо меня
стерео, поли и многоканальный,
трубами медно-победно звеня

я затихаю в своём изумлении,
я б закатился ртутною каплею,
за эту планету держит лишь трение,
да, и по утру рассол из хлор натрия

не удержать одержимость болезнями,
не испытать, что дано вдохновеньями,
мигами, вздохами, плачем, мгновеньями,
не разорвать, что повязано звеньями

небо становится всё голубей
от многокрылья моих голубей

Разговор

я сказал себе: «поговорим,
мы давно с другими лишь болтали,
до последней рюмки, до зари,
до того, как просветлеют дали…
что-то ты, мой друг, опять грустишь
и себя потёмками теряешь,
между нами — пустота и тишь,
словно мы теперь чужие. Знаешь,
я тебя давно не различаю
среди прочих, мрачных и усталых,
приглашаю — к водке или к чаю
что нам надо? — самую, ведь, малость…
мы с тобой, дружище, постарели,
нелюдимы, нелюбимы, стёрлись,
позабыты синие апрели,
полиняли страсти, перемёрли…
скоро нам, точнее, мне, конечно,
помогать тому, кто остаётся,
улетать куда-нибудь за Млечный:
жизнь прошла — и больше не вернётся

Монстры верхнещучинских пещер

Пуст, неприютен и безлюден этот край на краю земли. Ненцы-охотники обходят его стороной, шибко стороной. Беглым тут делать нечего, разве что с пути собьются, а редкие туристы, забредающие сюда, обычно не возвращаются. Угрюмые горы и кручи, низкое, давящее небо, очень редкое и тусклое, как запотевшее, солнце. Дурная и глухая слава у этих мест.

Местные ненцы не только не любят эти места, но не любят и говорить о них, боятся, считая, что здесь обитают злые и нечистые силы.

В самых верховьях реки Щучьей, в каменном чертоломе и хаосе плешивых гор, давным-давно поселилось племя. Оно пришло сюда с юга, с отступающим ледником, который именно здесь задержался и оказался последним оплотом льда на материковом фронте. Пришельцы были здесь первыми людьми.

Огромного роста, сильно за два метра, сильные, мужественные — они жили охотой на крупного зверя: мамонтов, оленей, морского зверя и даже — на белого медведя, приходившего сюда летом.

Суровая борьба за существование научила их страшному искусству: они окружали зверя и силой мысли усыпляли его, а уж затем убивали спящего.

Но с умирающим и уходящим ледником уходил и умирал зверь: исчезли мамонты, далеко на север отошли белые медведи. Правда, появились волчьи стаи и песцы, но они оказывались лёгкой добычей великанов и потому не прижились здесь. Как не прижилась крупная рыба, осетры, сиги и лососи, только щуки, племя не стадное, но не менее злобное, нежели угрюмые великаны.

Появились и северные олени, а вместе с ними — новые люди, предки нынешних коми и ненцев, мелкие, слабосильные, лёгкая добыча свирепых охотников, ставших людоедами. Робкие ненцы назвали их железными людьми за силу, жестокость и полное отсутствие человеческого сострадания.

Жили железные люди в пещерах, разбросанных там и сям в низкорослых, но недоступных горах. Их оставалось совсем мало — люди и олени перестали посещать эти места.

Они знали огонь, но прятали свои костры глубоко в пещерах, чтобы ни зверь, ни человек не смогли увидеть дым и учуять запах обжаренного или обжариваемого мяса.

Как-то в эти края была направлена небольшая экспедиция для поиска площадки для нового лагеря. Из этой экспедиции не вернулся никто. Были организованы поиски пропавших, но исчезли и эти поисковики. Ненцы, даже под угрозой расстрела, отказывались идти проводниками на Верхнюю Щучью, рассказывая какие-то страшные истории про железных людей. По этой причине, а также потому, что нужда не только в новых, но и в старых лагерях заметно утихла, вопрос закрылся сам собой и не возникал более в течение нескольких десятилетий. А то, что пропадали туристические отряды, то они на Полярном и Приполярном Урале частенько пропадали: никто их сюда не звал, не гнал и не приглашал — сами виноваты. Спасательные вертолёты сверху не находили ничего, а рисковать спасателями тут никто не хотел, потому что народ этот — остродефицитный и ориентированный на поиски и спасение живых, а не мёртвых. С мёртвых — какие деньги стрясёшь? Просто никому не рекомендовали прокладывать сюда маршруты, Но ведь горные туристы — это что за люди? Это те, кто лезет именно туда, куда нельзя.

Всё началось с появлением арктических войск, совсем недавно.

После аэрокосмической съемки, дешифрирования и разведки на Верхнюю Щучью был послан взвод инженерных войск на предмет поиска площадки для размещения базы ракетного комплекса стратегического назначения, нацеленного на Канаду, Аляску и Норвегию. Проводников из числа местных охотников нанимать не стали, чтобы не разглашать, а заодно ещё раз проверить качество спутниковой навигации.

Сигналы и связь с взводом исчезли на третий день после его десантирования с вертолёта.

На поиски пропавшего взвода были десантированы два взвода ВДВ. Эти пропали практически сразу и бесследно. После оперативного совещания в штабе Арктических войск к месту исчезновения двух групп была направлена рота спецназа. Каждый участник этого десанта, помимо обычного вооружения, был экипирован видеокамерой, ведшей съемку и передававшей запись в режиме реального времени в штаб.

Чуткие ко всему новому, железные людоеды первыми «усыпили» видеокамеры, а затем и личный состав миссии. Радиоперехват не дал, естественно, никаких результатов.

После ракетных и авиационных бомбометаний, длившихся непрерывно двое суток и не причинивших ни малейшего вреда горным пещерам и их обитателям, в район предполагаемой высадки диверсионного десанта противника был направлен батальон морской пехоты особого назначения. Пропал и он. Также бесследно и одномоментно.

Ещё раз забросав подозрительную территорию снарядами различного назначения и калибра, штаб решил наверх, Главнокомандующему, ничего не сообщать и перенести поиски площадки для размещения ракетного комплекса против США, Канады и Норвегии на Новую Землю, а племя железных людей заложило в вечной мерзлоте в дальних концах пещер подаренный небом запас драгоценного мяса на два-три года вперёд.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.