Таможенник, приученный ко всему странному относиться со всей серьёзностью, взял острую спицу. Ольга Евсеевна не успела вздрогнуть, а спица с готовностью вонзилась в Мишкино плюшевое тело. Ольга Евсеевна отвернулась, чтобы не видеть смешную и стыдную экзекуцию.

Кому он нужен, этот Мишка…

Лина Городецкая

Время, столкнувшись с памятью,
узнает о своем бесправии.
И. Бродский

Беззаботность — это состояние, в котором находишься, когда нет забот. Забот нет, когда не о ком заботиться. В беззаботность не прискачешь на лихом боевом коне с остекленевшим от усталости взглядом, а вплывёшь лёгким стилем, именуемым в народе «собачьим». Те, кто в автономии Беззаботность уже отплыли далеко от зелёного берега, как правило, лежат на спине, погрузив уши в воду. Над ними солнце, и им хорошо. А остальные неторопливо очерчивают циркулем своего тела круги, вытянув старательно шею и отсчитывая метры водного пространства.

В конце концов, беззаботность — это привлекательное состояние. Можно лежать целый день и никуда не спешить. Не торопясь, думать о себе и смысле жизни. Но тогда какой у жизни смысл?

Лично Ольга Евсеевна в беззаботность не вплыла (она и плавать не умеет), а влетела на голубом лайнере авиакомпании «Эль-Аль», приземлившемся в приторно-тягучий, похожий на сахарную вату зной израильского августовского полудня.

До этого незабываемого дня, свернувшегося от жары в засохшие виноградные листья, проработала Ольга Евсеевна пять лет после выхода на пенсию в отделе экономических обоснований, соседнем с её родным сметным отделом.

Сметчики проводили её на заслуженный отдых, дав понять, что заслужила она его сполна. А экономисты сделали на полставки этот «заслуженный отдых» активным. Так что не почувствовала себя Ольга Евсеевна пенсионеркой.

Не уселась со спицами и клубком в кресле, не получила постоянную прописку на деревянной скамье, украшенной изысканными народными изречениями, вырезанными дворовыми умельцами.

Она спешила, как в молодости. Всё успеть. Ничего не забыть. Закончить годовой отчёт. Помочь дочери. Понянчить внуков. Дочитать интересную книгу. Поехать на кладбище…

На кладбище, обрамлённый трепещущими от любого ветра калачиками, под чёрным гранитом лежал её муж Михаил. И улыбался на вклеенном фото. И от фотографии этой, от улыбки белозубо радующейся жизни, не могла уйти Ольга Евсеевна.

Это она, видя растерянность дочери и нерешительность зятя, сама организовала похороны мужу. Чтобы всё было, как он бы захотел: и почти новый твидовый костюм, и отглаженная рубашка, и третья часть Второй фортепианной сонаты Шопена в сопровождении сентябрьского дождя, неторопливо отбивавшего свой такт на траурных духовых инструментах.

Родственников Михаила ждать было неоткуда. Их всех, как одного, родных, двоюродных и троюродных, собрал расстрельный ров на окраине города Славута. И молодые сосны давно выросли над засыпанным рвом. Слава Богу, что не футбольный стадион.

Была большая семья Канторов, а остался один Миша. Кантором не стал, потому, как петь умел, лишь весело фальшивя. А стал фотографом, одним из лучших в городе, с полётом фантазии и всегда удачным её приземлением. Заранее занимали молодожёны очередь в ателье, где работал Миша Кантор, способный неуверенные, напряжённые, бесцветные лица осветить улыбкой расцветающего счастья. То ли рука у Миши была лёгкая, то ли глаз меткий, то ли везение ему было суждено в работе, но считалось в районе, что молодожёны, которых фотографировал именно Миша, реже посещают отдел регистрации разводов, названный в народе отделом бракованных браков.

Когда Миша Кантор неожиданно умер, вечером в субботу, отщёлкав всех счастливых женихов и невест, и не дойдя до дома своего всего один квартал, то оказался он великим фотографом без собственных фотографий, тривиальным сапожником без сапог.

Вот на фото ещё совсем молодая Ольга стоит с новорождённой Милочкой, вот Мила на выпускном вечере в первом нарядном взрослом платье, словно только распустившаяся ромашка. Вот внук Юрочка под ёлкой, в матросской бескозырке и смешной полосатой тельняшке, а вот беззубое конопатое личико младшей внучки Наташки. Множество фотографий сложено в семейном альбоме и редко-редко среди них мелькнёт лицо Миши, его широкие брови, чуть ироничный прищуренный взгляд, фронтовой шрам, становившийся похожим на веточку дерева, когда его перерезали морщины лба.

И всё-таки Ольга Евсеевна подобрала фото для памятника, вырезала его портрет с какого-то случайного группового снимка, и был на нём Миша таким, каким хотела запомнить его она.

Многие годы казалось Ольге Евсеевне странным, что вышла замуж она за Мишу назло соседу, демобилизованному капитану Саше Арончикову и назло родителям своим, мечтавшим выдать её замуж за Сашу. «Не буду я Арончиковой, и всё!» — упрямо сказала она родителям, не зная, как объяснить им свой отказ от запрограммированного для неё будущего.

Спустя годы, когда Саша спился и попал в тюрьму, родители Ольги смотрели на неё чуть ли не с благоговением, как на Любавичского ребе смотрела его паства. «Чур, чур, чтобы и в дальнейшем наш дом миновали такие люди», — как бы невзначай роняла суеверная Ольгина мама, если вдруг вспоминала о Саше. А Ольга иногда думала, что согласись она тогда выйти замуж за Сашу, может, и не напился бы бывший капитан Арончиков, не избил в летнем кинотеатре под музыку из «Серенады Солнечной долины» до полусмерти какого-то шутника и не засел на пятилетку в тюрьму. Но он весь, красивый и неестественно томный, был чужд Ольге, и не зная, как себя избавить от его ухаживаний в коридоре их коммунальной квартиры, не раздумывая, вышла Ольга за улыбнувшегося ей Мишу Кантора с двумя шрамами после ранения — змейками, пересёкшими его высокий лоб.

Она прожила с ним день в день — тридцать незаметно пробежавших лет. И только, когда высадила над его могилой семена калачиков, которые всегда поливал Миша на их балконе, когда принялись калачики эти, и увидела Ольга Евсеевна их буйный и радостный цвет жизни, то поняла она, что любила Мишу Кантора с того дня, когда, перепутав количество звонков, позвонил в дверь их коммуналки чужой парень с уродливым лбом, а она открыла ему эту дверь…

Теперь, проживая в автономии Беззаботность, Ольга Евсеевна часто думала о том времени. И единственное, о чём грустила она, были засохшие калачики на могиле мужа.

Странно это или закономерно, а место жительства воспринимала Ольга Евсеевна как символ. По городу, улице или привычным пейзажам не скучала, понимая, что там, где есть дом с крышей, — можно жить. Лишь бы рядом были те, кого ты любишь. Не фальшивила она ни перед собой, ни перед людьми, разыгрывая ностальгию. Разве что калачики, да Мишино поблёкшее фото на чёрном граните… Но об этом ведь не расскажешь…

С утра позвонила Наташа и пообещала забежать после уроков. Ольга Евсеевна воодушевлённо взялась за блинчики. Они получились круглые, с легко угадываемой золотистой корочкой, и монументальной победной горкой вознеслись над тарелкой. А вспомнилось Ольге Евсеевне, что любит Наташа блинчики с яблоками. «Пойду в овощной магазин, — решила она, — только приберу сначала».

Наташе скоро исполнится восемнадцать, она заканчивает школу, учит психологию. Серьёзная, вдумчивая девочка. Ольге Евсеевне спокойно думать о ней.

А вот Юрочка, который третий год служит в армии, неожиданно замкнулся. Приходит редко, разговаривает мало. На вопросы чаще пожимает плечами, отвечая таким образом: «Не знаю». Может, в армии их так учат — быть скрытными… А Ольга Евсеевна, не признаваясь в этом ни себе, ни другим любит его больше…

Нет, не может она сказать, что любит его больше остальных членов семьи. Но «любить» по-русски означает — жалеть. Во всем облике Юры чувствуется бабушке глубокая душевная незащищённость. И жалеет она внука больше других, с постоянным напарником — автоматом «Узиком», прозванным так Наташкой, с колючим взглядом из-под лохматых бровей, которые он недовольно приглаживает. Брови эти достались ему по наследству от деда, и, глядя на Юрочку, Ольга Евсеевна всегда с улыбкой вспоминает мужа. Их общие молодые годы…

А если сегодня придёт и Юрочка? Наташа говорила, что ему полагается увольнительная на конец недели. И любит её внук блинчики с творогом и изюмом. Значит, нужно не забыть купить изюм. Он точно обрадуется.

Себя Ольга Евсеевна едой не балует. Она рассчитала как бывшая сметчица свой бюджет пенсионера-одиночки и строго старается обитать внутри его границ. Во всяком случае, с тех пор, как живёт одна. Это в прошлые социалистические времена были хоть и не толстые, но сберегательные книжки, обещавшие стать подспорьем на чёрный день.

Выдав замуж Милочку, каждый месяц откладывали Ольга Евсеевна и Миша, чтобы к старости не чувствовать себя обузой. Да только Миша не дожил до старости, а чёрный день Ольги Евсеевны в бывшей советской жизни так и не наступил. Наступил день вылета в автономию Беззаботность, и сохранившаяся неконвертируемая наличность превратилась в кожаные куртки для всей семьи, масляные обогреватели, шерстяные пледы и прочие дефицитные промышленные товары, о которых в письмах писалось: «Нужно брать».

Чёрный день наступил через пять лет после приезда, когда Мила и Аркадий собрались покупать квартиру. Мила к тому времени дважды провалила экзамен на подтверждение диплома врача. С покрасневшими глазами и вытянувшимся носом она сказала, что сделает перерыв в учёбе. Аркадий нервно сорвался и ответил, что, по-видимому, не видать ей «ришайона»[1], как ему, Аркадию, не взобраться на гору Эверест, что при девяностокилограммовой комплекции Милиного мужа было вполне обоснованно, но звучало оскорбительно.

Ольга Евсеевна, родившаяся в день восстания декабристов, тоже по-своему была борцом, а слова зятя никак не увязывались с её представлениями о справедливости. О чём она не преминула сообщить ему. Все предыдущие годы в отношениях с Аркадием соблюдала Ольга Евсеевна границы вежливой дистанции. Когда спрашивали, довольна ли она зятем, то непременно отвечала: «Я за него замуж не выходила. Лишь бы дочка была довольна». Так что мнения своего обычно Ольга Евсеевна не высказывала.

А в тот день сорвалась, подступили волны тахикардии, давно не мучавшей её. И к Аркадию, очевидно, тоже подступили какие-то волны, потому что, не повышая голоса, оскорбил он Ольгу Евсеевну, грубо, по-хамски. Мила плакала, Ольга Евсеевна дрожащими руками складывала чемодан. А когда сложила, мечтая хлопнуть дверью, то поняла вдруг, что уходить ей совсем некуда и что за дверью их съёмной квартиры ждёт Ольгу Евсеевну пропасть именуемая Бездомностью.

Потом в доме было объявлено перемирие, но когда Аркадий, наконец, собрался приобретать собственное жилье, он сказал, что купит квартиру только по средствам, чтобы жить в ней своей семьёй, отделяя, таким образом, не членов своей семьи. Кроме того, квартира по средствам находилась на четвёртом этаже старого дома. Аркадий пообещал сбросить десяток килограмм, тренируясь на лестничных подъёмах и спусках. Но Ольга Евсеевна к тому времени была на учёте у кардиолога, и стало ясно, что ей такие тренировки не под силу. Мила сникла, неудачи обесцветили её когда-то яркое эмоциональное лицо. Черепашьим жестом она втянула плечи и растерянно спросила: «А как же мама?»

Ольга Евсеевна поселилась в доме для пенсионеров — простом и гениальном изобретении его хозяина, который приспособил не нашедшие применения маленькие учреждения под прибыльные квартирыдля пожилых новых репатриантов. В комнате помещалась стандартная мебель первой необходимости, а метровый коридор-«аппендикс» заменял кухню, где хватило места для крошечной плиты. Но желающих поселиться в «пенсионном» доме было предостаточно, и Ольге Евсеевне досталась комната на последнем, шестом этаже.

— Считайте, что вам повезло. И плата здесь по карману, — на ломаном русском языке сказала яркая апельсиновая девица, выдавшая ей ключ после заключения договора. Бизнес — дело семейное, и она оказалась внучкой хозяина.

— Почти, по карману, — поправила Ольга Евсеевна.

Но девица не отреагировала и продолжила:

— И жить здесь можно, сколько хотите. И тихо вам здесь будет. И лифт всегда работает.

Именно к тишине Ольга Евсеевна привыкла не сразу.

Особенно днём, когда перестала ждать из школы Юру и Наташу и думать, чем накормить их в обед. Мила звонила каждый вечер, внуки приходили раз в неделю. Длинный автобусный маршрут отделил их, раньше весело шумящих в соседней комнате.

Став обладательницей избытка свободного времени, Ольга Евсеевна отправилась в ульпан. Но иврит остался для неё таинственным языком, звучащим как волшебное слово «АБРАКАДАБРА», которым в детстве пугал её старший брат. Так и не постигнув его таинство, ульпан она оставила. И стала много читать, благо, библиотека с замечательным русским фондом оказалась рядом с домом. За книгой время пробегало быстрей. Но неожиданно поднялось глазное давление, и окулист запретил ей долгое чтение.

Теперь она слушала радио и думала. Думать запретить не может никто… О Миле, детях, о калачиках, которые некому полить, о себе, свободной от каких-либо обязательств и прописавшейся навсегда в автономии Беззаботность.

Потихоньку Ольга Евсеевна создала свой быт. Юрочка помог повесить занавески и репродукции любимых картин Левитана. Получилось скромно, но почти уютно. И жизнь потекла, как угловатая лодочка, без пробоин, но и без мотора, полагаясь на течение реки.

На диванную подушку днём она высаживала плюшевого медведя. Старомодно это или провинциально, Ольга Евсеевна не задумывалась. Просто любила она эту старую игрушку, наверное, даже больше, чем дети. Дочка выросла, потом — внуки, а он в её глазах оставался таким же, каким купил его муж много лет назад, на день рождения Милочки. Красивая игрушка в те годы была большой редкостью.

Милочка зажмурилась, широко раскрыла глаза и опять зажмурилась, словно не веря в такое счастье. Как она целовала отца, потом — маму, кружилась с медведем в танце, проверяла, как удивительно утробно он урчит, посвящала ему какие-то первые стихи, подражание Агнии Барто.

Юра и Наташа уже не относились к медведю с таким трепетом. Да и ассортимент игрушек в магазинах увеличился.

Юра в детстве всё пытался определить, откуда Мишка умеет урчать, пока пластмассовый «пищик» в животе не сломался, а Наташа однажды выкупала его в молоке, после чего пришлось сдать Мишку в химчистку.

Но Ольга Евсеевна была привязана к медведю. Сперва она берегла его как красивую игрушку, потом как память о прошлом и даже как связь поколений в их доме. Закрутившись перед вылетом в Израиль, вспомнила о нём Ольга Евсеевна в последний день сборов. Вспомнила улыбающееся лицо мужа, возбуждённую радость дочки, когда Мишка в картонной коробке переступил порог их квартиры. И не раздумывая, пополнила им свою пятикилограммовую ручную кладь.

В аэропорту румяный украинский мальчик-таможенник долго крутил в руках медведя.

— А что это? — наконец спросил он.

— Игрушка, — мягко ответила Ольга Евсеевна, зная, что с таможенниками нужно разговаривать предупредительно.

— Это я сам вижу, — недоумевающее ответил круглолицый мальчик, — только зачем она вам? Странно…

Ольга Евсеевна пожала плечами. А таможенник, приученный ко всему странному относиться со всей серьёзностью, взял острую спицу. Ольга Евсеевна не успела вздрогнуть, а спица с готовностью вонзилась в Мишкино плюшевое тело. Ольга Евсеевна отвернулась, чтобы не видеть смешную и стыдную экзекуцию.

— Возьмите вашего медведя, — услышала она голос.

— Ничего не нашли? — поинтересовалась она.

— Нет, — очень серьёзно ответил юный таможенник, — но такие игрушки легко приспособить для перевоза всякой нелегальщины.

Мишка не понял, что его терзали. Истерзанно чувствовала себя его хозяйка. И теперь, спустя много лет, она бледнела, когда вспоминала прохождение таможни в аэропорту.

Сейчас он сидел на диванной подушке. Большой чёрный медведь с красным лоскутиком вместо рта и глазами-пуговицами. Обычная игрушка, брат-близнец из тысячной партии стандартных близнецов. И в то же время он был необыкновенным медведем. Потому что лоскуток его рта умел кривиться, когда его хозяйке было плохо, и улыбаться, когда у неё было хорошее настроение.

Теперь, на старости лет, её с Мишкой связывало одиночество. Целый день Ольга Евсеевна проводила с ним дома и привыкла, как к живому существу.

Правда, однажды внуки подарили щенка, который должен был её развлекать, а в перспективе даже носить тапки и газеты. Но выяснилось, что это — сущий блеф, потому что заботы об уходе за щенком оказались ей не по силам.

Медведь же не требовал никакой отдачи, а вот родным существом он был.

— Вот так-то, Мишка, — сказала вслух Ольга Евсеевна. Голос её разрушил часами висевшее в воздухе молчание и оживил комнату. — Вот так-то, Мишенька, — повторила она, радуясь возможности произносить имя мужа, — сейчас приберём и пойдём за покупками.

Обещанный приход Наташи и вероятность того, что Юрочка тоже заглянет к ней, подействовала магически на Ольгу Евсеевну. Она улыбнулась своим мыслям, и Мишка подмигнул ей пуговичным глазом.

Окончание

___

[1] Официальное разрешение (ивр.)