Генрих Иоффе: Три рассказа

Loading

Потом ему дали понять: повернуться де негде, надо искать тебе, парень другой угол. И он ушел. Некоторое время толкался на Тишинском рынке, среди инвалидов войны, продававших махорку из Моршанска. Хитрили ловкачи. Насыпали махру в обрезанные алмазом стаканы…

Три рассказа

Генрих Иоффе

Метель в партизанском крае, зима 42-го г.
(Это я записал еще в 52-м г. Нигде не печатал)

После окончания института распределили меня в Костромскую область. Приезжаю в Кострому, в облоно. Заведующий — дядя с висячими усами — посмотрел документы, сказал:

— Поедешь в Кологрив. Слыхал про такой? Чудо — городок. Русь глубинная. С 17-го века, почитай, мало что изменилось. Только, что разве педучилища раньше не было. А мы открыли. Вот ты и будешь там историю российскую, да конституцию нашу самую демократическую в мире преподавать ребятишкам из окрестных деревень. Это, брат, большое дело! Понесешь культуру в самые что ни на есть народные низы. Ну, счастливо тебе! Двигай!

Все правильно рассказал дядька усатый из облоно. Если Кологрив действительно был Русью от корней, то физрук педучилища Борис Бочин являл собой русского без «подмеса». Здоровенный мужик лет 35. Лицо круглое, нос картошкой, глазки маленькие, ан светятся умом и хитроватостью. Кулаки полупудовые. Водку не пил, вливал в глотку, как в воронку. Добряк, дальше некуда. Это про таких, как он — у тебя рубахи нет, он свою с себя стащит:

— На!

Но и кулаки свои булыжные в ход пустить может. Простое дело.

Я его любил, а он меня всегда поддерживал, опекал. У него в высокий берег реки Унжа была врыта «избушка». Здесь они с напарником, которого почему-то звал отец Харлампий, по весне в заводях ловили рыбу. Я туда часто приходил. Там было уютно, душевно. Редко так хорошо бывает. А там было. Мы варили уху, выпивали, вели «толковищу». Бочин рассказывл много интересиого. Жизнь у него была — описать, хватило бы не на одну книгу.

— Отец мой, слышь ты: до революции и в нэп лошадей держал. Хороших. Гонял с людьми и грузами до станции Мантурово и обратно. Как этот самый нэп свернули, всё хозяйство забрали, но нас не тронули. То ли пожалели нас те комиссары, то ли команда им такая дадена была. А в 36-м годе меня в армию призвали. Может так рассудили: парень-де из глухомани, серый, как штаны пожарника, в политике ни бум-бум, самое ему место в частях НКВД. И попал я в конвойные войска! Мы уголовников и политических в теплушках до лагерей доставляли. С собаками, при оружии. Ежели что, велено было стрелять на поражение. Я такого навидался, насмотрелся, не дай тебе Бог и во сне привидеть!

Но отслужил. Приехал домой, ну, думаю отдыхать буду. Пошел в ближнее село «Красавица». У меня там шмара была. Девка красивая. Жениться думал. Ан нет! Забрили меня накануне войны.

Он помолчал, потом сказал:

Вот ты историк, а буди хочешь, я тебе такую историю расскажу, какой ты, наверное, никогда и не слыхивал. Хошь верь, хошь нет. Только это все правда, вот те крест. Я в душе верующий.

Придя домой, я тут же записал его удивительный рассказ.

Было в первые же дни войны. Стояли мы в Литве, почти на границе. Немецкие танки, вроде рычащих собак, ворвались в наш городок. Вижу: немцы смеются, прыгают с брони на землю. Ну, что делать? Поднял руки, как и другие.

Около месяца держали нас в старом коровнике с узкими окошками под самой крышей. Кормили какой-то баландой из картофельных очисток и щавеля. Потом часть людей, меня тоже, отделили, выгнали на улицу, привели на станцию и затолали в теплушку. Куда повезли зачем — ничего не знем. Когда ночью проезжали по Брянщине, лежавший рядом со мной Сенька Смирнов шепотно спрашивает:

— Ты, слыхать костромской?

— Из Кологрива.

— А я по соседству. Село Сусанино. У нас почти все Смирновы.

— Ну?

— Нарезать винта станешь?

— Ну…

— Есть третий. Васька Шахматов, из Галича. Но гляди, если баграть задумаешь, заточкой тебе в шею и готов. Понял?

Нашу колонну пленных человек в сто немцы вели по высокому крутому берегу у замерзавшей реки. Темнело. Конвой у них был небольшим. Нас всерьез конвойные, видать, не принимали — так дохлятина полуоборванная. Как середина колонны ступила на обледенелый поворот я, шедший крайним, вдруг почувствовал удар сапогом в спину. В кровь царапая лицо и руки, кувырком полетел вниз, к реке. Почти рядом с окровавленном лицом, в изорванной гимнастерке рухнул и Сенька Смирнов. Я понял— это он ударом ноги вышиб меня из колонны, столкнул вниз. И сиганул сам. По нам стреляли, но у конвойных, надо думать, начались неразбериха и растерянность. Они боялись, что пленные станут разбегаться и огонь с берега повели лишь двое. Пули ложились почти рядом, но нам все же удалось уйти. Доползли до полуразрушенной избушки, которую кто-то соорудил тут, на берегу, залезли внутрь и прикрыли узкий вход замерзшим кустарником.

Утром вышли из своего укрытия и, ломая свежий, образовавшийся за ночь ледок, пошли по берегу. Метрах в 100 натолкнулись на убитого Ваську Шахматова. Он лежал на спине в шинели, полы ее, широко распахнутые, были в воде и слегка колыхались от волнистой ряби. Мне вдруг показалось, что Васька сейчас поднимет голову, встанет, а плавающая шинель, как паруса, понесет его вверх. Мы перенесли Ваську в свое ночное укрытие, завалили вход кустарникком и камнями. Перешли речной брод и двинулись к темневшему вдали лесу. Бродя по незнакомым лесным глубинам, мы с Сенькой в конце концов потеряли друг друга. И никогда больше –ни тогда, ни впоследствии, я так и не смог узнать о его судьбе. Растворился он, исчез…

Я лесов не страшился. К костромским чащобам мы привыкшие. Вышел к избе, стоявшую на самом краю деревушки. Постучал в окошко. Через некоторое время заскрипела дверь. Хриплый голос спросил из темноты:

— Хто?

— Русский, — говорю, — Свой.

— Какой ты свой — это мы еще посмотрим. Один ты?

— Один.

— Заходи.

Так попал я в группу Алексея Алексеевича Репина и его людей — агентуру партизанских отрядов большой округи. Две недели жил в укрытии, устроенном в подполе жогинской избы. Затем меня перевели в один из отрядов.

Отряд был небольшим — 30-35 человек. Командовал им еще летом вышедший из окружения капитан Николай Кудрявцев. Примерно с месяц меня держали в резерве. Тут я скорешился с врачом-хирургом Кириллом Шарапием. Толстый человек с красным лицом, носом лилового оттенка. Шарапия в отряде уважали и ценили. Ему как лекарю верили…

Однажды (зимой 42-го г. ) Кудрявцев построил отряд. Медленно проходя мимо строя от начала до конца, он не минуту останавливался перед некоторыми стоявшими в строю и, указывая на них пальцм, говорил:

— Ты! ты! и ты тоже! Достаточно троих.

Четвертым и старшим он указал на меня… Всем названным приказал зайти к нему в землянку.

— Ваша, — говорит, — основная задача — разведка, наблюдение и выяснение настроений местного населения. Двигаться будете примерно вот по такой окружности. Еще несколько групп из других отрядов пойдут другими путями, но с теми же заданиями. Потом все собранные данные будут объединены и переданы в Центральный штаб людям Пантелеймона. Так что задание важное. Уйдете в ночь.

Обошли мы несколько сел и деревень по кругу, обозначенному Кудрявцеым на карте, и к вечеру следуюшего залегли в овраге, примерно в километре от стоявшего на взгорье хутора. Бывший морячок Сашка Громов вызвался пойти разведать возможность ночевки. Отдал мне свой ППШ, сунул за пазуху ватника пистолет. Пошел. Я смотрел в биноколь. Вижу Сашка не спеша поднялся на крыльцо, ему навстречу из дверей вышел какой-то дед. Минут 5 они о чем-то толковали. Потом Сашка замахал нам руками — идите, мол, безопасно!

Сбросили полушубки, ватники, валенки, заходим в горницу. Тепло, уютно. Сели за стол.

— Кипяточку бы, — говорю.

— Это какого ж кипяточку?— спрашивает хозяин, которого старуха-жена звала Макарычем. — Посля которого в пляску со свистом?

— Да нет, — говорю, — это ты, дед, брось. Просто кипяточку. Сахар свой

Сперва спать решили одетыми и при ППШ, но потом передумали — отдыхать так отдыхать. Разделись, с дуру даже портянки размотали для просушки. Разместились на печке и полатях. Автоматы поставили «горкой» внизу. Макарыч пригасил фитили керосиновой лампы.

Примерно среди ночи проснулся я от волны холода, накрывшей полати, где спал. Приподнял голову и увидел, что фитили в лампе горят на свою полную мощность и в горнице светло. Дверь у порога распахнута почти настежь, в проеме — клубы морозного пара, а у притолки стоит высокий немецкий офицер со шмайсером в руке. Я спросонья решил, что офицер один, но сразу же из-за его спины появились еще несколько солдат. Теперь мне почудилось, что в дом к Макарычу набился чуть ли не целый взвод немцев. На самом деле их было 10 человек!

Растолкал еще спящих, сиплым голосом прошипел:

— Автоматы! Автоматы где?!

Но уж ясно видел, как здоровенный немец сгреб стявшее в углу все наше вооружение и тащит его в сени. Мать его перемать, как же мы могли оставить оружие внизу?! Несколько минут сидели в оцепенении.

— Ну, думаю, кранты, п..дец! Сейчас перестреляют, как куропаток.

Потом гляжу — немецкий офицер подошел к печке, снял с руки перчатку и, ухмыляясь, поманил нас пальцем:

— Спускайтесь, мол. Чего там сидеть?

Ну, спустились мы. Куда деваться? Офицер тот дал знак своим солдатам, уже сидевшим за столом, чтобы они подвинулись на длинных скамьях и дали нам места Сели. В жестяные кружки разлили пахучую жидкость.

— Schnaps! — сказал офицер, подняв свою кружку. — Водка! Хайль!

Когда выпили шнапс, Макарыч притащил небольшой жбан самогона. Выпили и его содержимое. А что было делать? Отказываться?

А тут и рассвет. Метель не прекращалась, но утихала. Немцы собрались уходить. У порога дома, перебросив шмайсеры через плечо, прилаживали лыжи к специальным ботинкам. Мы в сторонке хмуро смотрели на эти приготовления. Немецкий офицер подошел ко мне, похлопал по плечу, сказал с насмешкой:

— Gegen Sie spaziren (гуляйте!).

Построившись гуськом, вышли они из ворот макарычева дома и вскоре скрылись за поворотом. Следы их быстро заметало снегом… Подняв валявшуюся палку, Сашка Громов зло переломил ее о колено и прошипел:

— Ничего, еще встренемся!

Мы Кудрявцеву, вернувшись, доложили.

— А он? — спросил я.

А что он?

— Под трибунал бы, — сказал, — вас отдать надо! Да какой толк? Там немцы бы вас перестреляли, тут наши. Лучше воюйте. Только никому ни слова.

Во как оно было, историк!

Ну, и как довелось встретиться, как Сашка Громов обещал? — спросил я.

— Это вряд ли. Хотя все ж с кем-то из тех немцев могли. Войны ведь еще ой как много было. Но ежели и встретились, — Бочин засмеялся, — то уже не за столом у деда Макарыча!

ЖЕНЬКА

C окончанием войны Колька сразу уволился с военного завода на Семеновской. Залег на продавленный диван. Одна часть дивана скрывалась за давно не действовавшей изразцовой печкой, другая упиралась в стол, постоянно заваленный немытой посудой. Мать с утра до позднего вечера работала буфетчецей в театре Вахтангова, на уборку времени не хватало. Колька валялся на диване и нещадно дымил. В комнатухе плавал синеватый дым «Беломора».

Дверь не запиралась, толкни и заходи. Но однажды кто-то предупредительно постучал.

Вошел солдат в прорыжелой шинели, подпоясанной дермантиновым ремнем, Поношеенная пилотка чудом держалась на лбу. В одной руке он держал за лямки вещевой мешок — «сидор», другой опирался на палку. Cпросил:

— Тетя Лена здесь проживают?

Колька спустил ноги с дивана.

— Точно, ее блиндаж… Ты кто ей будешь?

— А я, понимаешь, племянник ее.

— Племянник?! Выходит, мы что ж — братья? Посылайте меня за водкой.

— При себе.

— Молоток!

Разлили водку.

— Ну, первый тост — за Победу! Тебя как звать-то?

— Сержант Евгений Синица. Просто Женька. Женька Синица.

— Синицын?

— Нет, Синица.

Вечером пришла тетя Лена — колькина мать… Женьку приняли. Колька слез с дивана. Отныне он стал женькиным жилищем. На нем он спал, сидел, когда ел или разговаривал.

У него по колено была отнята правая нога. Он держал эту «ногу» отставленной чуть в сторону, времени постукивая по ней своей палкой. Тогда на его растегнутой гимнастерке слегка позвякивали медали.

Женька был хороший рассказчик. Может, конечно, и привирал малость. Ну и что?

Свои рассказы он обычно начинал с фразы: «А вот я вам еще такое дело расскажу». И начинал.

— Вот у нас в разведвзводе старшой был, Хиз была ему фамилия. Еврей. Из Одессы. Росточка небольшого, но силищи, понимаешь ли, дьявольской. Как у мирового рекордсмнена Григория Новака. И лицом похож был на него, чёрт! Финкой орудовал — я такого не видывал, хотя и сам в кичмане, бывало, парился. Хиз и водил нас по немецким траншеям — языка брать. Раз слышим: шаги навстречу. Мрак… Только их фонарики посвечивают. И к нам движутся. Втиснулись мы в стенки, ждем. Мать-перемать — трое! Хиз мне шепчет:

— Женька, твой левый.

Другому парню — Ваньке Лисовскому, его потом убило — оиределил правого.

— А среднего, — показывает нам, — сам валю. Его и тащим.

Сделали все, как он сказал. Ножи им — Хиз научил— по рукоять вошли. Не пикнули. А он кулачищем по голове «своего» завалил, Километра два его тянули: здоровенный попался! Его, Хиза, вообще-то и раньше к Герою хотели представить, но наверху нашли — какой-то срок большой на нем висел.

С месяц Женька жил у Кольки на диване.

Потом ему дали понять: повернуться де негде, надо искать тебе, парень другой угол.

И он ушел. Некоторое время толкался на Тишинском рынке, среди инвалидов войны, продававших махорку из Моршанска. Хитрили ловкачи. Насыпали махру в обрезанные алмазом стаканы. Но через какое-то время Колька сказал мне, что Женька устроился на работу.

— В котельной вкалывает. Истопником.

— Ну и как?

— Пьет. Там с ним тетка работает, вроде алкоголичка, Пьет вусмерть и его втягивает.

Прошел, примерно, год и как-то раз Колька сообщил мне новость — Женька женится на той тетке из котельной, зовет нас на свадьбу. Мы купили бутылку, пошли.

Женькина невеста жила в развалюхе на Палихе. Мы зашли в комнату, похожую на чулан. Спиртной дух тяжело бил в нос. Табачный дым плотно окутывал людей.

Увидев нас, Женька закричал:

— А вот и мои кореша пришли! Наливай им!

— Сам и наливай, — хрипло сказала новобрачная.

— Вот баба!— опять закричал Женька, обращаясь к нам, — Это она по пьяни. А так женщина ничего.

Он налил в стаканы самогон и протянул нам. Запах сивухи вызывал тошноту. Но мы все же выпили за Женьку.

Через некоторое время все вокруг куда-то поплыло. Когда мы вышли, Палиха качалась у нас под ногами, как палуба корабля в шторм.

Прошло еще время, и я как-то сиросил Кольку:

— Про Женьку что-нибудь слышно?

Колька помолчал, потом сказал:

— Помер. А перед тем болел сильно.

КЕРОСИНКА

Получив аттестат зрелости, Веня Боровский попал в «Керосинку» (так не без некоторого презрения шутники называли Московский Нефтяной Институт). «Керосинка» эта Вене была «до фонаря»: он мечтал вообще-то поступить в Институт иностранных языков, а по окончании работать переводчиком в ООН, но не получилось. У папы в Иняз никаких ходов не было: он работал в Госплане, в отделе, где занимались нефтью и газом. И Вене волей-неволей пришлось идти по его стопам. Учился: только что не отчисляли. Диплом все же получил.

Распределили Веню аж в Тюмень, и папа не помог. Жил там на нефтяных разработках в железнодорожном вагоне, зарплата полторы сотни в месяц, хоть стой, хоть падай. Через полгода женился на Тамарке, ее все Томухой звали, она была из той же «Керосинки». Веня ее еще там приглядел. Училась она тоже неважнецки, зато почти на институтских конкурсах «Мисс Ноги» получала первые призы, а Веня был большой любитель этого самого.

С приходом Томухи в венином вагоне и вокруг стало вроде повеселее, но не намного. ИТРов мало, все больше чумазые работяги. Веня ругался, клял «Керосинку», говорил Томухе: «Провались она пропадом эта нефть с газом.» Томуха бывало и слезу пускала.

И вдруг… Трах-тара-рах! Перестройка! Горбачевщина! За ней ельценщина! И понеслось! Веню — к начальству! Срочно. Начальник сидел, развалившись в кресле, дымил, крутил между пальцами спичечный коробок.

— Боровский, ты сколько у нас получаешь?

— Сто пятьдесят.

— Будешь теперь видеть это в страшном сне.

— Как это?

— Все, Боровский, социализму конец. Мы — акционерная компания, сами поставщики, сами покупателей находим. Будешь отправлять нефть куда скажу. Понял? Давай!

Ночью Веня шептал Томухе:

— А если… За такие дела знаешь какие срока могут обломить?

Томуха смеялась:

— Плешь у тебя уже вон какая, а все дурачок. Какие срока? Капитализм теперь строим, сначала, понятно, дикий. Тебя в дело берут с учетом папы…

— Да он уж на пенсии!

— А связи?

Через пару недель переехали в трехкомнатную квартиру. Пруха такая пошла, что и Тамарка ахала: не знала по каким заначкам рассовывать бабки. Но однажды Веню остановили у подъезда трое амбалов в красных пиджаках.

— Отойдем чуток. Это всего лишь на пару минут.

Отошли. Один амбал сказал, улыбаясь смотря на Веню и, ласково, гладя ладонью револьвер:

— Делиться надо, брателло, откаты делать. А то нехорошо как-то получается. Завтра притаранишь пять косяков с зеленью в кафе «Брызги нефти». А с хозяином сам поладишь. Ну, будь.

Когда Веня рассказал Томухе о случившемся, она посоветовала тут же бежать к начальнику. Тот молча выслушал, хрипло сказал:

— Ага, и тут появились суки. Ладно. Нефть течет здесь, а вентиля крутить будем в Москве. Линять тебе надо, там встретят. Будешь при тех, кто большие вентиля вертят. Ни о чем не голову не ломай.

В Москве Веню с Томухой поселили в башне на Рублевском шоссе. Корешились только с элитой. Томуху ее бывшие подруги из «Керосинки» не узнавали: дама высшего света. Раз шла по Тверской. Одета была вся в фирму, на голове кепочка — закачаешься. Подошли двое, сделали вид, что ослеплены. Один сказал:

— О, боже, какая девушка! И какой парфюм!

Томуха испугалась, юркнула в толпу. Но в душе ликовала: раз молодые парни делают перед ней стойку, значит она и на Рублевке не последняя. А ночью позвонили по вениному мобильнику:

— Тебе, сука, что — жить надоело? В башне укрылся? Мы тебя из самой Спасской башни достанем.

Но обошлось. Видно, кто-то очень сильный за кремлевскими стенами крышевал башню, в которой жили Веня с Томухой и другие люди элиты. Но сна у Вени уже не было. Облысел еще больше, ссутулился. Томуха глотала транквилизаторы. Один иностранный друг советовал:

— Переводите деньги на зарубежные счета и сами — за ними. В России жизни не будет. Тут ненавидят богатых, тут любят бедных. Они все равно устроят еще одну Октябрьскую революцию. Здесь уже НЭП был. Где потом оказывались нэпманы? А они в сравнении с вами были подснежники. Уезжайте. И побыстрее.

В посольстве очень далекой западной страны Вене разъяснили, что с удовольствием дадут ему бизнес-визу, если он положит в банк этой страны 500 000 долларов.

— О чем речь! — сказал Веня — Всего лишь 500?

— А откуда ваши деньги? — спросил дипломатический сотрудник посольства

— А на чем работают моторы ваших лимузинов? — переспросил Веня.

Сотрудник добродушно рассмеялся. Добродушно рассмеялся и Веня.

— Гуд, — сказал сотрудник.

— Порядок, — сказал Веня. Они слегка ударили ладони об ладони: по-американски.

В далекой западной стране Веня сразу купил двухэтажный дом, но Томухе он не понравился. На рублевские палаццо не тянул. Пригласили компанию «Мы — лучшие». Дом менялся на глазах, превращаясь в дворец. Внутренняя отделка — элитные породы дерева, мрамор, витражи. Надстроили еще два этажа и пентхаус. Компании заплатили миллион.

— Теперь прилично? — спросил Веня. Томуха считала, что необходимо еще «тонкая даводка» в стиле «арт-нуво». Кто-то порекомендовал русского эммигранта Олега — внука художницы, знаменитой в России 30-х годов. Явился то ли мужичок, то ли подросток в джинсах и свитере. Работал неделю по Томухиным указаниям. Местные владельцы соседних дворцов приходили смотреть, восторгались, но про себя ругали мистера Боровского и его супругу. Говорили, что деньги их — дерт, не надо пускать таких людей в страну. Понаехали тут… Ясно: свирепо завидывали.

Томуха (теперь она стала миссис Боровски) разговорилась с внуком знаменитой русской художницы. Оказалось, он приехал на Запад давно, оставив в России жену и двух маленьких сыновей.

— Понимаете, — объяснял он миссис Боровски, — художник должен быть абсолютно свободен от всего и от всех. Как Пикассо, Ренуар, Модильяни… Пусть будет нищета, она даже чем-то полезна. Богема — вот что обязательно! Богема была жизнью этих художников, а итог? Их картины покупали потом за миллионы. В Совке такое было абсолютно исключено.

— Вы считаете, вас тоже ждет что-то похожее?

— Не знаю. Но их судьба — судьба всякого истинного художника, я уверен.

Было ясно: Олег создал себе образ, вписал себя в него полностью и уже не мог выйти. Томуха решила стать покровительницей Олега. Веня теперь часто уезжал в другие страны, в Россию, говорил, что этого требует его новый бизнес. Какой — никто не знал.

Скучающая Томуха сняла зал и открыла галлерею Олега, дав предварительно красочную рекламу в газеты. Странным образом Олег писал одно и то же: неких худолицых, плоскогрудых девиц египетского типа. Их головы были покрыты длинными шалями, но каждая голова обязательно украшалась некой загогулиной, большим коком. Олег писал таких девиц с упорством маньяка…

Посещали галерею плохо, в основном интеллигентные старушки в одинаковых седых париках. Никто ничего не покупал. Старушки большей частью ахали, восхищались:

— Чудесно! Вот эта картина — просто прелесть!

Одна из них, длинная и тощая, (говорили, что она княгиня) рассказывала даме, которая ее сопровождала:

— Чудно! В Париже я знала одного художника. Он тоже был русский. Прелестный, чудный и такой милый… Он был белый. Этот русский тоже белый?

— Нет, он, кажется, красный. Впрчем, не знаю. Белых давно нет, красные, кажется, еще остались.

Графиня вздрогнула, ее увели.

А Веня не приезжал. Доброхоты довели до Томухи, что в Питере у него — любовница вдвое моложе Томухи. Но она не реагировала. Искала развлечения. Пригласила к себе во дворец полуголодных русских артистов, которые, наподобие художника Олега, рыскали по Западу, собрала с владельцев русских бизнесов и «слинявших» из России «полуолигархов» по 200 долларов и те развлекались шутками и прибаутками на дому.

Прошла снежная зима, повеяло весной, но никаких запахов — ни озерных, ни лесных — не чувствовалось. Странно, но так: в этой стране вообще не было никаких запахов. Явился Веня. Он стал солидным, поважнел, предпочитал говорить по-английски. Томуха всячески обхаживала его, заискивала, угождала: боялась, что бросит.

— Вот я и дома, — думал он, обходя свои владения, — А хорошо!

Уже открыли окна и с озера дул свежий ветерок. Однажды перед тем, как лечь спать, Веня включил телевизор. Шли обычные, рутинные сообщения. И вдруг наступила пауза. Вслед за тем дикторша сообщила: на Западе начался финансовый обвал. Кризис. Венин взгляд застыл на одной точке: эта была картина художника Олега — худолицая, плоскогрудая девица с коком на голове. Потом она вдруг стала таять, испаряться, а вместо нее появился старый железнодорожный вагон, в котором Веня когда-то жил с Томухой после «Керосинки».

— Бабки, — хрипло произнес он, — бабло… ба…

И тяжело повалился на персидский ковер.

Но лучшие заграничные доктора вылечили Веню. Еще два месяца он «реабилитировался» гулял по своему огромному парку, сидел подолгу на скамеечке, молча глядя на воду уходившего за горизонт озера. Когда ощутил себя достаточно окрепшим, собрался уезжать. Томуха всплакнула… Но Веня улетел.

Не успел он расположиться у себя в особняке — раздался длинный, резкий звонок. Веня хорошо его знал. В трубке прозвучал знакомый голос Примуса— так в близком окружнии звали Главного.

— Зайди!— приказал Примус и положил трубку.

Веня смачно матюгнулся, но тут же звонком вызвал машину с охранником.

Главный сидел в кресле за скромным столиком, курил. Рядом с ним находился плешивый худой человек с невыразительным лицом, обрамленной тощей бородкой и чему-то криво усмехался. Увидив Веню, Главный даже не приподнялся, только смял дымящую сигарету об инкрустированную золотом пепельницу. Отрывисто сказал:

— Ну?

А что можно было делать? — ответил Веня вопросом.

— Работать на одного. На меня, как договорились.

— Но ведь Пудель…

— Уже не наш, отвалил. Ты об этом знал. Почему ты даешь ему бабки? Задумали тянуть его вверх? Не выйдет!

— Да, но…

— Базарить хочешь? За базар тоже ответишь! У нас компромата на тебя выше твоих… Этих самых… Ты в компромате увяз. Понял?

В тот же день на личном самолете Веня сумел улететь в Англию. Оттуда на подставное лицо некоего Эрни Дамхуса он дал е-мейл Тамухе: «Срочно выезжай в Лондон. Тут все наши. С Русопятией завязано. Встретит тебя Колян, ты его узнаешь по глубокому шраму на правой щеке. Целую».

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Генрих Иоффе: Три рассказа

  1. Когда хочешь разобрать литературное произведение, возникает вопрос: а оно тебе надо? Гарантировано, что автор, несмотря на указание фактических ошибок, будет доказывать, что так тоже могло быть, или что нечего цепляться к мелочам, смысл рассказа вовсе не в этом. Если же коснуться языка и стиля, то… Лучше не касаться, иначе смертельная обида.
    Пишут у нас здесь люди, в основном, немолодые, пишут о пережитом, о наболевшем, зачем приставать по пустякам. Поэтому сразу хочу сказать уважаемому Генриху Иоффе, что смысл моей маленькой рецензии только в восстановлении реалий тюменского нефтегазового Севера, с которыми я, в отличие от автора «Керосинки», знаком не понаслышке.

    С первого предложения что-то не так звучит: ну, ладно, «Керосинку» обзывают так с «некоторым презрением» шутники (откуда? Из МИДа?), может быть, но я знал много выпускников оттуда, а с одной выпускницей много десятков лет живу под одной крышей, но никакого презрения никогда не было, наоборот, только уважение к хорошему институту. Хорошо, презрение – дело личное, но название института «Нефтяной» говорит о том, что Веня поступил в него до 1954 года, иначе был бы Московский институт нефтехимической и газовой промышленности (МИНХиГП) или ещё звали «Губкинский», по имени И.М. Губкина. Можете спросить у Марка Аркадьевича Цайгера, он учился именно в Нефтяном.
    Ошибка с хронологией явная, потому что распределился в Тюмень, в какую-то нефтедобывающую организацию, т.е. окончил не раньше 1964 года (добыча первой нефти), скорее позже (уже была железная дорога, жил в железнодорожном вагоне). Спорить не буду, жили поначалу и в железнодорожных вагонах, и в вагончиках-балках, да что там в балках: в самом начале освоения Уренгоя приезжали люди, например, водители трубовозов, им говорили: «Вот тебе машина и – вперёд»! – «А жить где?» – «Тебе ж сказали: вот машина»… Но это проходило, с инженерами – точно быстро. Строили много, в нефтяном Приобье города клепали только так… Не буду о качестве, услугах – только о жилье. Если Веня с женой (тоже инженером!) ютились годами в вагоне – не верю! – какими уж специалистами там они ни были. Зарплата 150 р. – бред!, пусть даже оклад простого инженера из года в год, без повышения (такая вот тупая парочка попалась), только в этом регионе есть ещё северные надбавки: в ХМАО коэффициент к окладу от 1,5, в ЯНАО до 1,8 (там, где был 2,0 – добычи пока не было). Про другие надбавки и премиальные в нефтедобывающей организации – молчу. Ну, хорошо, эта тупая парочка попала сюда по распределению, а остальные-то зачем сюда рвались? Коммунизм строить?

    Дальнейшее описание «перестроечного» времени на этом же уровне, сведения из газет, рассказов «знатоков» и т.д. Всё было может ещё хуже, но не так. Окончание рассказа – просто плохая литературщина.

    Я изложил это не для того, чтобы обидеть Автора, ведь у него прожита большая и, наверное, насыщенная жизнь, почему бы не писать о том, что ближе, известней, доступней. А если о чём-то постороннем, то для начала изучить тему.
    Будьте здоровы!

Добавить комментарий для Марк Фукс Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.