Джон Курнос: Лондон под властью большевиков. Перевод с английского Оскара Шейнина

Loading

Джон Курнос

Лондон под властью большевиков

перевод с английского Оскара Шейнина

Предисловие

Нет, несмотря на заглавие, это не фантазия. Это – истинное и точное описание Петрограда в течение первых нескольких месяцев большевистской революции. Автор выбрал местом действия Лондон лишь, чтобы подчеркнуть реалии большевистского кошмара, чтобы убедить тех, кто не совсем представляет себе суть большевистского переворота. Если описание покажется фантастическим, то читатель не должен будет обвинять в этом автора. Автор был бы этим польщён, однако, к сожалению, он слишком хорошо сознаёт то, что видел собственными глазами.

В конце концов первые несколько месяцев были только слабым вступлением к масштабу последующего ужаса. Другие свидетели, прибывшие туда позже меня, могли бы по сравнению представить описанное здесь восхитительной картинкой. Но всегда найдётся Фома неверный. Хотелось бы надеяться, что для блага миллионов, которые неизбежно пострадают, им не придётся осознать истину.

* * *

[1] Вернувшись недавно из России, так долго терпевши неудобства жизненных условий и там, и в пути, я первым делом решил немного насладиться цивилизованной жизнью. Полежав в хорошей, горячей ванне, я сразу же перешёл к приятному, горячему ужину, запив его не то четырьмя, не то пятью стаканами портвейна, а затем лёг в роскошную, как мне показалось, постель.

Я слишком много то ли поел, то ли выпил, и приснился мне сон. Сон? Скорее кошмар: мне приснилось, что Лондон оказался во власти большевиков. Мне приснилось, что солнечным, зимним утром я шёл по Стрэнду [улица в центре Лондона]. Конечно же, я был именно там, потому что тот, кто хоть однажды видел Стрэнд, не смог бы не узнать его. И всё же эта улица казалась странной и совсем другой. Не то, что на свету дома выглядели поблеклыми и запущенными, будто их долго не скребли и не красили, а улица была грязна и неряшлива и повсюду виднелись небольшие наносы грязного неубранного снега, а лужи грязной воды собрались в осевших тротуарах …

Нет, не то, хотя грязь, конечно же, была ужасная. Само ощущение казалось другим. Я не говорю об ужасном зловонии, скорее имею в виду трудно описываемое общее состояние улицы. Вместо обычного неизменного весёлого и бодрого людского потока, текущего в обоих направлениях, на тротуарах было полно бездельников, стоявших неподвижно, засунув руки в карманы, и бесцельно и вяло бредущих, потрёпанно одетых и голодно выглядевших мужчин и женщин. И я то и дело натыкался на небольшие кучки людей, в основном рабочих и солдат, обсуждавших что-то, перебивающих друг друга, отчаянно жестикулирующих и иногда почти доходящих до потасовок.

Лица у всех были угрюмы и часто угрожающи. Некоторые смотрели на меня с любопытством, другие – явно враждебно. Долгое время я удивлялся этому, но потом заметил глаза, с особой жадностью свирепо рассматривавшие мои новые, светло-коричневые ботинки. Я вдруг понял, что всеобщий интерес во мне был вызван тем, что я был одет лучше всех остальных, притом в чистой, белой сорочке с воротничком. Желая привлекать к себе меньше внимания, я специально побрёл по луже, а проходивший мимо автобус, скрипевший от отсутствия смазки, обдал меня всего грязной водой. Стараясь избежать этого отвратительного душа, я поскользнулся и упал, подвернул лодыжку, вскрикнул от боли и скривился в гримасе.

Как раз в эту минуту автобус остановился, чтобы высадить пассажиров, и все они смотрели на меня и смеялись, но не обычным добродушным смехом, а злобно. И никто не подал мне руку, никого, видимо, не интересовало, как долго я буду беспомощно лежать. Я смог рассмотреть автобус. Он, видимо, когда-то был красным, но теперь стал грязным, блекло-коричневым и был заляпан ржавчиной. Пассажиры заполнили не только все сидячие места на обоих этажах, они стояли и в проходах, сидели на лесенке, ведущей кверху, так что каждый, желающий войти или выйти, должен был продираться сквозь стоявших. По-прежнему скрипя, автобус отправился, и четыре или пять пассажиров висели на подножке. Солдат, бежавший вслед, сшиб женщину, но не остановился. Она начала громко проклинать его, а толпа засмеялась. И женщина, и я, мы оба лежали в грязи как жалкие дворняжки.

[2] Я, наконец, поднялся и пошёл дальше, но вначале, к её великому изумлению, помог подняться и женщине. Меня поразило обилие уличных торговцев, мужчин, женщин и детей, стоявших повсюду и продававших газеты, шоколад, сигареты, спички и пр. Среди них были изящно выглядевшие женщины и офицеры с [английским орденом] и другими наградами, но без погон. Я подошёл к одному из них, будто для того, чтобы купить  пачку папирос, но на самом деле, чтобы выяснить причину их нынешнего низкого положения.

Я выбрал пачку с десятью папиросами, и, увидев цену, − один шиллинг, − вытащил из кошелька монету в два с половиной шиллинга, отдал их продавцу, ожидая сдачи. Он с большим удивлением осмотрел монету, сказал: “Приятно снова видеть настоящие деньги, и всё же должен попросить у Вас ещё 5 шиллингов”. − “Как! Семь с половиной за 10 папирос! А на пакете написано 1 шиллинг”. − “Так то − старая цена. Но в эти беззаконные времена … И притом я четыре часа простоял в очереди, чтобы достать их. Мы же несчастные люди, не понимаем происходящего”.

Немало удивившись, я покопался в своём кармане, и наконец вытащил пятифунтовую бумажку. “Прости, дорогой, но меньшей у меня нет”. − “Ну, в нынешнее-то время это немного”, заметил он к немалому моему удивлению. “Как раз хватит раза два поесть, но заметьте: без выпивки. Ну, Вы же знаете, что деньги − мусор”. Он тут же залез в свой карман и вытащил оттуда небольшую кучку зелёных и жёлтых бумажек, размером не более трёх дюймов на два. Отобрав две из них, он отдал их мне, затем погрузил руку в мешочек, висевший у него на боку, вытащил горсть грязных, видавших виды бумажек и почтовых марок самого разного достоинства. Заметив, что я поразился зелёным бумажкам, которые он дал мне и которые, как я уже знал, стоили по 40 шиллингов, он извиняюще пробормотал “Сожалею, что приходится давать Вам макдональдики, но других денег у меня нет. Прежние попадаются всё реже и реже”.

И он начал отдавать мне остальную сдачу шестипенсовыми бумажками и почтовыми марками без клея на обороте, как я заметил, но с надписью, пояснявшей, что они заменяют обычные медные монеты. Удивляясь всё больше и больше, я спросил этого солдата-торговца, что означает “макдональдик”. Вряд ли он удивился меньше меня. “Вы, должно быть, посторонний, только прибыли из какой-то более счастливой страны. Но Вы, конечно же, слыхали о нашей Революции, о том, как царь и прежнее правительство были свергнуты и взамен назначено Временное правительство во главе с Рамcеем Макдональдом [политический и государственный деятель, трижды премьер-министр (1866 – 1937)]. И эти бумажки называются так, потому что были выпущены в то время”. − “Вы сказали были, так что я могу подумать, что ни он, ни его правительство уже не во власти”. − “Нет, к несчастью. Они правили достаточно скверно, намерения-то имели благие, но были слабы, вечно колебались и всё проваливали. Но это ещё ничего по сравнению с нынешним правительством. Подоспела вторая революция, Макдональд и его советники были свергнуты, а их место заняли Макленин и Троцман. Макдональд сбежал в Шотландию [из Англии], вернулся с генералом Хейгом [Дуглас Хейг, английский фельдмаршал (1861 – 1928)], но потерпел поражение возле Сент-Олбанс [город на юге Англии], сбежал и прячется где-то. Макленинцы пока что арестовали около пятисот человек, похожих на него”. − “Но скажите”, попросил я, ошеломлённый этими неожиданными сведениями, “я вижу у Вас [три английских ордена и один французский], но почему Вы без погон и как случилось, что Вы занялись такой мелочной торговлей?” − “Вы вполне можете спрашивать это”, печально ответил он. “Но я не один такой. Таких сотни, и все мы в одной и той же лодке. Это сделали со мной товарищи, как они себя называют, а ведь возле Амьена [французский город, около которого в 1918 г. прошла амьенская операция союзников], когда немцы чуть не разгромили нас, я спас около полусотни этих подонков, истинный Бог! Ведь когда Макленин и Троцман разложили нашу доблестную армию своей пагубной пропагандой, они проповедовали, что все люди схожи, что никто не лучше других и всё прочее. И эти товарищи содрали звёздочки с погон всех офицеров. Я, вот, был капитаном, и дошёл до этой торговлишки. Но, по сравнению с некоторыми известными гражданскими лицами, мы ещё дёшево отделались. Висконт Грей, [(1862 − 1928)], Асквит [государственный деятель (1852 − 1928)] и Ллойд Джордж и … − все они, чёрт побери, содержатся в Тауэре [крепость, тюрьма в Лондоне; с 1820 г., арсенал/музей], они контры и их могут в любой момент расстрелять. И не только для них, а для всех культурных людей настали тяжёлые времена. Ну, смею сказать, что Вы слыхали имя Герберта Уэллса, так вот, такой башковитый парень, а сидит в тюрьме. Контра, как его называют. Легче было бы показать Вам список тех, кто не сидит в тюрьме. Посмотрите на ту приятную девчушку вон там. Она продаёт газеты, а ведь всё своё время она помогала бедным. А вот тот малый в гетрах, продаёт шнурки от ботинок, он изобрёл …

[3] Вдруг раздалась пулемётная очередь, выстрелы приближались. Толпа, до тех пор безжизненная, засуетилась. “Прячьтесь”, крикнул мой знакомый и потянул меня за рукав в метро. “Это те товарищи, а проще – подонки”. Несмотря на это предупреждение, я остался на лестнице и глянул украдкой вдоль улицы, которая сразу же опустела. Увидел неожиданное зрелище: на полной скорости подкатил “танк”1, беспорядочно стрелявший во все стороны. Внутри него никого не было видно. Я быстро нырнул вниз.

“Что всё это означает?”, спросил я своего знакомого. “Означает? Да ничего. Просто парочка товарищей решила напугать всех, показать, кто хозяин в городе”. Слово товарищи он произнёс с презрением. Мы рискнули подняться вверх. “Смотрите”, сказал он, показывая на танк, теперь уже в отдалении. Он, как казалось, двигался уже медленно, зигзагами, всё ещё стреляя в обе стороны. “Они, наверное, пьяны. Примерно две недели назад были разграблены винные погреба. Они делают всё, что вздумают, и никто их не остановит, потому что всё вооружение − у них, а полиции нет. Пять тысяч грабежей каждую ночь, дружок.

Я бы посоветовал тебе, старина, не выходить ночью в своей лучшей одежде. Хороший костюм продаётся за 50 фунтов, и эти товарищи не откажутся раздеть тебя на улице и оставить тебя в рубашечке, какой холодной ни была бы ночь. А если им не понравится твоё лицо, то они тебя напоследок пристрелят. Патронов у них сколько угодно. И женщин они не уважают. Мне известно, что они вытащили женщину из такси, чтобы содрать с неё её лучшую одежду. Чего можно ожидать, имея уголовника начальником полиции и отказника − генералом Красной Армии2? Вот что странно у некоторых из этих пацифистов: они возражали против убийства немцев, но не против убивать англичан. Красная Армия − подходящее название для них. Только сегодня утром мне попалась лужа крови на Трафальгарской площади [площадь в центре Лондона]. Дело обычное. Люди настолько глупы, что ходят ночью по таким пустынным уголкам”.

[4] Изрядный страх начал терзать меня. Сильно подавленный, я оставил своего спутника и направился к набережной. Только сейчас я заметил, что многие здания были украшены флагами, которые, судя по их виду, когда-то были красными, но теперь поблекли от дождей и стали грязно-чёрными и так измочаленными, что их первоначальная форма оказалась почти неузнаваемой. Вглядываясь в эти когда-то гордые символы революции, я подумал: ведь они безусловно были так же ярки, как надежды народа, которые теперь должны быть такими же блеклыми и измочаленными. И я всё более убеждался, что так оно и было.

Дойдя до набережной, я только успел взглянуть на великолепную реку, которую английские свободные люди сделали исторической и заметить её нынешний гнетущий, безжизненный вид, лишённый прежних оживлённых, колоритных процессий барж, как в моё сознание вторглись неприятные звуки порки, перемежающиеся громкой, отвратительной руганью. Я обернулся и увидел зрелище, никогда ранее не замеченное мной в Лондоне: худющая, крайне истощённая лошадь, очевидно поскользнувшись со своей тяжёлой ношей на плохо содержащейся мостовой, лежала, подогнув под себя ноги. Напрягаясь под чередующимися и умело наносимыми с размаха ударами кнута, она отчаянно, но безуспешно пыталась подняться. Эти не удающиеся попытки и вызывали упомянутые отвратительные проклятия, которые я не смею здесь повторить.

Возмутившись жестоким обращением с беззащитным животным, я хотел крикнуть, хотел подбежать и сомкнуть свои пальцы на горле извозчика, но, как бывает во сне, остался прикованным к месту и не смог даже крикнуть. Но вот я услыхал голос зрителя: “Дрянь! При старом режиме он не посмел бы так поступать. Вот что происходит, когда нет полиции. Каждый подонок делает всё, что ему угодно, и некому его остановить. Бедная старая кляча сносила свои подковы, вот и поскользнулась”, сказал старый джентльмен с приветливым лицом из прошедших времён. “А новые подковы стоят большие деньги. Горькая участь у этой лошади, как ни посмотри”. −

“А что случилось с Обществом предотвращения жестокого обращения с животными?”, озабоченным голосом спросила маленькая старушка. “Распущено, конечно же; контры”, ответил хриплый мужской голос. Толпа росла, и все что-то говорили, но кучер продолжал хлестать свою лошадь. Чувствуя отвращение, я пошёл дальше. Знай я, что увижу более отвратительные сцены, остался бы на месте.

[5] Вся набережная выглядела незнакомой. Часть перил, на которые я в прежние времена часто облокачивался, чтобы посмотреть на свою любимую реку, была сломана, саму набережную требовалось восстанавливать. Кроме того, тротуар был то и дело завален выброшенными жестянками и мусором всякого рода. Да и река тоже выглядела грязной, а по течению плыли кучи дряни. С ужасом увидел тело, также спокойно плывущее к морю.

Мои размышления были снова неожиданно прерваны, на этот раз стрельбой. Я побежал вместе с толпой к мосту, на мгновение остановился со многими другими возле перил, и кровь застыла в жилах. Кого-то только что сбросили с моста. Шлёпнувшись в воду, он исчез, затем вынырнул и поплыл к дальнему берегу. Заметив это, люди на мосту начали кидать в него палки и камни, он же, увёртываясь, плыл дальше. И вот прозвучал выстрел, кажется и второй, но промазали, а пловец уже карабкался вверх по грязному берегу. Те, на мосту, видимо не желая упускать добычу, сбежали на берег и открыли стрельбу по своей жертве. Раненый, он как-то сумел встать на колени, стал молить своих мучителей о пощаде, но, не обращая внимания на мольбы, они продолжали стрелять, пока не прикончили его.

Поражённый всем этим, я обернулся к соседу в толпе и спросил, почему с этим беднягой так жестоко обошлись. “Дело-то обычное. Думаю, что ограбил кого-нибудь”, ответил он. “Чего ещё можно ожидать, если нет ни полиции, ни судов? Мы во власти самосудов, дружок. А если не толпы, то Красной Гвардии, разница невелика. Да ведь они иногда даже не уверены, что забрали того, кого следует, достаточно подозрения. Это они называют судом быстрым. Хуже, чем в Средневековье.

Посмотрите только, как они его изрешетили. А ведь в Средние Века, если осуждённому удавалось как-то спастись, это считали вмешательством Провидения, и его отпускали. И даже сейчас есть такие страны, в которых, если осуждённого вешают, а верёвка обрывается, его отпускают. Вы же видели: они хотели его утопить, швырнули в реку. Он спасся – ну, так и что? Они должны были его прикончить. Вот к чему мы пришли в нынешнем ХХ веке. Большевистские власти, конечно же, делают вид, что не одобряют таких происшествий, но делают всё возможное, чтобы поощрить их”.

[6] Он прервал свою речь, потому что снова послышалась стрельба. Толпа почти вся рассеялась, а я со своим соседом укрылся в подъезде на другой стороне улицы, возле станции метро. Мы рискнули выглядывать из-за одной из колонн, которые поддерживали дверную арку. Если бы не его шёпотом произнесенные пояснения, увиденное осталось бы для меня загадкой.

Длинная процессия мужчин и женщин, видимо самых различных общественных положений, несшие большие красные знамёна, с торжественной медлительностью шли к Парламенту. На знамёнах виднелись надписи, как например Приветствуем Народное собрание; Народное собрание спасёт страну; Все партии! Объединяйтесь вокруг народного собрания3! К моему величайшему изумлению, я увидел не более десятка человек с красными повязками на руке, − что, как я потом узнал, было признаком Красной Гвардии, − подступавших, пригибаясь, к процессии и стрелявших в неё из пистолетов. Процессия, видимо, была безоружной; во всяком случае, она быстро рассеялась, не оказав никакого сопротивления.

“Что всё это значит?” Я спросил своего спутника. “Почему они стреляли в толпу, ведь она казалась совсем безобидной”. − “Вы, конечно же, знаете”, ответил он печально, “что Народное собрание, избранное почти всеми партиями, чтобы спасти Англию, должно было сегодня собраться в старом здании Палаты общин [Англии]. Эти мужчины и женщины, представлявшие лучшие слои населения, мирно шествовали в честь этого события, но большевистская Красная Гвардия, представляющая лишь меньшинство, притом в основном из худших элементов, получила приказ Макленина и Троцмана ни в коем случае не допустить открытия Народного собрания. Они запретили все демонстрации в защиту Собрания”.

− “Не понимаю. Вы сказали, что большинство населения высказалось в пользу Собрания. Как же небольшое меньшинство может оспаривать волю народа?” − “А что мы можем сделать?” Он ответил, как бы извиняясь, будто была задета его собственная честь. “Они смогли захватить арсеналы, у них всё оружие. Мы ничего не можем сделать против силы. Они к тому же приманивают уголовников и головорезов, которые запугивают население. Это же волки в овечьих шкурах. Под предлогом заботы об угнетённых они набивают карманы награбленным добром. Хотят лишь одного: жить не работая. Это неплохо, пока что-то осталось из накопленного богатства, но что они будут делать, когда ничего не останется?

Взгляните на меня. До революции я был сравнительно беден. Была у меня типография, и имел ученика, так меня сейчас же объявили нанимателем, а потому буржуем, заслужившим, стало быть, лишь четверть продовольственного пайка. Я всю жизнь трудился как негр и сумел приобрести небольшой дом в пять комнат, но что произошло? Новый большевистский декрет о жилищах означает, что мне придётся отдать этим бандитам и бездельникам три из них. А ведь когда-то дом англичанина был его крепостью”.

[7] “Тяжёлые времена, дружок”, заметил я сочувственно. “Пойдём, выпьем”. − “Хотел бы угодить, но выпивку достать просто невозможно. Продажа напитков теперь незаконна, хотя, конечно же, продают. Декреты о защите революции … Первый декрет был ещё цветочком, по сравнению со вторым, с ягодкой. Выпивку можно достать с чёрного хода, уплатив немалые деньги, а не то присоединившись к громилам, которые грабят винные погреба. Да вот, слышишь? Это, должно быть, палят на Пикадилли [площадь в центре Лондона], грабят там эти погреба. Пойдём, посмотрим на потеху. Но смотри в оба, увёртывайся от шальных пуль. Услышишь стрельбу − значит, они перепились, стреляют для забавы”.

Тем временем стало темно. Улицы, достаточно тёмные в военное время, казались темнее обычного. Мой спутник объяснил, что это − из-за разрухи на железных дорогах, которые не смогли доставить нужное топливо, а ещё и потому, что рабочие сегодня вновь собрались, чтобы обсудить, как искоренить буржуев.

Мы шли по узким улицам, то и дело избегая небольших кучек вооружённых безрассудных молодчиков. Набрели на ресторан, тёмный и холодный из-за отсутствия топлива. Помещение тускло освещалось свечами, вставленными на столиках в пустые бутылки. Большинство посетителей были товарищами, хотя тут и там можно было среди них различить бледных буржуев. Мы отыскали столик, и я крикнул “Официант”. Все обернулись и свирепо посмотрели в мою сторону. “Бог ты мой, дружок!”, шепнул мой спутник. “Забудь это слово. Большевики постановили, что нельзя называть человека официантом, он теперь исполнитель. Нелепо, но надо подчиняться, если жизнь дорога”. Я так и крикнул, и соседи, видимо, успокоились.

И исполнитель исполнил, т. е. принёс всё, что позволял мой кошелёк: по чашке тёмной и грязно выглядевшей жидкости, которую он называл кофе, − молока не было, − и по квадратику хлеба, два дюйма на два, с небольшими кружочками маргарина. За это он потребовал с нас обоих 16 шиллингов, − так обесценились деньги. Зловоние и дым были ужасные. Тут подошёл газетчик, выкрикивая названия газет: Красная газета4, Красное знамя, Красный голос, Красный рассвет, − каждая газета в этой новой Англии казалась красной. Спросив своего спутника, я узнал, что старые консервативные газеты, такие, как [здесь и ниже приводятся названия английских газет] были уже давно прикрыты, либеральных […] вскоре постигла та же участь. Новые политические вожди считают даже такие радикальные социалистические газеты, как […], безнадёжно буржуазными и контрреволюционными. А впоследствии я узнал, что редакторы этих газет сидели в Тауэре, ожидая суда ревтрибунала. Свобода слова исчезла.

Я был подавлен услышанным за день. Придерживаясь либеральных и даже радикальных взглядов, как считалось бы в прежние времена, я вдруг понял, что новый режим счёл бы меня особо опасным за явно консервативные и старомодные мнения. Будучи испуган, я решил посетить своего старого знакомого и постараться утешиться его советами.

[8] С опаской, дрожа от страха из-за редких выстрелов, я осторожно брёл по тёмным улицам и наконец дошёл до Покоев Королевы Александры [жена короля Эдуарда VII (1844 – 1925)], теперь называемых Квартирами Карла Маркса. Большие двойные двери, ранее открытые в это время дня (было немного позднее половины девятого), теперь были закрыты и заперты. Я постучал, и чуть выше почтового ящика открылась крохотная дверца, не больше, чем у клетки, и сквозь отверстие просунулось слабо освещённое дуло пистолета.

“Не стреляйте!” крикнул я испуганно. Пистолет исчез. − “Ты кто?” Я узнал голос старика-управдома. − “Это я, … Разве Вы меня не узнаёте? Давнишний друг Торнтона. Живёт ли он всё ещё здесь?” Сквозь небольшое отверстие на меня выглянул глаз. “Так это Вы и есть?”, голосом помягче сказал старик. “И никого с Вами нет?” В замке повернулся ключ, и дверь отворилась. “Я-то подумал, что это могла быть банда тех товарищей. Приходится нынче быть как можно осторожнее. Сторожить дом, позвольте заметить, это не шуточка. Времена-то мрачные”.

Лифт не работал. Спотыкаясь, я поднялся по тёмной лестнице; мой друг жил на пятом этаже. Я позвонил. Через какое-то время, обладая острым слухом, услыхал чьи-то шаги, будто кто-то шёл в домашних туфлях на цыпочках. “Кто там?” спросил очень робкий женский голос. “Друг”, отвил я успокаивающим голосом. Дверь приоткрылась на цепочке, и при свете свечи выглянули испуганные женские глаза. Я узнал жену своего друга. “Так это Вы!”, вскрикнула она, тоже узнав меня. “Я так перепугалась, думала, что это …” − “Товарищи”, − я докончил её фразу.

Она впустила меня и закрыла и заперла дверь на засов. Друг усадил меня к ужину, подал тарелку жидкого овощного супа и несколько кусочков хлеба. “Прости, но ничего лучшего предложить не могу. Живу, как птичка в поле”. − “Ты что, хочешь сказать, что ты, великий литератор, отдавший стране своё лучшее, дошёл до такого?” Он, этот знаменитый человек, печально улыбнулся.

“Да, друг мой. Меня считают паразитом, буржуем, контрой. Мне за пятьдесят, все мои труды позади. Мой вклад в литературу не ставится ни во что просто потому, что я не могу согласиться с политическими взглядами этих пролетарских тиранов. Позволь мне шепнуть тебе на ушко: эти люди ненавидят людей искусства и умных гораздо сильнее, чем капиталистов. У богатеев они могут отобрать всё, что они уже и сделали, но никак не смогут забрать себе тот неисчерпаемый капитал, который хранится в человеческом мозгу. Они могут только застрелить меня, и уж наверное так и сделают, но не смогут конфисковать мой ум”.

Он иронически засмеялся, и был даже оттенок торжества в его голосе: “Мой мозг умрёт вместе со мной”. Он пригласил меня переночевать, заметив, что затемно появляться на улице опасно. Недолго пролежал я в постели, продумывая все свои дневные приключения, пока не был напуган громким стуком в дверь квартиры. Несколько человек ворвалось в комнату, приказали мне одеваться. Меня втолкнули в такси и увезли. Ехали, казалось, целую вечность, остановились у здания, которое я узнал. Это был Тауэр.

Меня повели вверх по каменной спиральной лестнице, которая закачивалась знаменитой тюремной камерой. Я однажды осматривал её, за что пришлось уплатить шесть пенсов. Меня оставили там. Не помню, как долго я в ней оставался; время, казалось, тянулось бесконечно. Затем меня повели вниз, во двор, поставили к стенке, и я увидел дуло направленного на меня пистолета. Прошла, должно быть, секунда, но мне вновь показалось, что вечность. Я вскрикнул, проснулся. Пот лился с меня градом, так что вначале мне показалось, что кровь.

[9] И вот я проснулся полностью. Одел халат и домашние туфли, подошёл к окну. Выглянул, увидел Стрэнд. Ничего необычного не заметил. Как всегда, мчались яркие, красные автобусы и текли людские потоки. На лёгком ветру колыхался и светился на Солнце наш национальный флаг. Я позвонил официанту, заказал яичницу с беконом. Хорошо быть снова в Англии!

J. Cournos, Russian Liberation Committee [Publication] 1919, No. 4

Примечания переводчика

1. Лишь в конце первой мировой войны англичане начали употреблять своё давнишнее слово танк (бак, резервуар) в новом смысле, так что автор упомянул его в кавычках.

2. Воинских званий (поручик, майор, генерал и др.) в тогдашней Красной Армии не было, были лишь должности (Эй, комроты, даёшь пулеметы …).

3. В начале января 1918 г. открылось Учредительное собрание, но 6 января оно было закрыто по требованию караула, как без тени смущения указано в БСЭ (3-е издание, т. 27, 1977). Расстрелов демонстраций в его поддержку, подобных описанных автором, не было, да были ли сами демонстрации или нет?

4. В 1926 г. в ленинградской газете Красная газета (!) появился некролог А. А. Чупрова, − единственный в стране. Несколько советских статистиков опубликовали его некролог за рубежом.

* * *

Автор (Джон Курнос, 1881 – 1966) был довольно известным литератором. Родился и жил на Украине, но в возрасте 10-и лет эмигрировал с родителями. Так что, без развесистой клюквы не обошлось. Не подчёркивая мелочей (например, §8, его втолкнули в такси), заметим, что не мог бывший офицер, хоть и без погон, но, видимо, в военной одежде, да ещё с орденами, ходить по городу (§2). В 1917 г. мой отец закончил военно-инженерное училище, и, наверное, в том же году зарыл где-то свой офицерский перстень. Рассказав об этом, он добавил, что за перстень могли расстрелять.  Оскар Шейнин

Приложение I

Михаил Ростовцев. Пролетарская культура

Проживая ещё в России под властью большевиков1, я наслушался от них об их поддержке и защите искусства и культуры. Они выделяли значительные средства на нужды культуры и притом усердно старались заручиться поддержкой некоторых известнейших интеллектуалов. Тем не менее, результатом всех их сладких речей и некоторой деятельности оказалось лишь уничтожение, частично преднамеренное, частично невольное. Начатое большевистскими вождями, они были бессильны остановить его. Институты, развивавшиеся столетиями творческой работы и тщательно поддерживаемые в течение первой революции Временным правительством, чахли и погибали один за другим несмотря на крупные средства, иногда предоставляемые им. И ничего не было создано взамен. Я, конечно же, не могу считать кинотеатр в Зимнем (это всё, что я видел собственными глазами) альфой и омегой творческой работы в области культуры.

Оказавшись в Англии, мне пришлось выслушать от здешних большевистских друзей пылкие рассказы о деятельности большевиков в области культуры, восхваления широты и глубины новых идей, на которых эта деятельность была основана, и её замечательных последствий. Лица, подобные Хагбергу Райту, которые считались, и считали сами себя великими знатоками России, публиковали длинные статьи в серьёзных журналах, превознося Луначарского и Пролеткульт [см. БСЭ, 3-е издание, т. 21, 1975; во всех дальнейших ссылках на БСЭ подразумевается это издание].

Трудно было поверить всему этому; виденное мной было так непохоже на то, что я здесь прочитал. Но внешний вид иногда столь обманчив, а слова очень часто ошибочно считаются действиями; справедливость и беспристрастность требовали, чтобы я тщательно проверил свои впечатления, и я начал очень внимательно следить за советской прессой. Я попытался достать официальные издания Комиссариата просвещения и Пролеткульта. Полученные материалы, несмотря на их неполноту, оказались очень интересными и поучительными и полностью подтвердили мои личные впечатления.

Я понял, что со времени моего выезда из России никакого улучшения не произошло, но что, напротив, многое ухудшилось, а многое другое приходится считать безнадёжно погибшим без каких-либо шансов перестройки.

1. Теория

[1.1] Стараясь разобраться в бесконечных теоретических системах, относящихся к деятельности большевизма в области культуры и опубликованных в различных органах большевистской прессы, я прежде всего заключил, что среди большевиков преобладают громадные разногласия и что в этой области царит безнадёжный хаос. Нет никакой всеобще признанной теории большевистской культуры, а мнения большевистских вождей отличаются друг от друга по самому существенному вопросу. Даже до сих пор они не пришли к согласию в  том, что такое пролетарская культура, и что такое культура вообще, и в какой мере и форме культура необходима социалистической коммуне.

Некоторые из них во главе с Луначарским настаивают, что существует, а более точно, должна существовать (потому что ныне ничего подобного нет) специальная пролетарская культура, созданная пролетариатом для себя. Другие, обладающие большими знаниями и более привычные к научному мышлению (как, например, М. Н. Покровский, один из коллег Луначарского в Комиссариате просвещения и историк России), разделяют всеобще принятый взгляд о том, что существует лишь одна культура. Участие пролетариата в этой культуре они считают необходимым. Для подтверждения сказанного я цитирую редакционную статью в журнале Пролетарская культура [в дальнейшем ПК] № 3, с. 37:

«Наши специалисты-педагоги, как хорошо известно, придерживаются различных взглядов на пролетарскую культуру. Некоторые их них, включая наркома просвещения тов. Луначарского, полагают, так же, как и мы, что в области науки, равно как и искусства и обычаев, пролетариату предстоит создать свою собственную культуру, полностью отличную по качеству от прежней, буржуазной культуры. Другие, как тов. М. Н. Покровский, отрицают это, допуская, например, специальный пролетарский взгляд на науку только в области социальных наук, притом только частично, исключая всю их формальную сторону. В остальном они допускают существование внеклассовой культуры, т. е. науки и культуры вообще».

Схватка по этому основному вопросу продолжается по всему фронту. Самой острой критике подвергается точка зрения Пролеткульта, хотя только она верна ортодоксальному учению. Даже Ленин, кажется, объявил, что он против неё, однако, с другой стороны, как бы для равновесия, её поддерживает Бухарин, другая звезда (см. ПК, № 3, с. 35 и след.). Другими словами, согласия нет и не предвидится.

Точка зрения Покровского не ортодоксальна и не социалистична, если допустимо сказать так. Во всяком случае, она не согласуется с духом крайнего социализма. Она прогрессивна и демократична и принята всем культурным миром, а потому о ней ничего не скажешь. Точка зрения Луначарского совершенно другого порядка и очевидно разделяется официальной большевистской Россией, и её следует подробно рассмотреть. В любом случае, она сейчас определяет деятельность большевиков.

С точки зрения Луначарского и Пролеткульта вся культура по существу классова, а вся прежняя культура от начала до конца является творением буржуазии и отражает только буржуазные жизнь, душу и понятие о нашем мире. Новый пролетарский мир чужд этой культуре и должен создать свою собственную новую культуру из своего собственного чрева, культуру пролетариата, основанную на понятии мира, разработанного или указанного Марксом. Такой культуры ещё нет, но массы уже изобретают средства для её изготовления фабрично-коммунистическим образом, и программы уже изготовлены.

В памфлете Самообразование рабочих, изданном в Лондоне и написанным, судя по названию, Луначарским, описывается эта пролетарская культура. Как бы странно это ни было, она противостоит социалистической культуре, хотя некоторые соотношения между ними и указываются. Фундаментом этой культуры является учение Маркса.

«Тем не менее, говорит автор, есть все основания ожидать, что пролетарская культура будет обладать свойствами, возможно немыслимыми в социальной системе победившего социализма. Но возникает вопрос, действительно ли борющийся пролетариат имеет какую-либо культуру. Да, определённо имеет. Главное, он обладает всем существенным в марксизме, т. е. утонченным и мощным исследованием социальных явлений, основой социологии и политэкономии, ядром философского понятия о мире».

Мне неясно, как можно объединить эти два высказывания и ещё более странно, что с точки зрения классового происхождения всей культуры и науки кто-то не из рабочих, т. е. не пролетарий, создал единственное, чем гордится пролетарская культура и на чём она основана. Труды Маркса, конечно же, являются настолько же творением буржуазной культуры, как и работы Трайтшке и Бисмарка.

[1.2] Но оставим это и попытаемся узнать, как большевики применяют в жизни идею пролетарской культуры. Первый трудный вопрос, с которым они столкнулись, был: что же делать со старой культурой, с достижениями всего мира за многие столетия? Хотя она и не была создана по определённому рецепту, а труды Маркса составляют лишь малое и притом не лучшее звено в её структуре, она всё же существует и проникла во все поры понятия о мире, сложившегося у современного человечества, а вот на том месте, которое должно быть занято пролетарской культурой, нет абсолютно ничего, кроме работ буржуазного Маркса, видна лишь зияющая пустота.

И по этому вопросу в кругах большевиков существуют глубокие разногласия. Их экстремисты говорят: “Мы не хотим этой культуры, она пагубна ибо заразна, а потому должна быть уничтожена. В. Т. Кириллов [см. БСЭ, т. 12, 1973], звезда на новом пролетарском небосводе и поэт, лишённый изрядной меры таланта, так выражает эту точку зрения:

«Во имя нашего завтра мы сожжём Рафаэля, // разрушим музеи, раздавим цветы искусства, // потому что девы в сверкающих царствах будущего // своей красотой превзойдут Венеру Милосскую».

Чтобы быть последовательным, пылкому поэту следовало бы сжечь и Маркса, но большинство большевистских вождей не воспринимает сочувственно подобную [кирилловскую]

гинденбургскую теорию (как её называют сами большевики, см. ПК, №№ 2 и 3). Полагаю, что она более распространена среди масс, потому что разрушение сопровождается грабежом. Формула большинства такова:

Старую культуру следует всосать, пересмотрев её с позиций марксизма. Её следует подвергнуть строжайшей партийной критике, а после очистки в этой камере пыток её можно будет использовать как орудие для создания новой культуры пролетариата. Рецепт такой очистки и проверки предложил А. А. Богданов [см. БСЭ, т. 3, 1970] в своих статьях “Наша критика” (ПК, №№ 2 и 3). Они слишком длинные и цитировать их невозможно, а цель у них только одна: доказать, что всё, не основанное на формуле Маркса, бесполезно; всё, что не отражает понятие рабочих о мире, должно быть отброшено. Идея человек исчезла, осталось лишь понятие о рабочем. Нет ничего хорошего ни в чём, что нельзя согласовать с этим понятием человека как рабочего, или даже станочника.

[1.3] Культуру пролетариата следует создать новым коммунистическим путём, в определённой степени фабричным процессом, сотрудничеством всей коммуны, в которой выхолащивается творческая индивидуальность. Она ужасна, потому что равнозначна буржуазии, буржуазной анархии. Всё должно быть сковано железными цепями принудительного коммунизма. Для этой цели должны быть созданы специальные организации, как, например, сам Пролеткульт и его отделения, − клубы, так называемые семинарии и т. д.

Так в чём же сущность новой пролетарской культуры? Как старая культура преобразуется при марксистском пересмотре? На эти вопросы отвечают программы пролетарской культуры, представленные Всероссийской конференции культурных и воспитательных пролетарских обществ в сентябре 1918 г. (см. ПК, № 2, с. 21 и след.) и, разумеется, принятые ей.

В программе Наука и рабочий класс вслед за некоторым числом гуманных, но лишь наполовину понятных утверждений, описывающих предположенное отвратительное положение не-пролетарской науки, А. А. Богданов формулирует, к примеру, как должны быть преобразованы точные науки и философия, чтобы стать приемлемыми социалистическому или коммунистическому пониманию. Заявив, в своём восьмом положении, что науку следует пересмотреть с пролетарской точки зрения не только по существу, но и по форме своих утверждений, он в девятом положении указывает, что астрономию следует преобразовать в учение об ориентировке усилий труда в пространстве и времени; физику, в науку сопротивлений, оказываемых коллективному труду людей (а как же индивидуальные усилия, разве они не подвергаются сопротивлению? М. Р.); физиологию, в науку о силе труда; логику, в теорию социального согласования идей, т. е. организующих орудий труда.

Хотелось бы знать, что скажут великие учёные, − астрономы, физиологи и философы, − от которых потребовали бы строго подчиниться новым пролетарским определениям науки. К счастью, однако, физика − это физика, и никогда не будет никакой пролетарской физики, как никогда не было буржуазной.

Программа Луначарского, «Пролетариат и искусство» (опубликованная в том же журнале) настолько бессодержательна и бессмысленна, что всерьёз говорить о ней трудно. Её основная идея сосредоточена в жалком и бессмысленном утверждении, что вся эволюция искусства зависит от социальной структуры, которая в свою очередь определяется соотношением классов, и может быть объяснена лишь этим, и что единственный верный анализ искусства это классовый анализ2.

Программа народного воспитания основана на одной идее, которую, вообще говоря, можно принять, на идее о трудовой школе, в которой обучение труду сочетается с умственным развитием. Ниже мы увидим, как это понятие преобразуется в практике большевиков.

У меня нет возможности подробно обсуждать остальные программы Пролеткульта. Я уже сказал вполне достаточно для прояснения сути и значения так называемой пролетарской культуры. В соответствии с идеалом, на котором она основана, пролетарская культура является громадным ухудшением, громадным шагом назад по сравнению с культурным идеалом, созданным человечеством столетиями творческого труда. Ни один созидатель культуры никогда даже на мгновение не думал, что трудится или может трудиться лишь для некоторой части человечества, для какого-то специального класса, только для станочников, как сами  большевики объясняют выражение пролетариат.

[1.4] Искусство, науки и воспитание выбрали своим объектом не пролетария, а человека, для которого они творили и работали, для человечества вообще. Humanitas, − великая греко-римская идея, была и целью создателей культуры, и их окончательным объектом. Большевики пытаются теперь заменить понятие человек на пролетарий, т. е. стараются сковать культуру, ограничивая её выбором особого типа людей и заставить её сотрудничать в насильственном преобразовании всего человечества в этот теоретически созданный тип.

Культура и культурная работа были всегда свободны, без свободы не может быть никакого творчества. Наука, литература и искусство всегда боролись против всякой догмы любого возможного толка. Теперь же их заставляют трудиться в соответствии с заданной схемой, подчиниться особой вере, которую они обязаны считать непогрешимой.

Человечество едва освободилось от оков, они же хотят вновь заковать его. Единая теория, единая научная гипотеза поднята на уровень открытия непогрешимой научной истины, и вся жизнь должна быть согнута и искривлена в соответствии с этой гипотезой. Никогда прежде человечество не опускалось до такого идолопоклонства, до какого дошли марксисты при обожествлении Маркса и его последователей. Своей борьбой против индивидуальной творческой силы большевики хотят поработить каждого единой идее. Залогом развития мысли и творческой силы является лишь борьба идей. Всё, что пытается заковать свободную мысль и свободную творческую силу, − это реакция, самая огромная и самая чёрная. От неё до инквизиции только один шаг, и большевики уже вступили на её путь.

Нигде и никогда культура не создавалась по подготовленным рецептам и программам, её всегда вела творческая сила. Теория следовала за ней, поясняя и комментируя творчество. Никто, никогда не отрицал важность и значимость коллективной творческой силы или организованного труда, но всем было ясно, что жизнь и суть любому труду придавала творческая, абсолютно свободная и неконтролируемая индивидуальность. Искоренение индивидуальной творческой силы является серьёзнейшим преступлением против человечества в целом.

Признаюсь, что имело смысл трудиться для наших культурных идеалов. Теперь же, как кажется, приходится заменять всеобщую человеческую культуру на культуру одного класса, который даже не составляет большинства; заменять свободное творчество творческой работой по рецептам, а бесконечный поиск истины − подчинением единой, исключительно узкой и спорной теорией. Уважающие себя работники культуры не пойдут и не смогут пойти по этой дороге. Голодом, штыками и пытками можно заставить часть интеллектуалов соблюдать повестку дня, но никакой творческой работы не последует, и никакой творческой силы не даст тот класс, из-за которого всё это происходит. Они тоже человеческие существа, а условия, введенные большевиками, в равной мере пагубны творческой силе любых людей.

Результатом большевистской теории может быть только упадок творческой силы и вырождение культуры, возврат к варварству. Пролетарии отделяются от человечества, и результатом будет возврат к животному состоянию. Россия уже шла по этому пути, и последствия сказались очень быстро! Они хотят насильственно свернуть нас на тот путь, которым шла слабеющая Римская империя. Взамен Платона, Аристотеля, Эратосфена, Аристарха Самосского мы очень скоро получим Hellei и Athenaei, после чего заснём, как в раннем Средневековье.

2. Большевистская практика культурной работы

[2.1] Её отличает основная черта, а именно неизменное развёртывание из центра и проведение на бюрократической основе. Личная деятельность и инициатива разрешена только большевистским работникам, да и то лишь в определённых пределах и в соответствии с программами, выработанными в центре. Собрания, как мне хорошо известно на примере Конференции по университетским делам, созываются только для штамповки заранее решённого. Если же конференция отказывается приложить свою печать, то реформы проводятся вопреки мнению её членов.

Но в случае культуры и воспитания централизация ещё не завершена полностью. Во главе дела большевики поставили два учреждения вместо одного, два комиссариата с громадными штатами, Пролеткульт и Комиссариат просвещения. Теоретически их задачи различны: Пролеткульт содействует пролетарскому творчеству, организует пролетариат для культурной работы и самообразования, а комиссариат обеспечивает воспитание населения и ведает старыми и новыми школами.

В действительности же, как утверждают сами большевики, оба института были заняты одним и тем же: они расплодили армию чиновников, которые получают зарплату, но ничего не делают. Кроме того, и тот и другой, заняты очень важным делом, ссорами друг с другом. Комиссариат хочет прикрыть Пролеткульт, считая его совсем бесполезным. Его доводы очень интересны; их можно найти в Известиях 15 авг. 1918 (ср. ПК, № 3, с. 27 и след.) и 22 марта 1919 г. Первую статью написал Пискунов, один из заместителей    наркома, вторую − Мицкевич [см. БСЭ, т. 16, 1974]; и оба они − известные большевистские публицисты.

Вторая статья прежде всего показывает, что Моссовет уже давно решил объединить Пролеткульт и Комиссариат, но его решение так и не было выполнено3. Этот факт сам по себе характеризует непоколебимость силы Советов в тех случаях, когда дело касается самих большевиков. Пролеткульт продолжает существовать. Далее, Мицкевич показывает, что цели обоих институтов буквально одни и те же, − создание (на бумаге) тех же самых организаций. “Что же остаётся”, спрашивает Мицкевич, “для собственной независимой работы Пролеткульта?” Абсолютно ничего. Вся его деятельность проходит параллельно работе отделов Комиссариата. Он использует наши не очень многочисленные силы и тратит народные средства, которые получает из того же источника, т. е. из Комиссариата, и для той же работе, которой занимаются его отделы, организует свои собственные студии, назначает своих собственных инструкторов, пытается создавать свои собственные организации на тех же заводах и фабриках, противопоставляет свою собственную работу по созданию пролетарской культуры той же работе представителей пролетарских властей и таким образом создаёт смятение в умах пролетарских масс.

«Но не могло ли так случиться, что вожди Пролеткульта выказали специальные знания методов подхода к массам и связи с ними? Вовсе нет. Совет Пролеткульта состоит из интеллектуалов, которые на первом собрании пожаловались Конференции4, что за целый год работы пролетариат не проявил никакой специальной склонности приблизиться к ним; пожаловались, что между ними и массами существует брешь.  Местные подразделения Комиссариата добились  несколько большего в этом направлении и крепче связались с массами.

Большинство студентов в студиях Пролеткульта не состоит исключительно из рабочих; к примеру, представитель одного из регионов пожаловался на Конференции, что в одной из студий его региона лишь 5 из 15 студентов были рабочими».

[2.2] Ясно, как следует из этой статьи и ответов Пролеткульта на неё и на многие другие того же рода, что вся деятельность культурных большевистских организаций страдает одним большим недостатком: никто не желает присоединиться к ним. Рабочие им не сочувствуют, а пассивные интеллектуалы остаются там лишь для того, чтобы получать жалкие гроши. Всё, что Комиссариат говорит о Пролеткульте, столь же успешно Пролеткульт мог бы сказать о нём. Всё это подтверждается новостями с мест, где клубы и другие коллективные организации проявляют мало жизни при рождении, а затем умирают ввиду незаинтересованности населения в них. Областная секция журнала Пролетарская культура наполнена отчётами того же содержания. В первом выпуске (с. 21 и след.) описана деятельность петроградской и московской секций. Заполучив дворец местной знати, петроградский Пролеткульт начал рекламировать себя и свои достижения, как указано в опубликованных выпусках Грядущего. Сразу же заметна недостаточная связь с регионами, потому что (там же), вся работа является лишь парадом сил центра и то лишь в области искусства. Это, следует признать, немного. Позднее появились отчёты о конференциях с жалобами на недостаток средств и на распыление сил. Положение в Москве ещё хуже:

«Московский Пролеткульт по многим причинам не смог показать себя. Теперь препятствия к его прогрессу устранены, и мы полагаем, что его жизнь потечёт от победы к победе. Но мы обязаны сообщить, что его безжизненное состояние с марта до июня не могло не повлиять на отношение рабочих к нему».

Снова сообщается о конференциях и обсуждениях. Большевики не любят говорить о своём нынешнем и прошедшем, предпочитая рассуждать о будущем. Во втором выпуске (с. 33 и след.) публикуется сводка отчётов с мест, показана та же картина. После церемонии открытия, или, как случилось в Козлове [Мичуринске], после нескольких церемоний, связанных с двумя днями просвещения, которые организовали железнодорожники, снова начались обычные серые будни. Они, с их непрестанным уходом членов и посетителей, приводят всех в недоумение и очень часто возбуждают негодующие протесты. К примеру, в Петрограде молодой пролетарий, в статье, характерно названной “Для чего вас выбрали”?, протестовал против бездействия культурной комиссии и закончил словами: “Стыдно, товарищи! Такие вещи не положено делать”.

Профсоюзы в Пензе, призыв которых был помещён перед этим, жалуются на уклонения от посещения собраний, и такие же жалобы поступают отовсюду. В третьем выпуске (с. 31) сводка с мест начинается так:

«Летнее время естественно ослабляет активность рабочих классов по установлению новых форм культуры. Это сезонное препятствие заставляет наших товарищей спрашивать о причинах плохих успехов некоторых наших начинаний прошлой зимой».

[2.3] Мы должны помнить, что это опубликовано в официальном журнале. Кое-кто пытается скрыть горькую правду, но это трудно. Активность Пролеткульта и Комиссариата замерла. Нет и никогда не будет никаких результатов, и не родилась ещё новая культура. В рецензиях на новые книги и журналы мы видим в большевистской печати те же прежние имена интеллигентов-дезертиров, о которых пролетарии отзываются очень презрительно и высокомерно, смотрят на них свысока, как на илотов и рабов. Большевики не доверяют им, не доверяют даже тем, кто, как профессор Тимирязев, искренне желает в свои старые годы воспринять новую пролетарскую психологию. Первые писатели, которые дезертировали в большевистский лагерь, Яссинский [Бруно (Виктор Яковлевич) Ясенский или Ясеньский, см. БСЭ, т. 30, 1978] и Блок, держатся под подозрением, находятся почти вне закона. А. Н. Бенуа [см. БСЭ, т. 3, 1970] уже под запретом; уверен, что вскоре та же участь постигнет Горького5. Все они недостаточно правоверны, хотя и стараются ублажать большевиков. Они, ведь, из буржуев, а не истинных пролетариев, бесплодных, как бесплодна ненавистная смоковница [ср. От Матфея 21:19], либо пишущих что-то, совершенно лишённое таланта, с таким абсолютным отсутствием смысла, что даже в какой-то степени пугают своих более развитых товарищей.

[2.4] Пролетарская культура ещё не родилась, а коллективная творческая сила оказалась ничтожной. Почему? Потому что обычный большевик не имеет ничего общего с культурой. Его призвали уничтожать и грабить буржуев, искоренять хозяев. На эту работу он охотно согласился; она была нетрудна, прибыльна и безопасна. Но совсем иное дело отобрать у буржуев, у хозяев их культуру. Для этого нужны труд, энергия, сдержанность, да и некоторая доля творческой силы. Прибыли никакой нет, а работа тяжела, и они просто не справляются с ней. Немногие сейчас в России хотят работать, все предпочитают доставать деньги, кормиться и отдыхать.

И поэтому ни один из новых большевистских институтов не оказался жизнеспособным. Они учредили новую Социалистическую академию6 в надежде заменить ей прежнюю, которую всё же пришлось оставить, потому что новая оказалась бесполезной. Она, конечно же, не может выполнять никакой научной работы, в ней нет учёных и образованных людей, а только жулики, подобные Радеку и посреднику в бизнесе Парвусу, и другие разновидности большевиков. Простые люди надеялись, что Академия окажется воспитательным учреждением, но что именно оказалось на деле видно из письма её студентов (Известия 20 февр. 1919; я не могу поручиться за точность цитаты):

«Социалистическая академия находится в состоянии серьёзного кризиса. Хоть есть лекторы и инспектора, число студентов всё более убывает, а лекции читаются только на бумаге. Жизнь Академии как института воспитания свелась к нулю».

Удивляться здесь нечему, если вспомнить, что весь штат Академии состоит из невежд и малообразованных людей. Аналогична участь пролетарских университетов. Университет в Москве раздирается внутренними раздорами (см. ПК, № 2, с. 36). Пролетариат порицает свой собственный университет и поносит его программы, считая их неестественными и лишь окрашенными в пролетарские цвета. Тем временем, несмотря на громадные затраты народных средств, воспитательной работы совсем нет. То же, как я уже сказал, происходит в искусстве. Бесконечные слова и споры, например, о программе пролетарского театра, но результата нет никакого.

[2.5] Всё ещё живы лишь старые институты, и они продолжают жить вопреки большевикам и их воле, приспосабливаясь к обстановке и болтаясь в бурных водах. Да, живут в жутких условиях, находясь под подозрением и преследуемые. Жива и всё ещё работает старая Академия, хотя и теряет своих членов одного за другим. Некоторые из них умирают голодной смертью (как востоковед В. В. Радлов, археолог И. И. Смирнов, историк А. С. Лаппо-Данилевский) или кончают самоубийством (как известный [механик и] математик Ляпунов). Они не в состоянии оставаться очевидцами ужасающей действительности; некоторые эмигрировали (как экономист П. Б. Струве, химик Вальден [см. БСЭ, т. 4, 1971], мы сами). В 1918 г. умерло 17 академиков и членов-корреспондентов, и 4 академика умерло за первые три месяца 1919 г7.

Старые университеты ещё также живы. Насколько я могу судить (писем от своих коллег я не могу получать), все попытки преобразовать их были выполнены лишь на бумаге. Что-то, конечно, пострадало, к примеру юридический факультет8. Многие его профессора были арестованы или всё ещё сидят в тюрьмах. Другие (профессора А. А. Кизеветтер [см. БСЭ, т. 12, 1973], Пергамент сбежали [Кизеветтер был выслан]), чтобы избежать той же участи. Но попытки преобразовать университеты оказались безуспешными. Неграмотные, которых почти силой направили в университеты, не хотят идти туда, выяснив, как можно было бы ожидать, что им там нечего делать. Некоторые прежние студенты и профессора продолжают работать, насколько позволяют их силы, работать как прежде, для всех, для Человечества, для Науки. Группа едва образованных студентов-большевиков клеймит их как реакционеров. Жизнь высшей школы в Петербурге описана в следующем обращении социалистических студентов (Северная коммуна, 26 марта 1919):

«Власть рабочих желает превратить высшую школу в лабораторию науки, доступ рабочих масс в которую, нетруден, но антисоциалистическая секция студентов и профессоров извращает эту идею. Буржуазное большинство реально существующего совета старейшин и Центральный Комитет не реформируют, а топчутся на месте, а мысль о социальном благополучии заменяется проматыванием народных денег. С этого момента исключительное влияние на жизнь высшей школы должно принадлежать истинно революционным студентам».

[2.6] Это означает, что и здесь существует диктатура меньшинства над большинством, бездельников над работающими, подкреплённая силой и штыками. Переживёт ли наша Наука это издевательство? Дай Бог! Действительно ужасные вещи творятся в детских школах, преобразуемых большевиками и превращённые в обыкновенные трудовые школы. Я процитирую рассказ учительницы такой школы (Русская жизнь 19 мая 1919):

«Нельзя даже представить, до какой степени дети изголодались. Однажды зашла речь о том, что для продолжения занятий они должны будут перейти улицу в другое здание. Они обступили меня и совершенно серьёзно сказали: “Вы должны знать, что нам  это не под силу. Придётся четыре раза пройти по лестнице вверх и вниз и перейти улицу … Мы так устаём … Нам это будет слишком тяжело”. Глядя на усталые, истощённые лица и серьёзный вид, с которым они говорили о теме, обычно не обсуждаемую детьми так серьёзно, я поняла, что они и в самом деле так слабы, и так долго голодали, что подобные прогулки для них практически невозможны.

Ребята целый день сидят на одном и том же месте. Очень трудно вывести их на перемену, когда классы надо проветривать. Иногда по их глазам можно отгадать, что они готовы на всё, кроме как встать со своего места и выйти из класса. Надо, конечно, вспомнить, что происходило на переменах в старые времена. Теперь же дети даже не гуляют по залам “института” (финансируемого государством пансионата для девочек старших классов из хороших семей), а всё время тихо сидят в классах. Они немного оживают, когда идут на обед. Затем, собрав все силы, бегут как можно быстрее к столам, вырывают еду друг у друга и умоляют о добавке.

Я сама видела, как их лица и глаза проясняются во время обеда. Какой-то болезненный цвет появляется у них на щёках, и они начинают выглядеть в некоторой степени как обычные дети. Но после обеда заметно, что они снова блекнут. Идут в классы, сидят, склонившись над партами, наполовину заснув и наполовину бодрствуя. У кого есть деньги, покупает сушёную рыбу или селёдку. Очень часто вижу, как маленькие мальчик или девочка сидят в одиночестве в уголке, скрываясь от других, и едят сушёную рыбу с костями, головой и хвостом.

Вы спрашиваете, что происходит в спальнях? Ну, однажды я пошла туда, но не ждите, чтобы я повторила этот опыт. Воздух, донельзя вонючий, от которого кружится голова; простыни и подушки земляного  цвета (большевики реквизировали прежнее белое постельное бельё для Красной Армии, а нового нам не дают), простыни и наволочки редко меняются чаще, чем раз в месяц.

Нам пришлось перестать посылать детей в бани. Они не отапливаются, и в последний раз, когда дети были там, 40 детей  заболело гриппом, а ведь в школе их не более 300. Чтобы описать положение, должна сказать, что вшей столько, что дети, со своим обычным умением подбирать прозвища, назвали свои одеяла “ползунками”. И происходит это, когда в городе свирепствует эпидемия. Неудивительно, что дети быстро умирают от всяких болезней. Дифтерия, корь, тиф, − всё было, и эти бедные дети обречены.

Большевики уничтожили иконы, запретили детям молиться и приказали забрать у них принесенные ими из дома нательные крестики. Один из посетивших нас комиссаров решительно говорил с нами об этом. Фамилию его я забыла, помню только, что, судя по одежде, он, видимо, был рабочим, и говорил он очень чётко, будто приказывал. Собрав детей, это новое светило педагогики заявило коротко и ясно: “Дети, мы упразднили бога, и выкиньте весь этот хлам”, он показал на икону, висевшую в углу, “в мусорный ящик”.

   Вы спрашиваете про уроки, и как они происходят? Ну, так их вообще нет9. Как можно учить чему-то детей, которые медленно умирают от голода? У них нет сил, чтобы готовить или учить уроки, и, слава Богу, сами комиссары не очень заботятся об учении. Они не обращают никакого внимания на общие дисциплины, а взамен в школы посылаются груды руководств по обучению “политической зрелости”и по русской истории, все события в которой примитивно  подразделяются по линиям борьбы пролетариата против буржуазии и царей. Посылаются и программы компартии со строжайшими предписаниями для учителей развивать в детских умах социалистические идеи рассказами о жизни бронштейнов и апфельбаумов10 и требовать приобретения детьми досконального знания всех большевистских лозунгов и их основных “подвигов”. По четвергам, под председательством какого-нибудь комиссара просвещения, организуются утомительнейшие собрания, на которых детям читаются лекции, иногда длящиеся до 11 часов вечера или полуночи, и дети должны петь “Интернационал” и “Марсельезу”.

Детская нравственность, к сожалению, ухудшилась, почти все дети стали воришками. Они крадут ночью, в основном еду или деньги, чтобы купить сушёную рыбу или селёдку. Как-то раз группа девочек, бывших воспитанниц институтов, и все из очень хороших семей, подделали какие-то документы и под видом детей рабочих проникли на фабрику Bligken & Robinson. Там они украли почти два пуда шоколада, подготовленного для Красной Армии. Большевики хотели расстрелять их, и только после громаднейших усилий учителей и многочисленных посещений Горького и Луначарского смертные приговоры были заменены переводом в другие институты11.

   Как можно хотя бы упоминать выработку нравственного сознания у детей, если большевики сообщают малышам на вечерних “культурно-просветительных” собраниях, что дом и семья − это лишь мифы, выдуманные как завеса для отвратительного сожительства людей мужского и женского пола, и если после таких лекций малышей ведут в кино, где им показывают самые непристойные фильмы.

Все эти опыты на детях ради “социализации” могут лишь повредить им, и я не ошибусь, если скажу, что 80% уцелевших окажутся кандидатами в сумасшедшие дома. Но уцелеет ли кто-либо? Только быть может самые дюжие и особо стойкие по природе. Вы, быть может, не поверите, что их смертность выше, чем можно себе когда-либо представить. Их тела слабеют с каждым днём. С 1 января умерло больше, чем за весь прошлый год большевистского режима. Малейшей простуды вполне хватает, чтобы погубить ребёнка. В некоторых институтах смертность доходит до 60 и даже 70% [в год?]. Не знаю, что будет дальше, но нынешнее положение не может долго продолжаться».

Такова реальная жизнь в большевистских школах. Окажется ли действительно возможной жизнь для младшего поколения, несмотря на все эти опыты над их умами и телами?

[2.7] Подведём итоги. В области творчества результат нулевой, в сфере уничтожения прогресс громаден, как и во всей жизни государства, в социальной жизни и экономике. Но быть может большевики стараются защитить и спасти культурные ценности нации, исторические памятники, музеи, частные коллекции, книги? Самоотверженные сотрудники, не покинувшие своих постов, сумели кое-что спасти. Большие музеи ещё не уничтожены; делаются попытки защитить некоторые памятники. Но всё это покрыто какой-то мглой, никто об этом не говорит. Впрочем, иногда завеса приподнимается, и места, освобождённые от ярма большевизма12 выглядят отвратительно, а масштаб разрушений громадным. Иркутская жизнь публикует такие отчёты из Сибири и соседних территорий про деятельность большевиков, когда они хозяйничали там:

Они закрыли 8 высших и 68 средних школ, реквизировали и разграбили 109 библиотек, уничтожили 32 исторических памятника и 8 музеев, сожгли одну высшую и 6 средних школ и 15 библиотек.

Кажется, даже немцы в захваченных ими губерниях показали, что обладают большей культурой и более гуманны. Все помнят отчёт о том, как большевики используют реквизируемые книги для изготовления бумаги для папирос. Жутко подумать о массе книг, икон и священных сосудов, погибших при преследовании церкви и грабеже дач. Такова жестокая действительность. Болезненная, противоречивая, реакционная классовая идеология, полное бессилие в творческой работе и громадное мастерство при уничтожении. Да спасёт Бог Россию и да защитит Он остальной цивилизованный мир от тех же страданий!

 MIRostovtsevRussian Liberation Committee [Publication], 1919, No. 11

Примечания переводчика

1. Слово большевик автор часто упоминает, имея в виду лиц, поддерживающих или одобряющих теорию и практику большевизма.

2. В одной из своих статей Ростовцев (2002, с. 11, цитата из комментария И. В. Тункиной) заявил: Никогда не ломали школу так нагло, невежественно и варварски, как в эпоху просвещённого диктаторства Луначарского.

3. Мог ли Моссовет по существу упразднить общероссийский институт, или Пролеткульт был лишь московской организацией?

4. Какой же именно конференции?

5. Существует предположение, что в 1936 г. Горького фактически убили, и именно потому, что он был недостаточно правоверен, мог бы помешать сталинскому террору. Он, кстати, вовсе не был из буржуев.

6. Социалистическая академия (см. БСЭ, т. 1, 1970, статья Академия коммунистическая), 1918 – 1936, с 1924 г. именовалась Коммунистической. Учёные и образованные люди (см. ниже) в ней всё же были, хотя, возможно, в более поздние годы. Высокое положение в ней занимал, к примеру, О. Ю. Шмидт, однако троглодитов там тоже было немало, и они-то вероятно задавали тон. Так (Шейнин 2001, с. 182), в 1934 г. Мария Смит заявила, что Гаус (не Гаусс!) хотел свирепо подчинить мир единым вероятностным законом. В 1939 г. она стала членом-корреспондентом Академии наук …

7. И. В. Тунина (Ростовцев 2002, с. 102) сообщила, что в Петрограде в 1918 – 1920 гг. умерло 167 тыс. человек, а Академия Наук потеряла почти треть своих членов. Если принять (Чупров 2009, с. 80), что в 1921 г. население этого города составляло 777 тысяч, то окажется, что годовая смертность там дошла до 7.1%, сам же Чупров указывал 8.8%. Чудовищные цифры, но следует добавить, что ни одно из приведенных сведений не было обосновано.

8. Юридический факультет какого университета?

9. В начале своей статьи автор упомянула (несостоявшийся) переход ребят в соседнее здание для продолжения занятий.

10. Автор, видимо, обобщённо имеет в виду евреев, занимавших высокое положение в большевистской иерархии. Евреи не могли ожидать ничего хорошего от победы белого движения, и, в отличие от русских, не участвовали в нём, стало быть, были более благонадёжны.

11. Автор почему-то несколько раз упоминает институты вместо школ.

12. Во время гражданской войны громадные территории длительное время находились во власти Колчака.

Сведения о некоторых лицах

Парвус Александр Львович (Израиль Лазаревич Гельфанд), 1869 – 1924, доктор философии, проницательный аналитик, публицист, удачливый бизнесмен и авантюрист. Истинный автор теории перманентной революции, возможный вдохновитель Ленина.

Радек Карл Бернгардович, 1866 – 1933, политический деятель. Был репрессирован как сторонник Троцкого, убит в тюрьме. Автор назвал его жуликом, но не обосновал своего утверждения.

Райт Хагберг (Wright), 1862 – 1940, писатель, участник политических дискуссий, либеральный русофил.

Трайтшке Генрих Готхард (Treitschke), 1834 – 1896, историк, политик, публицист. Автор подхваченного нацистами антисемитского лозунга.

Библиография

Ростовцев М. И. (2002), Избранные публицистические статьи 1901 − 1923. М. Ред. И. В. Тункина.

Чупров А. А. (2009), Письма К. Н. Гулькевичу 1919 – 1921. Берлин. Также www.sheynin.de

Шейнин О. Б. (1990), А. А. Чупров. Жизнь, творчество, переписка. М., 2010.

— (2001), Статистика и идеология в СССР. Историко-математич. исследования, вып. 6 (41), с. 179 − 198.

Михаил Иванович Ростовцев, 1870 – 1952, был всемирно известным историком античности, профессором Петербургского университета и академиком Российской академии наук. Перед текстом данной статьи он также указал, что являлся членом-корреспондентом Британской академии (по распространению исторических, филологических и философско-логических наук) и почётным доктором литературы Оксфордского университета.

Он эмигрировал в Англию, хотя, как и не указанный им А. А. Чупров (о котором см. ниже), официально должен был бы считаться невозвращенцем. В 1920 г. он переехал в США и преподавал там. В 2002 г. И. В. Тункина опубликовала переводы/перепечатки статей и рукописей Ростовцева и описала его деятельность в Лондоне. В частности. В 1918 – 1923 гг. он активно работал в Комитете освобождения России, который и был создан по его инициативе, был председателем его центральной группы.

Литературы о первых послереволюционных годах в России, конечно же, много, но статья крупного учёного, к тому же очень внимательно следившего за советской прессой (см. его Предисловие), и включившего много выдержек из нее, конечно же, ценна. Соответствующие источники теперь, видимо, труднодоступны или вообще не сохранились; мы смогли привести их только в обратном переводе с английского.

Мы не видели ссылок на Обращение к учёным всех стран и ко всему цивилизованному миру, принятое в 1921 г. в Праге, на Съезде (русских) академических организаций и опубликованное в 1923 г. (Чупров 2009, с. 94). В нём режим в Советской России обоснованно назван человекоубийственным и постыдным.

Другой учёный-невозвращенец, статистик А. А. Чупров, в мае 1917 г. на несколько месяцев выехал из России, но так и не вернулся. Уже после отъезда его избрали членом-корреспондентом Российской академии наук. Он обвинил Ленина в безразличии к судьбам России и сотрудничал с Комитетом освобождения России (Шейнин 1990/2010, с. 25 – 26).

Приложение II

Павел Милюков. Предисловие
к переводу Л. Н. Андреева S. O. S. (1919)

P. N. Miliukov, Introduction to translation of Leonid Andreev S. O. S. (1919)

Представлять Леонида Андреева английской общественности не надо, он не посторонний1. Но несколько предварительных замечаний, чтобы помочь читателю лучше понять этот примечательный документ, быть может окажутся уместными.

Андреев − один из двух известных литераторов (второй − это Горький), представляющий поколение, которое нельзя уже назвать молодым, но которое на половину столетия моложе того, к которому принадлежали наши знаменитые писатели, Толстой, Тургенев и Достоевский. Оно родилось и выросло в России, освобождённой от крепостного права (в 1861 г.), в гуще борьбы за политическую свободу.

Леонид [Николаевич] Андреев (родившийся в 1871 г.) и Максим Горький (родившийся в 1869 г.) очень удачно представляют два различных течения русских интеллектуалов своего поколения. Их личные качества подчёркивают и проясняют это различие, которое в условиях нынешней мировой войны перешло в открытое противостояние и закончилось тем, что оба они приняли участие в нынешней великой битве за будущее России.

Горький, родившийся в семье ремесленника, не вполне принадлежит к низшему социальному слою, чьим представителем он считает себя. Да, какое-то время он был настоящим бродягой, хотя, конечно, не того типа, который описал и рекламировал Стивен Грэм. Его образование был скудным, основанным главным образом на бессистемном чтении. Он проявляет немало здравого смысла и превосходен в реалистических описаниях, которые он умело сочетает с романтическими преувеличениями. Но Горький не показал себя способным к абстрактному мышлению, и, что касается общих идей, он скромно следовал за теми, кого его поколение считало великими светилами для будущего человечества.

У Андреева совсем иначе. Он обладает изящным лицом художника, его личность утонченна, очень и даже слишком чувствительна. По своему рождению он принадлежит среднему классу. Он окончил Московский университет и является юристом по профессии, но так и не работал по специальности. Андреев ни в каком смысле не политик и, как видно из приводимого воззвания, никак не дипломат. У него обострённое чувство гражданского долга и каждое серьёзное событие или существенная сторона русской борьбы за свободу как бы предназначались, чтобы вызвать возбуждённый ответ из глубины его души.

Общественное мнение никогда не рассматривало русских литераторов как лишь профессиональных писателей беллетристики, от них скорее ожидали быть учителями жизни,

вести за собой подрастающее поколение. Так, хоть и в меньшей степени, всё ещё происходит с поколением Андреева и Горького. В период индивидуализма fin de siècle (конца века) от них обоих ожидали следования общему направлению былой русской интеллектуальной традиции; Горький оправдал эти ожидания, но Андреев потерпел неудачу. Его тщеславие, если оно у него есть, состоит не столько в том, чтобы следовать признанным авторитетам, сколько в формулировке и решении мировых проблем на свой собственный лад.

И Горький, и Андреев достигли вершины своей литературной славы одним-единственным скачком, опубликовав краткие беглые очерки и показав таким образом свой талант с лучшей стороны. Горькому это было намного проще, потому что он претендовал быть Колумбом нового социального мира, мира его собратьев-бродяг, среди которых, как тогда полагали, встречались лучшие представители русской демократии. Да, у них были предшественники, наши народники шестидесятых, подобные А. И. Левитову [см. БСЭ, 3-е издание, том 14, 1973; во всех дальнейших ссылках на БСЭ подразумевается это издание] и Н. В. Успенскому [см. БСЭ, том 27, 1977].

Хорошо известно, что новая истина часто является прочно забытой старой, однако в горьковском прославлении бродяг было нечто действительно новое. Он презирает русское крестьянство, этих народнических идолов, как слишком пассивное и слишком обывательское. Взамен, он возвеличивает отбросы рабочего класса, которые воплощают для него и пролетариев Маркса, и ницшеанских сверхчеловеков, рождённых для полной свободы и готовых драться за неё.

У Андреева претензия на внимание современников совсем иная и более сложная. Он сознательно подбирает темы не из неизвестного мира, а из каждодневной жизни. В ней он отыскивает неизвестное и пытается выявить более глубокий смысл в будничной реальности, незамеченный обычным наблюдателем. Для него всё происходящее − это психологическая и философская проблема. Точнее, самая пустячное событие он рассматривает как проявление одной-единственной проблемы, которая изводит его душу, это проблема человеческой отчуждённости, одиночества в гуще самых обычных явлений ежедневной общительности.

Вот, к примеру, четверо играют в своём клубе в бридж, зимой и летом, весной и осенью. Они полагают, что очень хорошо знают друг друга, но никогда не узнают, да и не хотят узнать, ничего о внутренней жизни своих партнёров, т. е., так сказать, об их человеческой стороне. Однажды во время игры один из них неожиданно умирает, и его место займёт другой.  … И вдруг его партнёры осознали, что умирающий никогда не узнает, какие хорошие карты он получил при раздаче в момент постигшего его апоплексического удара. …

Это − наименее трагичный из рассказов Андреева, но и в нём видна его проблема. Преобладающей чертой его рассказов является великий страх одиночества и страстное стремление к человеческой солидарности, не экономической, а моральной. Как когда-то Диоген, Андреев непрестанно ищет человека, чтобы связать друг с другом и прочно скрепить человеческие побуждения. Обычно он их не находит, но неустанно разыскивает, и это его последнее прибежище. Видно, что он вновь прибегает к нему в приводимом ниже Воззвании к Союзникам, реалистическая цель которого, однако, далека от обычного андреевского символизма.

Перейдём теперь к другому обстоятельству, которое может помочь лучше понять это Воззвание, к отношению и Андреева, и Горького к мировой войне. Именно во время этой войны особенно проявилось громадное расхождение во взглядах между этими известными писателями. Они примкнули к противоположным лагерям и тем самым оказались представителями двух течений общественного мнения в России, которые вполне соответствуют тем же самым проявлениям общественной мысли во всех воюющих странах.

Горький стал, а точнее, остался тем, кем был раньше, − пораженцем. Для некоторой группы русских социалистов и интеллектуалов боязнь победы и желание поражения в войне не было их новым отношением, его можно проследить не только до русско-японской, но даже до крымской войны. Русское пораженчество не было вызвано недавней антипатриотической или антивоенной пропагандой, а скорее оказалось результатом вековой борьбы с самодержавием. Наши интеллектуалы чересчур часто смешивали форму управления государством, которую они изо всех сил старались уничтожить, с самим государством. И таким образом в России возникла странная форма патриотизма, которая в лучших условиях должна была бы замениться более нормальным проявлением любви своей страны. Ленин ныне обнаружил достаточно этого традиционного пораженчества, чтобы основать на нём свои большевистские устремления. Вот как он описывает большевистское отношение к войне в самом её начале, в октябре 1914 г.:

«При данном положении нельзя определить, с точки зрения международного пролетариата, поражение которой из двух групп воюющих наций было бы наименьшим злом для социализма, − австро-германское или франко-русско-английское поражение. Но для нас, русских с.-д., не может подлежать сомнению, что […] наименьшим злом было бы поражение царской монархии. […]

Мы не можем игнорировать тот факт, что тот или иной исход военных операций поможет или затруднит наш труд в России по освобождению. И мы говорим: Да, мы надеемся на поражение России, потому что это поможет внутренней победе России2».

Это крайнее мнение вызвало негодующие протесты даже у выдающихся вождей русского социализма и анархизма, таких, как Плеханов, Кропоткин, В. Л. Бурцев [см. БСЭ, том 4, 1971], Г. А. Алексинский [см. БСЭ, том 1, 1970] и других. Кропоткин заявил:

«Никто, намеренно не закрывающий глаза, не поймёт, как может колебаться человек, которому близок к сердцу прогресс человечества и не позволяет затемнить свои мысли выгодой, привычкой или софистикой. Мы можем только желать окончательного поражения Германии, и не можем даже оставаться нейтральными, потому что при нынешних условиях нейтралитет означает соучастие».

Россия, и даже социалистическая Россия, даже рабочий класс, был не с Лениным, а с Кропоткиным. Немецкий социалистический орган опубликовал следующее авторитетное заявление из России, написанное в октябре 1914 г.3:

«Громадное большинство русских граждан, среди которых немало социал-демократов, убеждены, что Германия ведёт агрессивную войну, тогда как Россия защищается от немецкого вторжения. […] Война становится в России всё более популярной. […] Нынешнее положение не имеет ничего общего с тем, которое существовало десять лет назад (во время русско-японской войны). В то время война была династической, теперь же мы являемся свидетелями народной войны». […]

И оргкомитет русской социал-демократической партии опубликовал официальное заявление из России в соответствии с которым никакого желания поражения России среди рабочего класса не наблюдается4.

За перемену в этом первоначальном мнении в большой степени ответственна газета Горького «Новая жизнь». Ежедневная передовица в ней настойчиво нападала на «Англо-французскую коалицию» и стремилась доказать, что мы все виновны в этом преступлении (в войне) и что попытка объяснить её как борьбу за свободу и культуру может лишь обрадовать «абсолютную власть кабинета министров» в Англии, который «преобразует так называемое парламентарное государственное управление в худшую тиранию».

Если поверить некоторым документам, опубликованным о «Немецко-большевистском заговоре», рвение «Новой жизни» в нападениях на Союзников было вознаграждено в августе 1917 г. из фондов немецкой социал-демократии даром в 150 000 крон [крона = 5 шиллингов], поскольку «оно целиком согласуется с задачами партии».

Андреев пошёл совершенно иным путём. Он тоже пацифист, и его Красный смех [1904], опубликованный во время русско-японской войны, свидетельствует о его сильных антивоенных чувствах. Но с началом нынешней войны Андреев решительно стал сторонником Союзников и войны в смысле, осуждаемом и осмеиваемом Горьким в России, − и Бернардом Шоу в Англии: он считал, что война является борьбой за свободу и культуру. Заметив в Воззвании Андреева (1919/1994, с. 341) следующие строки: «Стоило ли вступаться за нейтралитет Бельгии, защищать Сербию, [] рыдать над Лувеном и Лузитанией5» и т. д., надо иметь в виду, что он действительно считал, что стоит, и рыдал вместе со всей преданной Россией, т. е. с подавляющим большинством.

В своём «Иге войны. Признаниях маленького человека о великих днях» [1916] он показывает представителя этого большинства, обыкновенного человека, вначале безразличного и скептически настроенного по отношению к войне, затем удивлённого тем, что оказался морально взволнованным происходящими событиями, и, наконец, готового признать их величие и разделить ответственность за них в качестве клеточки громадного человеческого организма.

Чтобы особо подчеркнуть роль Бельгии в войне за освобождение, Андреев написал пьесу, название которой он перенял из строки бельгийского гимна: «Король, закон и свобода6». Вот почему в его нынешнем Призыве читателю не приходится иметь дело с противником, не говоря уже с врагом, но с другом, честным и откровенным. По своему прошлому, описанному выше, равно как и по своей позиции выразителя демократического мнения, Андреев имеет полное право говорить не только от себя лично, но и от имени всей преданной России, верной Союзникам.

Почему же голос этого друга звучит так горько, так разочарованно, как будто почти впавшего в отчаяние? Почему Андреев чувствует себя обязанным сказать своему читателю горькую правду, сказать, что он должен собрать все свои силы, чтобы сохранить свою веру, свою былую непоколебимую и безоблачную веру в Союзников?

Сейчас я снова должен указать, что то, что он ощущает и выражает словами, чувствуется громадным большинством выразителей русского общественного мнения. Его волнующее обращение мыслится как призыв о помощи. Но оно также является предостережением и свидетельством изменяющегося душевному состоянию в России по отношению к Союзникам.

И здесь мы подходим к третьему обстоятельству в этих предварительных замечаниях. Чего же ожидала Россия (я всегда имею в виду преданную Россию) от своих Союзников? И что она получила взамен? Мне намного легче коснуться этой щепетильной темы после прошедшего важного обсуждения о России в Палате общин 9 апреля 1919 г. Прочти Андреев отчёт о нём, уверен, что он значительно облегчил бы свою душу и был бы удовлетворён. Палата формально и окончательно отвергла любую солидарность с большевиками. И основная причина, побудившая Андреева (1919/1994, с. 343) обратиться со своим отчаянным кличем не к правительствам Согласия, а к ЛЮДЯМ Европы, была та грубейшая ошибка предложения, прозвучавшего на острове Принкипо7, которая поставила преданную Россию на один и тот же моральный уровень с мучителями и палачами России.

Читатель услышит от самого Андреева оптимистическое представление голодающего Петрограда сразу же после перемирия 11 ноября 1918 г. о приходе союзных войск для спасения России. Я могу лишь утверждать, что таким же было представление всей не-большевистской России. Ввиду отсутствия сведений общественное мнение в России совершенно ничего не знало о душевном состоянии в союзных странах. Психология войск, возвращающихся домой для отдыха, а также активная пропаганда против вооружённой интервенции и второй войны, не были замечены. Мы также ничего не знали о вялой и нерешительной политике Союзных правительств, обусловленной этим отношением общественного мнения. Мы не имели ни малейшего понятия о том, что само существование преданной России, участвующей в войне против большевистского союзника, Германии, может быть поставлено под сомнение; что юридическое признание этой преданной и союзной России встретит затруднения ввиду странного мнения о том, что признание союзного правительства может означать вмешательство во внутренние дела России. Вот почему новости из Эйфелевой башни о Принкипо достигли Россию как гром среди ясного неба. В первые минуты никто, включая даже большевиков, не поверил этому. Что особенно повредило союзническим настроениям в России, был не отказ послать сюда вооружённые силы. Это можно было понять, и согласиться с этим, как с временной психологической невозможностью.

Но отождествлять предателей союзнического дела с теми, кто оставался верным союзу, ставить на одну доску германских агентов с преданной Россией, всё ещё воюющей с ними, и не только для себя самой, а для общего дела Союзников, приравнивать мучителей и их жертвы, − это было больше, чем мог вынести преданный русский, даже если он не знал о том, что Ллойд Джордж сравнил воюющие в России фракции с какими-нибудь племенами в Индии, ссорящимися на северо-западных границах этой страны.

Вся идеология союзной войны была таким образом выброшена на свалку. Разум русского союзника не мог приноровиться к идее невмешательства, потому что он слишком ясно видел её двусмысленность. Не вмешиваться на стороне преданной России просто означало вмешиваться в пользу противоположной, большевистской стороны. Разочаровывающее влияние этого теоретического невмешательства не могло не чувствоваться слишком сильно в рядах антибольшевистских армий. Вот почему предложение из Принкипо было равносильно не только моральной, но даже и материальной помощи противнику. Рассматриваемое совместно с непризнанием антибольшевистских правительств и исключением русских делегатов из Мирной конференции [в Принкипо], это действительно ощущалось как предательство.

Предложение из Принкипо было сделано в конце января, но даже сейчас, в конце апреля, когда пишутся эти строки, сила Воззвания Андреева не изменилась. Да, верно, 9 апреля Палата общин отказалась признать большевиков, а 16 апреля Ллойд Джордж сообщил Палате, что вопрос о признании большевистского правительства не был предложен и не обсуждался. Но американская позиция всё ещё неясна, а ответ Четырёх8 в Париже на предложение Нансена кормить большевистскую Россию фактически был ослабленным вариантом предложения Принкипо. Действительно, условие, установленное Четырьмя, а именно прекращение военных действий, выявляет упорное пренебрежение сутью большевизма, и, с другой стороны, не равносильно ли оно перемирию в предложении Принкипо, которое без различия имеет в виду обе воюющие стороны?

Осторожные выражения Ллойд Джорджа в его самом позднем выступлении 16 апреля производят то же впечатление. Из него следует, что в различных регионах России, не охватывающих всей страны, правительства существуют лишь де-факто, и даже помощь, оказанная некоторым из них, оправдывается под тем предлогом, что они борются только ради своей собственной защиты и свободы в местах, в которых большевизм внушает отвращение чувствам населения.

Ну, так мы, русские, хотим признания для всей России, и не де-факто, а де-юре. Мы полагаем, и действительно знаем, что большевизм вообще внушает отвращение населению по всей России, и намного более сильное в регионах под властью большевистского хаоса и анархии. И мы настаиваем на том, что Колчак и Деникин борются не ради своей собственной защиты, а за освобождение всей России и восстановление единства страны9. И пока ничего подобного не признаётся, Воззвание Андреева не будет несвоевременным. Напротив, он особо своевременен и важен в эти дни, когда большевики вытеснили силы Союзников из Одессы и Севастополя, что нанесло новый урон их престижу в глазах русских людей.

Незнание России особенно проявляется в преувеличенном внимании к маловажным стычкам в её таких далёких и обособленных уголках как Мурманск и Архангельск сравнительно со смущённо замалчиваемыми серьёзными боями в её лучших и самых богатых губерниях. Нужно ли ещё раз указывать, что крайнее разочарование, отражённое в Воззвании Андреева, не ослабнет; нет! оно скорее будет существенно усиливаться до тех пор, пока отсутствие какой бы то ни было линии поведения по отношению к России и продолжающаяся отсрочка единственно разумного решения10 не приведут к новым бедствиям и для России, и для дела Союзников?

Каков будет результат дальнейшего пренебрежения русской проблемы? Мнение об этом, которое здесь [в Англии] находит всё более сторонников, нашло выражение в дискуссии 9 апреля [в Палате общин]. Эдвардс (C. Edwards) сказал:

«Оставьте Россию в состоянии анархии, формально и дипломатически признайте это состояние, − и Германия организует Россию, а через неё, Китай. И тогда, вместо объединения Центральных держав, Германии, Австрии и Турции, которое противостояло нам в этой войне, нам придётся иметь дело с неизмеримо большим населением под господством Германии от Северного моря вплоть до Тихого океана и далее на юг через Китай. Я предупреждаю правительство, что это − реальная опасность, которую некоторые из нас рассматривают с трепетом».

Пусть этот довод говорит сам за себя. Андреев, как я упоминал, не политик и не дипломат. Да, его Воззвание − это предупреждение, но не потому, что он имел это в виду. Предупреждение, потому что это − человеческий документ, очень верно отражающий процесс, происходящий сейчас в русской душе. И не желает Андреев закончить угрозой; напротив, он всё ещё ухитряется продолжать надеяться на окончательный исход. Но основание для надежды уже не то, что прежде. После их послания с высоты Эйфелевой башни (предложение Принкипо), он уже не обращается к правительствам, и даже не к людям как национальным объединениям, каждое из которых преследует свою собственную политику.

Своё последнее прибежище он ищет, как всегда, в призыве к людям, к человеческим существам, будь они французскими, английскими или американскими гражданами. Теперь его точка зрения только общечеловеческая. Он показывает всё человеческое страдание, вызванное большевистским беспорядком, которое ошибочно считается революцией. И он указывает, что имеют место события и действия, к которым, в конце концов, нельзя относиться как к внутренним делам государства, которыми нельзя пренебрегать. Я могу сказать с удовлетворением, что по крайней мере по этому вопросу, т. е. о моральной и политической значимости большевизма, мнение здесь [в Англии] намного единодушнее, чем два или три месяца назад, оно практически совпадает с мнением Андреева.

Сам он отказывается от любого подробного описания положения в большевистской России, считает, что оно общеизвестно. Желающие узнать факты могут теперь отыскать их официально указанными британским правительством в Белом Документе11. Но я искренне надеюсь, что даже те, кто не желает участвовать в политических дискуссиях и заявляют, что неспособны отличить правды от ошибок в многочисленных отчётах о злодеяниях большевиков, − что даже они будут взволнованы непосредственным обращением Андреева к их моральным чувствам.

К сказанному им о моральном требовании России о помощи я добавлю ещё одно требование, если мне будет позволено напомнить читателям не мои собственные слова, а сказанное членом Палаты Общин, генералом Пейджем Крофтом во время памятного обсуждения 9 апреля [в Палате Общин]:

«Когда заходит какая угодно речь об обсуждении этой проблемы с большевиками, разве мы не можем вспомнить, что сделала для нас Россия? Когда, в первые недели войны, мы оказались в тяжёлом положении, вся мощь России была брошена в Восточную Пруссию. Она спасла Париж и гавани Ла-Манша с плохо оснащёнными и безоружными войсками, спасла так героически, как редко бывало в военной истории. США оплакивают своих погибших, и так же горюют Франция, и Бельгия, и Сербия, и Италия, и другие страны, и наши собственные жертвы тоже громадны, но нельзя ли мне напомнить Палате, что эти общие потери оказались меньшими потерь России ради Союзников. И когда я говорю Россия, то имею в виду настоящую Россию, которую теперь эти люди морят до смерти12».

И эта та Россия, ради которой я прошу активного сочувствия у британского общественного мнения.

Russian Liberation Committee [Publication] No. 11, 1919, pp. 2 – 13

Примечания переводчика

1. Автор перечисляет переводы работ Андреева на английский язык.

2. Мы переписали русский текст соответствующей статьи Ленина “Война и российская социал-демократия” (Социал-демократ № 33, 1 ноября 1914) из его Полного собрания сочинений (5-е издание, т. 26. М., с. 13 – 23). Однако, подчёркнутых нами строк там нет! Мы привели их в обратном переводе из текста Милюкова:

«Аn Austro−German defeat or a Franco−Russo−English defeat.
We cannot ignore the fact that the issue of the military operations one way or another will facilitate or hamper our work of liberation in Russia. And we say, Yes. We hope for the defeat of Russia, because it will facilitate the internal victory of Russia».

3. Неясно как в военное время это заявление попало из России в Германию.

4. По смыслу этот абзац тоже относится к прежнему тексту.

5. Лувен (Лёвен): город в Бельгии, символ тевтонского варварства. В 1914 г. немецкая артиллерия сравняла его с землей в отместку за нападения горожан на немецких солдат. Лузитания: английский пассажирский лайнер, потопленный немцами.

6. Вот строка из немецкого варианта гимна: Gesetz und König und die Freiheit hoch! На первом месте закон!

7. Принкипо: остров в группе Принцевых островов, возле побережья Турции, место неудавшейся мирной конференции. В январе 1919 г. Англия предложила пригласить для переговоров представителей советских властей, Колчака и Деникина. Колчак и Деникин отказались, Франция выступила против предложения Англии. Позже США (президент Вильсон) поддержали Англию, но никакие переговоры между воюющими сторонами не состоялись.

8. Помимо Англии и Франции в Четвёрку могли входить Бельгия и Италия.

9. Единая и неделимая Россия, которую отстаивало белое движение, конечно же, противоречило национальным устремлениям Польши, Финляндии и Прибалтийских стран. Вот позднейшее мнение А. А. Чупрова (январь 1921; Чупров 2009, с. 85): Если большевики не взлетят в скором времени на воздух, то сомнут они окраинные государства.

10. Единственно разумным решением, в соответствии с контекстом, можно полагать полномасштабную военную интервенцию. Вот аналогичное мнение Чупрова (январь 1919 г.) из его письма в Комитет освобождения России (там же, с. 10):

«Интервенция может дать результат лишь в том случае, если западная и американская демократия открыто признают её своим делом, поняв, наконец, что в Совдепии fabula narratur [лат., дело идёт] не о России только, а о судьбах европейской культуры».

11. Вот не вполне понятная ссылка автора: Collection of Reports on Bolshevism in Russia. Russia No. 1, 1919.

12. О смертности в Петербурге см. [Прим. 7]. Чупров (2009, с. 71 – 73, 74 и 80) цитировал или частично пересказывал письма, полученные им от сестры (октябрь и декабрь 1920) и балтийки (январь 1921) из Москвы. Сестра сообщала о немыслимо тяжёлых условиях жизни, а балтийка − о бедствиях интеллигенции, живущей как в крепости, без связей и духовной общности.

* * *

Павел Николаевич Милюков (1859 – 1943) был политическим деятелем (одним из главных организаторов кадетской партии, членом Гос. Думы 3-го и 4-го созывов, министром иностранных дел во Временном правительстве), историком и публицистом. В 1919 г. Чупров (2009, с. 18) положительно отозвался о нём как о публицисте. Воззвание Л. Н. Андреева, которое автор озаглавил S. O. S. и опубликовал в 1919 г., было переведено на английский и опубликовано вслед за Предисловием Милюкова. Оно же было перепечатано в книге Андреев Л. Н. (1994), S. O. S. М. − Пб, с. 337 − 348.

За очевидными исключениями все цитаты и отдельные выражения из российских источников мы привели в обратном переводе с английского.

Перевод и публикация Оскара Шейнина
Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Джон Курнос: Лондон под властью большевиков. Перевод с английского Оскара Шейнина

  1. Эта небольшая мистификация и мне пришлась в пору. Спасибо, А.В. Такое странное удовольствие в это время равнодушного уединения большая редкость. О внутренней логике всей подборки материалов можно было бы порассуждать отдельно, но «чего и следовало ожидать — ни одного отклика на интереснейшую работу» нет. Куда уж нам.
    Не представляю, принято ли это, но рискну разместить здесь, как в месте наиболее подходящем.
    Это линк на аудиоархив интервью о революции российских эмигрантов, офицеров, литераторов, политиков… Например, сына Столыпина, Одоевцевой, жены Франка, Бориса Зайцева. Записаны в 60-е годы.
    dlc.library.columbia.edu/catalog?q=Soviet+Union+History+Revolution&search_field=all_text_teim

  2. …Лондон под властью большевиков. Перевод с английского Оскара Шейнина
    :::::::::::::::
    Решил перечитать О.Б. Шейнина — с первых публикаций в Портале «СЕМЬ ИСКУССТВ» и обнаружил, что Автор (именно — Автор, с большой буквы) не только прекрасный стилист, но и замечательный переводчик. С п а с и б о.
    P.S. Чего и следовало ожидать — ни одного отклика на интереснейшую работу.

Обсуждение закрыто.