Марк Шехтман: Прощание

Loading

Уже начался обратный отсчет времени. Город, страна, мир неслись в неизвестность, к катастро­фе. И хотя предчувствовали беду, жизнь пока еще текла в привычном, давно установившемся рус­ле в те последние, убывающие с каждым ударом сердца мирные дни.

Прощание

(К 75-летию начала войны)

Марк Шехтман

Позади последний экзамен — математика. Мишка вышел из школы, вложил в боковой карман свой «Parker» и пересчитал на ощупь мелочь — на пару папирос наберется. Завтра он уедет в Москву — к отцу. А к осени приедет мама. Билет купили на 15-е июня, воскресенье. О том, что произойдет через неделю, совершенно открыто говорили все…

Он оглянулся на школу и уже направился к перекрестку, но задержался и посмотрел направо: у памятника Хмельницкому толпа окружила трамвай и грузовик. Вблизи народу оказалось не так уж много, и Мишка легко пробрался к грузовику. Два милиционера что-то записывали. Любопытные, привстав на колесо, заглядывали в кузов и быстро соскакивали, опустив глаза. Лица у них станови­лись странные, непроницаемые. Друг на друга они не глядели. Молодая женщина — водитель трам­вая, с белым, как мел, лицом смотрела в сторону собора отрешенным, остановившимся взглядом. «Как тогда в Сосняках, с волками», — вспомнил Мишка, тоже ухватился за борт и привстал на коле­со. Но то, что он увидел, было пострашнее убитых волков: спокойно и чуть удивленно глядел пря­мо ему в глаза светловолосый парень. Широкую, стройную шею окаймлял бледносиреневый во­ротник… Но дальше… дальше все истерзано так, что лучше не смотреть. Мишка закрыл глаза и быстро соскочил на мостовую.

— Такой молодой, красивый парень и — на тебе — бросается вдруг под трамвай. Ему бы еще жить и жить, — говорили в толпе, и кто-то отвечал: — Видно было с чего, так просто с собой не конча­ют… — Погоди, папаша, скоро и не такое увидим, — ворчал третий.

Мишка прошел к дальнему, напротив почтамта киоску и там, не таясь, нервно выкурил одну за другой две купленные папиросы. Только под вечер он начал приходить в себя, а когда в коридоре увидел Лину, так обрадовался, что чуть не обнял ее. Еще бы немножко и обнял… Обнять девочку, конечно, проще простого, ну, а потом что с ней делать? Хорошо, что удержался: «Мужчина дол­жен владеть своими чувствами», — говорил отец.

— Ты завтра уезжаешь? — спросила Лина. — Теперь уже никогда-никогда не вернешься.

— Почему?

— Скоро начнется война, — она вздохнула.

— Ну, да! Много ты знаешь, — скорее из чувства противоречия возразил Мишка: удержаться и не спорить с девчонкой было свыше его сил, хотя он не раз уже слышал о том, что война на пороге. Только вчера то же самое, слово в слово, говорила Муся. А на вокзале, когда покупали билет, по­жилой, рабочего вида человек говорил кому-то в очереди: «Да вы не беспокойтесь: в Москву сей­час билетов сколько угодно. А вот обратно ни за какие деньги не достать: бегут, бегут дипломаты из Москвы, видно, знают, что скоро… Над всей Москвой пепел летает, столько бумаги жгут. А от чемоданов на вокзалах не протолкнуться — все проходы позаставляли. Я только позавчера оттуда». Он разводил руками, грустно и смущенно улыбаясь, как будто стыдился, что он, простой рабочий, знает об этом, а там, наверху, кто-то важный не знает или не хочет знать. И еще удивляло Мишку то, что люди перестали бояться говорить о войне. Народ чувствовал: надвигалась беда. И это зат­мевало все, что творилось раньше…

— Увидишь, — сказала Лина. — Все говорят, что вот-вот начнется.

— И твой папа?

Наступила пауза. Лина долго смотрела на него и вместо ответа сказала:

— Миша, мне папа дал два рубля — пойдем вечером в кино.

— Подумаешь, у меня три есть, — занудливо начал он, но осекся и услышал собственный голос: — пойдем на Горку, да?

— Вас же не пустят на вечерний сеанс, — сказала мама.

— Пустят, я давно хожу на вечерние. — Он и вправду ходил.

— Ну, хорошо, по правде говоря, ты мне сейчас мешаешь собрать чемодан. Только возвращай­тесь не поздно.

В первом своем костюме (опять польский) и в желтой трикотажной тенниске Мишка поначалу чувствовал себя неловко. «Да ты же сам не стоишь таких денег», — сказала феноменально скупая тетка его Феня, когда на выигранные по займу 200 рублей (небывалый и единственный за всю жизнь случай!) мама купила костюм. Светлый, в мельчайшую клеточку пиджак, конечно, можно было и не надевать, но мама настаивала — куда денешься?

— Вот и я! — приоткрыла дверь Лина. На ней была белая матроска с синим галстуком и бо­льшим, украшенным золотыми якорями воротником, в косах синие ленты. Соседки любовались ее косами, но Мишка подчеркнуто их не замечал и презрительно отворачивался, хотя и ему ужасно хотелось потрогать. Мама притянула Линку, обернула косы короной вокруг ее головы, потом взвесила на руке и протянула Мишке:

— Нет, ты только посмотри, какая тяжесть — попробуй, подержи. Ну, возьми же, чего боишься?

Девочка, улыбаясь, смотрела прямо ему в глаза. Он смущенно взял косы — они оказались тугие, прохладные и действительно тяжелые — подержал, осторожно отпустил, и тогда Линка, засмеяв­шись, схватила Мишку за руку и потащила к двери.

— Ну, идите, идите, а то не успеете, — сказала мама им вслед.

Они любили этот увитый плющом летний кинотеатр на Владимирской горке. Билеты были все­гда, перед сеансом играла музыка, разносили мороженое. В последних рядах можно и покурить ти­хонько с ребятами. Но сегодня, с Линой, и так хорошо. Мерцающие серебром ночные бабочки ме­тались в клубящемся папиросным дымом луче. Бесшумно и мягко проносились летучие мыши. Ветки акаций тихо колыхались над головой, и звезды просвечивали сквозь них. Городской шум, звонки и скрежет трамваев сюда не доносились, только свистнет иногда буксир с реки.

Фильм назывался «Мужество», и теперь сошел бы за своего рода наглядное пособие для начи­нающих воздушных пиратов. Пилот истребителя взялся доставить в город больного узбека, а на самом деле — басмача, который притворялся. Как взлетели, басмач вынул маузер: «А ну, поворачи­вай в Афганистан!» — и маузер летчику в затылок. Но не на такого напал! Храбрый сокол начал вы­делывать в воздухе такое, что басмач в изнеможении откидывался на спинку сиденья. У Мишки даже голова закружилась. Лина сидела, затаив дыхание, изредка переглядываясь с Мишкой. Ма­ленький, курносый истребитель И-16 по прозвищу «ишак» круто взмывал вверх, потом ввинчивал­ся в штопор и у самой земли, лихо извернувшись, поднимался вновь, переворачивался через кры­ло, пока вконец забалдевший басмач не выронил маузер. Теперь летчику ничто не угрожало, и он полетел на свой аэродром. А если бы выстрелил? Интересно, на что все-таки рассчитывал басмач. Парашют, правда, он перед взлетом получил. Басмач, надо отдать ему должное, тоже был не трус — немного передохнув, очухался, размотал чалму и, накинув ее летчику на шею, стал душить. Но и чалма не помогла — еще несколько мертвых петель с переворотом через крыло — басмач скис окон­чательно, герой-летчик благополучно приземлился и сдал бандита пограничникам, которые (поня­тное дело) ждали на аэродроме.

Вспыхнули лампы, зашумела толпа, послышалась музыка из чаплинских фильмов. Они пошли вниз по аллее. В центре площади, вокруг ярко освещенной клумбы, бегал игрушечный электропо­езд, и Мишка в который раз удивился, как его до сих пор не украли. В маленьких вагончиках горел свет, в дверях стояли, ну, совсем как настоящие, усатые кондукторы с сумками у пояса, под кон­тактным проводом проскакивали голубые колючие искры. Поглядев немного на поезд, они пошли дальше. На другой стороне площади, в сквере перед музеем стоял смешной, похожий на динозавра трофейный польский танк — память о войне 20-го года. Он весь находился внутри гусениц, по бо­кам висели средневековые башенки с пушками. Мальчишки часто забирались на него.

Слева засветились неоновые буквы на лучшей гостинице города: «CONTINENTAL». Прошлым ле­том в ней жили немецкие летчики. В газетах писали, что они совершили вынужденную посадку недалеко от Сосняков. Вынужденная посадка — дело обычное, но почему они вообще летали у нас? Несколько дней окруженные сверхъестественным почетом и подобострастием немцы провели в Киеве. Весь город только об этом и говорил. Мишка видел, как они уезжали на вокзал в открытой, заваленной цветами машине — прямо как папанинцы, и навсегда запомнил странное выражение лиц в толпе: смесь любопытства, удивления, недоверия, ненависти и общей у всех растерянности. Все это было необъяснимо, дико, и, глядя на высокомерные, нагло улыбающиеся лица немцев, Мишка снова почувствовал жгучий стыд и унижение. А раньше, до этого — когда увидел в кино­хронике, как в Москве приземлился самолет со свастикой: прилетел Риббентроп. Говорили, что он приятный, культурный человек, родился в Риге, хорошо говорит по-русски, понимает искусство. Мишке с его мальчишеской непримиримостью все было ясно с самого начала, и он прямо кипел от негодования, слушая ханжеские разговоры взрослых, путавших Риббентропа с Розенбергом. Когда в газетах появилась фотография Молотова с Гитлером, Мишка выколол глаза всем изображенным там немцам.

— Все равно они фашисты, и мы будем с ними воевать! — заявил он перепуганной маме, поспе­шившей разорвать злополучную газету.

Но не вспоминать же об этом сейчас, когда рядом шла Лина! «Как странно, — думал Мишка, — никогда раньше я не гулял вечером с девчонкой, а сегодня иду, и ни от кого не нужно прятаться». Ему приятно и радостно идти рядом с ней так поздно, хотя, увидев знакомых, Мишка все-таки не­много смутился. Линка же спокойно и непринужденно вылизывала мороженое, переходя улицу, хватала его, как маленького, за руку, и Мишке хотелось, чтобы мостовая тянулась подольше. На них оглядывались, а какой-то матрос весело подмигнул. Они шли под фонарями, и тени кружились вокруг. Теплый южный вечер распростер над городом свои ласковые крылья. Слабый ветерок ше­велил листья каштанов. Под деревьями замерли гипсовые пионеры и смутно белеющие парочки. Женский смех доносился из сквера. Вспыхивали огоньки папирос. Мирно позвякивали ярко осве­щенные трамваи, рассыпая синие искры на мостовой. Неподвижные пасажиры, казалось, разыгры­вают странную пантомиму. На тротуарах только окончившие училище лейтенанты с кубиками в петлицах торжественно вели под руки своих веселых подружек. Лейтенанты были ослепительно новенькие. В сверкающих портупеях с пустыми еще кобурами отражались звезды и фонари. Так, с пустыми кобурами и пойдут они через неделю на войну. Важно прохаживались моряки со штыка­ми в ножнах у пояса, внимательно осматривая встречных военных. На рукавах красные повязки с надписью «комендантский патруль». Автомобили вкрадчиво шуршали шинами, оставляя волную­щий бензиновый аромат. Девчонки в подворотне, смешно подпрыгивая на одной ножке, гоняли пустую коробку от гуталина по нарисованным на асфальте классам. Разноцветные абажуры мягко светились в окнах. На балконах, негромко переговариваясь, сидели люди. Завтра выходной…

Уже начался обратный отсчет времени. Город, страна, мир неслись в неизвестность, к катастро­фе. И хотя предчувствовали беду, жизнь пока еще текла в привычном, давно установившемся рус­ле в те последние, убывающие с каждым ударом сердца мирные дни. Семь, — сказано сегодня бес­страстным и неумолимым голосом истории, а завтра — шесть, и пять — послезавтра… И через неде­лю, на рассвете, бронированная лавина хлынет на Мишкины детство… город… страну…

Но сейчас они весело шагали, ни о чем таком не думая. И город в последний раз ласкал их. Они свернули и стали подниматься к школе по тенистой, слабоосвещенной Софиевской улице. Когда-то маленький еще Мишка с мамой поздним вечером возвращались по Софиевской. Редкие прохо­жие проходили мимо. Этих он увидел еще издали: по середине мостовой медленно, слегка скло­нившись друг к другу, шли двое. Шли они как-то странно, словно не касаясь земли, отрешенные, никого не замечая. Девушка подняла голову, и глаза ее, огромные, темные, бездонные, останови­лись на лице спутника. Мишке стало не по себе, и, затаив дыхание, он проводил их взглядом.

— Мама, кто это?

— Влюбленные, сынок, — улыбнулась она.

Что такое влюбленные — Мишка не совсем понимал, но спрашивать не хотелось. Ясно, что та­кое слово связано с чем-то необыкновенным, возвышенным. Так он навсегда и запомнил двух па­рящих над мостовой в бледном свете фонарей.

Подъем кончился, и они вышли на площадь. Впереди возвышался Собор, слева в глубине тем­нела мрачная громада бетонного здания, которое называлось «Палац праці» (Дворец труда).

Теперь они шли мимо темного здания школы. Тусклая лампочка горела в вестибюле. Здесь, под кирпичной стеной, каждый год перед каникулами фотографировали класс. В центре, между дирек­тором и завучем — Евгения Петровна, классный руководитель. Вокруг дети: первый ряд — на кор­точках, во втором — сидят, в третьем — стоят, в четвертом — тоже стоят, но на скамейках. Сейчас там темно и пусто… Мишка, Мишка! Больше ты никогда не войдешь в школьный двор…

На углу, напротив школы толстая тетя Броня стояла у тележки с газированной водой. Левка, ее сын, учился в одном с Мишкой классе.

— Добрый вечер, тетя Броня, — сказал Мишка и положил в мокрую тарелку с мелочью нагретые в кармане медяки. Рубиновый столбик в стеклянном баллоне медленно пополз вниз, миновал одно деление и остановился, чуть не дойдя до следующего — Броня всегда наливала ему двойной сироп. Зашипела струя, и стакан покрылся шапкой бело-розовой пены, от которой вкусно покалывало в носу. Мишка поднес стакан к губам, но остановился, протянул его Лине, и они улыбнулись. Улыб­нулась и Броня, наливая двойной сироп во второй стакан.

Вот и дом с кариатидами над парадным входом. Заходить в подъезд не хотелось, домой — тем более. Они остановились в нерешительности.

— Ты знаешь, я ни разу не была в Москве. Напиши мне оттуда, — тихо, почти шепнула Лина.

— Напишу… — ответил он еще тише. И опять, как тогда, глаза ее близко, совсем близко. Мишка робко, почти не касаясь, провел кончи­ками пальцев по ее лицу, а когда почувствовал голову девоч­ки у себя на плече, по спине побежали мурашки. Теперь Мишка боялся шевельнуться. Протяжно, низко загудел пароход на реке — они вздрогнули, и тогда, сам не понимая, что делает, Мишка об­нял Лину, неловко ткнулся губами в ее щеку и замер.

— Дурак, — шепнула она, увлекая Мишку под лестницу. Прохладные ладони мягко легли ему на шею, а губы ее все ближе, совсем, как тогда, еще ближе, и все поплыло у Мишки в глазах. «Ока­зывается, она действительно умеет, — шевельнулась на мгновенье мысль, но тут же забыл об этом. — Вот это как», — думал он теперь, ощущая ее сладостные губы.

— Поздно уже, пошли домой, — прошептала она, отстраняясь. — Пусти… пусти, сумасшедший! Я сейчас закричу, дурак!

Щелкнул замок наверху, грохнула дверь. Отпрянув друг от друга, они в смятении выскочили на улицу.

— Пора домой, Миша, — уже спокойно сказала она и медленно пошла к двери. Они поднимались по лестнице. Лина тащила его за руку, и с каждым шагом Мишка все больше ощущал себя ребен­ком. То, что она давно уже умела целоваться, трогало не очень. Он понимал, что больше ничего между ними не будет. Лина просто решила с ним попрощаться и подарила то, чего он до сих пор не знал. Подарила как игрушку ребенку. Но Мишка не обижался. Он ощущал теперь тепло, благо­дарность и уважение к девочке, с которой прожил в одной квартире двенадцать лет, принимал ее превосходство, и ему совсем не было стыдно. Он потянулся к звонку, но Лина бесшумно открыла дверь своим ключом.

— А теперь, спокойной ночи… прощай, дурачок ты мой, дурачок, — и ласково провела ладонью по Мишкиной круглой и такой еще глупой, такой глупой голове, а потом легко и быстро чмокнула Мишку в щеку, и опять он почувствовал себя ребенком.

— Пока, — только и выдавил Мишка, а ведь хотелось сказать что-то совсем другое, важное.

Больше он Лину не видел никогда…

Мама еще что-то доглаживала пока Мишка укладывался. Он собирался рассказать о фильме, но едва коснулся головой подушки, ощутил себя маленьким, невесомым, бестелесным — окружающее отдалилось в бесконечность, завертелось, потеряв контуры, и когда мама протянула руку к выклю­чателю, он уже спал. В последний раз Мишка спал в комнате, где вырос. Больше никогда не будет он в этом доме.

…«Тик-так, тик-так, тик-так…», — спотыкаясь, стучали на стене старенькие ходики. Слабый ветерок шевелил кружевную штору, тени бежали по потолку, шелестела листва, редкие шаги доно­сились снизу… Но Мишка уже ничего этого не видел и не слышал. Он спал. В последний раз спал в городе своего детства.

«Тик-так, тик-так, тик-так…» Спит за стеной Левин. Скоро получит он повестку, уйдет на фронт и не вернется. Спит Лина. Она и Луиза вернутся в город после войны.

…Спит Наталья Рудольфовна. Вместе с оставшимися в городе евреями уйдет она в Бабий Яр, так до последней минуты и не поняв, что же произошло с высококультурной немецкой нацией — народом Шиллера, Гете и Бетховена…

Дефективная Лялька тоже спит. Ей повезет: будет жить, и когда через много лет взрослый Мишка войдет в свой двор, узнает его и радостно заверещит из песочника, точно, как тогда, в детстве…

И Алеша спит. Без ноги вернется он в Киев с войны.

«Тик-так, тик-так, тик-так…» Спит мама. Она найдет Мишку осенью, далеко на Урале — там и проведут они годы войны…

Спит Муся. 29-го сентября проводит ее очередной друг до Львовской улицы, отдаст чемодан, поцелует на прощанье, и пойдет она в Бабий Яр одна…

И Феня с Иркой уснули давно. Они успеют оставить Киев…

Таня и Рома спят. Они проведут годы войны в Средней Азии и вернутся. И будет Таня по-прежнему называть Мишку «тигренком», даже когда доживет он до полувека и станет совсем седым..

Ночь в Москве. Спят отец и дядя Наум. Они не вернутся с войны: отец из Подмосковья, Наум с Центрального фронта. Ни весточки, ни могилы — ничего не останется… Только память…

«Тик-так, тик-так, тик-так…» Тихо в Сосняках, только шумит вода на плотине. Спят тетя Хана с Геней. Пройдет месяц, и, привязанные к телеге, двинутся они в последний путь под ударами палок односельчан… Спит старый сад. Его вырубят, выкорчуют, выжгут сразу после убийства хозяев — слишком намозолил соседям глаза… Спит Марья. Она первая с древком от цепа побежит к дому Штейнов. Да и кому, как не ей — ведь это напротив. Соседи же… А вот баба Хрыстя останется в ха­те. «Нэ людськэ цэ дило», — скажет она.

«Тик-так, тик-так, тик-так…» Спит дедушка Герш со своим диббуком. Найдут и его односель­чане: «А ну, выходь, диду, з хаты!»

И он выйдет спокойный, молчаливый, уже зная зачем, и только успеет подумать: «Хорошо, что Голда не дожила до этого дня…»

И застанут немцы Сосняки уже «judenrein» (очищено от евреев), о чем и сделают соответствую­щую пометку.

Спит Володька. Скоро наденет он белую полицейскую повязку, получит трофейную советскую винтовку и станет вылавливать евреев и окруженцев по окрестным деревням. Отсидев 25 лет, по­лицай будет торговать овощами на рынке в Дольниках, где и сейчас можно увидеть его.

«Тик-так, тик-так, тик-так…» Спит веселый лейтенант — тот, что покупал яблоки у тети Ханы. Ему осталось жить всего неделю: он погибнет сразу, в первые часы войны, вместе со всем своим эскадроном. И долго еще будут бродить одинокие кони в испоганенных войной пограничных ле­сах, пока не выловят их окрестные крестьяне.

«Тик-так, тик-так, тик-так…» Темно в окне у Марьи Даниловны. Дом немцы не вернут, и при­дется ей с Лидочкой перебраться в Ялту, где у них оставалась еще кое-какая недвижимость, а отту­да в Германию и дальше на Запад, на Запад, где и затеряется их след навсегда.

Спит ассириец Жора. Он перетащит свой ларек на Красноармейскую, поближе к Бессарабке, где полно немцев, и будет там жонглировать щетками: немцы, ох, как любят высокие, зеркальные сапоги!

Спит Мишкина школа. Немцы не закроют ее, и старая Евгения Петровна будет учить детей уже по новой программе. А директора — Петра Ивановича Маслова немцы расстреляют: он останется в подполье, и провокатор выдаст его.

«Тик-так, тик-так, тик-так…» Тихо в Бабьем Яру. Ни один листик не шевельнется. Вскрикнет иногда филин в роще у Кирилловской церкви. Так тихо, что слышно, как струйками осыпается в заброшенный карьер песок с обрыва, и кажется — сама земля дышит. Еще не легли на бумагу про­екты новых районов, телевизионной башни, спортивного комплекса, но в секретных канцеляриях отдела IV-А Имперского управления безопасности на плане города уже отмечен буквой “А” (action) Бабий Яр. Скоро мир узнает об этом месте.

Взошла луна над старым еврейским кладбищем. Скоро пойдут через него в Бабий Яр киевские евреи. Заброшенное, заросшее пролежит оно потом четверть века, пока не встанут там здания парт­архива, санэпидстанции и не потянутся к нему дорожки нового городского парка.

«Тик-так, тик-так, тик-так…»

Семь дней оставалось до войны.

Завтра выходной

Чтобы не беспокоить уснувшего мужа сонная молодая женщина завесила газетой лампочку и пытается закончить свой субботний туалет. Патефон говорит об относительном для того времени достатке. На неубранном столе пустая бутылка и остатки ужина. Молчит репродуктор радиоточки. В открытом окне темное ночное небо. Лишь уличные фонари освещают стены домов. Часы-ходи­ки показывают без пяти два. Субботний листок календаря уже оторван и под портретом Сталина открылась дата, которая запомнится навсегда: 22 июня 1941 года.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Марк Шехтман: Прощание

  1. Предчувствие войны.
    Мастерски написано. Иллюстрация автора выше всяких похвал.
    Спасибо.
    М.Ф.

  2. Слева засветились неоновые буквы на лучшей гостинице города: «CONTINENTAL». Прошлым ле­том в ней жили немецкие летчики. В газетах писали, что они совершили вынужденную посадку недалеко от Сосняков…
    Все это было необъяснимо, дико, и, глядя на высокомерные, нагло улыбающиеся лица немцев, Мишка снова почувствовал жгучий стыд и унижение…
    «Тик-так, тик-так, тик-так…» Тихо в Сосняках, только шумит вода на плотине…Она первая с древком от цепа побежит к дому Штейнов. Да и кому, как не ей — ведь это напротив. Соседи же… А вот баба Хрыстя останется в ха­те. «Нэ людськэ цэ дило», — скажет она.
    :::::
    Необычный, трагический, мастерский рассказ.

Добавить комментарий для Марк Фукс Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.