И вспомнилась мне вдруг та страшная в горе своём старуха, стоявшая после бомбёжки на коленях в пыли над мёртвым младенцем, воздевшая свои натруженные руки со вздувшимися венами к небу, восклицая с укором: «Фар вус, готыню, фар вус? Ви быст ду, Готыню? Вус тисты?»
Открытое сердце на чистой ладони
Гарри Фельдман
C Эммануилом (Моней) Шустером — удивительным Человеком с немилосердной к нему судьбой я познакомился, когда стал обладателем его талантливого поэтического сборника (6-го по счёту) «У каждого своя Ерусалимка». («Ерусалимка» — название одного из бесчисленных еврейских гетто на оккупированной фашистами территории»).
Стихотворное предисловие украинской поэтессы Маргариты Чибисовой к этому уникальному произведению, повествующему в концентрированном виде не только о жизни автора, но как бы рисует его портрет.
Впрочем, судите сами:
Открытое сердце на чистой ладони —
Таким я впервые увидела Моню,
Глаза молодые так светят лучисто!
Остро его слово, мудры его мысли.
Как сильно, как просто и больно воспета
Им Ерусалимка — еврейское гетто!
А сколько добра, сколько силы и света,
Надежды на лучшее в строчках поэта!
И каждое слово из сердца исходит:
О маме, о книгах, о нашем народе,
О Родине милой, друзьях-украинцах,
О том, что уходят любимые лица,
Уходят неспешно, уходят навечно,
Но слово поэта, как жизнь, бесконечно!
Сто раз перечту, обливаясь слезами,
О брате, отце и о преданной маме.
И вновь оживут, кровью сердца согреты,
Все те, кто при жизни шли рядом с поэтом.
И сердце его, вопреки всем невзгодам,
Навек станет сердцем родного народа!
Таким навсегда мне запомнится Моня —
Открытое сердце на чистой ладони.
Маргарита Чибисова
Газета «Еврейские вести». Киев. 6.10.2000 г.
№№ 21-24 (209-212)
76 поэтических миниатюр первой части книги — это жизненная канва автора, его глубоко лирическая исповедь о мечтах и чаяниях, о радостях и печалях, о счастье и горе, о родных и близких, «о друзьях-товарищах», о незабываемых встречах.
Пятнадцать глав («картинок», так назвал их автор) второй части небольшого (около 150 страниц), но очень ёмкого по содержанию и необыкновенного по жанру изложения (каждая картинка — это поэтическая новелла об определённом этапе жизни автора, его родных и друзьях, о незабываемых событиях, как будто бы наносят последние мазки на портрет автора, «нарисованный» в предисловии к книге.
Применение термина «картинка» вполне оправдано: каждая из них настолько красочна, что читатель видит, о чём повествует автор и как бы превращается в зрителя. (По ходу изложения я покажу это на нескольких примерах). В совокупности они СОСТАВЛЯЮТ ЕДИНЫЙ СЮЖЕТ, ЯВЛЯЮЩИЙСЯ КАК БЫ ПАНОРАМОЙ УШЕДШЕЙ ЭПОХИ. А ЭТО ПОД СИЛУ ЛИШЬ БОЛЬШОМУ МАСТЕРУ.
Так что, увидев Моню впервые много лет спустя, я словно встретился с другом после длительной разлуки.
Всё вышеизложенное лишь преамбула.
А теперь коротко об этом замечательном человеке (коротко в надежде на то, что заинтересованный читатель в скором времени сможет более подробно познакомиться с ним, прочитав его автобиографический роман «Вторая еврейская рапсодия, фрагмент из которого опубликован в 10 (282) номере журнала «Лехаим» за 2015 год.
Итак, родился Эммануил (Моня) Шустер в украинском городе Винница. Как и у всех его сверстников, счастливое детство оборвалось с началом Великой отечественной войны. После долгого и опасного пути в эвакуацию началась трудная жизнь в небольшом городке вблизи Ташкента. После изгнания фашистов из родного города Моня с матерью вернулись туда. Детское увлечение балетом и танцами народов мира стали со временем профессией одарённого юноши. В 1962 году Эммануил Шустер создал знаменитый ансамбль «Винничанка», художественным руководителем и балетмейстером-постановщиком которого он являлся долгие годы. Подкравшаяся незаметно беда — ампутация из-за сахарного диабета обеих ног заставила навсегда забыть о сокровенных мечтах и чаяниях. Репатриировавшись в Израиль, оставшись без родных и, да к тому же, как говорится, «без кола и двора», Моня Шустер на долгие годы нашёл пристанище в доме престарелых. Но в отличие от многих его обитателей он не потерял самообладания, не позволил душе лениться, не предался праздному времяпрепровождению, а продолжил вдохновенно творить.
Кроме упомянутого выше автобиографического романа (уже готов сигнальный экземпляр), Моня Шустер подготовил к изданию ещё 4 поэтических сборника стихов на самые животрепещущие темы.
Надеюсь, что прочитав несколько предложенных фрагментов многогранного творчества талантливого мастера художественного слова, читатель разделит мой восторженный отзыв о нём.
Беженцы
(фрагмент стихотворения)
Вдали от шоссейных дорог многолюдных,
Лесною тропой или степью в пыли
Тащится повозка с поклажею скудной,
Увозит меня от родимой земли.
Скрипучие брички, усталые кони,
Опухшие ноги и пыль, только пыль…
Налёты, бомбёжки и мамины стоны,
И яростный ветер волнует ковыль.
Горит Украина, хлеба выжигают,
И кружатся «мессеры» над головой,
И молча солдаты бредут, отступают.
Багровое солнце встаёт над страной…
Ерусалимка
(фрагмент поэмы)
Война началась перед самым рассветом,
Враги взяли город, чинили разбой,
Погнали фашисты всех жителей гетто
За Винницу, в лес, в тишину и покой.
И выстрелы ту тишину разорвали,
И солнце померкло в дали голубой,
В лесу их, невинных, во рву расстреляли,
И ров забросали тяжёлой землёй.
Невинных! Не воры они, не злодеи.
Им горькая участь с рожденья дана
Лишь за то, что они все — евреи,
Во все времена только в том их вина.
Земля содрогалась от криков и стонов,
И лес потемнел, смолкло пение птиц,
Деревья сомкнули над рвом свои кроны,
О мёртвых скорбя, проклиная убийц.
Не стало на свете ни Ривки, ни Фимки,
Но я не могу позабыть до сих пор
Эту расстрелянную Ерусалимку —
Еврейское гетто — вселенский позор.
Так же меткими мазками обрисовал Эммануил жизненную одиссею в своём автобиографическом романе «Вторая еврейская рапсодия».
Вот, например, как он описывает своё возвращение из эвакуации (подаю с некоторым сокращением).
Как мы и ожидали, из старых соседей ютилась в своём подвале Галина, наша дворничиха.
По просьбе мамы она повела неторопливый обстоятельный рассказ о последних минутах жизни наших соседей. А было это так, как я запомнил со слов Галины. Её рассказ был настолько драматичным, страшным, что я его досконально точно запомнил на всю жизнь. Это был рассказ первого очевидца о тех ужасных событиях, что творили изверги в нашем дворе, и слушал я его очень внимательно, не пропустив ни единого слова Галины. Сейчас я постараюсь передать его, как сумею, хотя тяжело мне вспоминать об этом.
В сентябре, вскоре после оккупации города, фашисты неожиданно ночью, когда оставалось несколько часов до рассвета, вдруг нагрянули в наш двор со злющими лающими овчарками, рвавшимися с поводков. С ними были полицаи из местных жителей, продавшихся гитлеровцам. Галина нисколько не удивилась, увидев среди полицаев Степана, мужа Клавы, отца Кольки. Воры, осуждённые советской властью, становились полицаями, упиваясь своей властью над своим народом, особенно над евреями. Фашисты и полицаи стали грубо выгонять во двор из своих квартир евреев. Кто оказывал хоть малейшее неповиновение, расстреливали на месте. Степан, ударом ноги открыв дверь, разъярённый, влетел в комнату стариков Фельдблюмов, которые, увидев неожиданного визитёра, остались испуганно лежать на постели, ничего не понимая.
— А-а, вонючие жидяры, а ну вымётывайтесь во двор, пришёл ваш час! — крикнул Степан и, не дожидаясь пока старики выберутся из постели, автоматной очередью прошил их. Фельдблюмиха, даже не успев вскрикнуть, повалилась на истекавшего кровью мужа, и так, утихших навсегда, застали их полицаи, утром увозившие со двора трупы.
А во дворе творилось что-то невообразимое. Людей насильно выталкивали, выволакивали из квартир, стащив с постелей, били прикладами, натравливали на них разъярённых псов. Люди не оказывали никакого сопротивления и, по возможности, перенося побои, молча стиснув зубы, старались точно выполнять команды варваров-поработителей.
Ночь была лунная, звёздная и по-осеннему холодная.
Настю, подругу Галины, много лет прожившую в кратмановской семье, увели вместе со всеми евреями в лес за город, и там её постигла участь всех соседей: раздев догола, поставили на краю глубокого рва, предварительно фашистский офицер вырвал из её ушей золотые цыганские серьги, подарок Туни. Её расстреляли в упор, пустив две пули в затылок. Она даже не пыталась протестовать, не объяснила фашистскому офицеру с длинным лошадиным лицом, руководившему экзекуцией, что она не еврейка, а украинка, и безропотно последовала за сёстрами, которых безмерно любила и была любима ими. Так и стояла Настя в обречённой на смерть толпе, поддерживая сестёр под руки, ожидая своей незавидной участи, пока не согнали всех со двора. Так и осталась она лежать на трупах во рву рядом с телами сестёр, не расставшись с ними и после смерти. Идя в свой последний путь на казнь, сёстры держались вместе, обняв Настю…
Когда из подвала выгоняли моих родственников, семью Басис, красавица Рива с распущенными шикарными волосами и безумными, расширенными от страха до округления глазами, выбежала первой в ночной рубахе и, перебежав через двор на глазах у обречённой толпы, вбежала в сарай и, спрятавшись, затаилась там в темноте. Её преследовал фашистский офицерик, выбежавший из подвала вслед за Ривой, и со звериным оскалом на перекошенном злобой лице, погнался за девушкой, размахивая пистолетом, скрылся в глубине сарая. Из сарая во двор доносились душераздирающие девичьи крики, громкие стоны и страшная немецкая брань фашиста. Вдруг раздались два оглушительных пистолетных выстрела. И всё стихло. Люди во дворе, как по команде, повернули головы по направлению к сараю. А из него выходил разъярённый офицерик с разбитыми в кровь губами, расцарапанным лицом, словно страшная тигрица в гневе нанесла ему эти глубокие кровоточащие раны. Прикрыв лицо волосатой рукой, на ходу нервно пытался застегнуть ширинку сползавших е его тощего, как у русской гончей собаки, тела, брюк. Давидка, брат Ривы, истошно крича, побежал к выходившему из сарая фашисту, но был перехвачен полицаями и безжалостно избит. Его, упавшего на землю, пинали ногами, били прикладами по голове и лицу. Он лежал с раздробленным черепом, кровь текла по его золотым волосам, и навеки замолчал наш Рыжик около склонившейся над ним безумно кричащей его матери. Вдруг, схватившись рукой за сердце, она, как подкошенная, рухнула рядом с бездыханным сыном и тоже навеки замолчала на глазах у безмолвной толпы, потрясённой увиденным. Так и лежала Клара, будто спала, около единственного сына Давида до самого утра, когда все трупы, побросав на телегу, увезли со двора бездушные полицаи.
Слушая эти страшные подробности о зверствах нелюдей, мама всё время плакала, да и я еле сдерживал себя, чтобы не заплакать. Своим детским мальчишечьим воображением я представил, что творили в ту чудовищную ночь чёрного сентября фашисты и местные полицаи, издеваясь над моими бывшими соседями и их детьми, чьи лица стояли у меня перед глазами.
Обо всех соседях Галина поведать не могла, рассказывала только о том, что видела своими глазами, на которые то и дело набегали слёзы.
— Бронечка, видите, это я поседела за одну только эту ночь, — всхлипывая, проговорила она.
Я с самого детства был фантазёром, мне было интересно придумывать какие-то занимательные истории, похожие на сказки. С разными сказками я был знаком давно, мне их читал Сюня, а когда я научился читать, то тоже увлекался ими. Что только, бывало, я ни нафантазирую, всему верила Маня. Она слушала мои рассказы, как всегда, открыв ротик, и удивлялась, принимая всё за чистую монету. Обмануть Маню мне не стоило никакого труда, она была наивна, как и моя мама, которая верила людям и сама никогда не лгала. Только раз, когда не сообщила отцу о гибели сына.
Я всегда в детстве что-то придумывал. Если я не мог долго заснуть в постели, я представлял себя лежащим с закрытыми глазами перед белым киноэкраном. И представляете, это помогало и я всегда быстро засыпал. Я так к этому привык, что проделывал это до юношеских лет. Наверное, это сейчас бы назвали аутотренингом, на меня этот белый экран действовал гипнотически. Представлять что-то себе я был мастером высшего класса.
И, слушая Галину, я представил себе, как под злобный лай фашистских псов, под бряцание автоматов, под грубые окрики полицаев и немецких солдат шли люди по знакомым им с детства улицам, шли в свой последний путь, чтоб навеки остаться в наших сердцах и памяти. Шли немощные старики и старухи, матери в дрожащих руках несли плачущих младенцев, стараясь утешить их, в последний раз прижимая их к своей груди. И в этой страшной процессии шла та красивая девочка, с которой я так и не свёл знакомство, она шла, катя перед собой коляску, в которой лежала большая кукла, так похожая на девочку. Мне казалось, что кукла плакала. А люди молча, отрешённо шли на свою Голгофу, окружённые и подгоняемые фашистами. Шли религиозные старики в кипах, захватив с собой свитки священной Торы, молясь Всевышнему, прося его о спасении. Но молчал Всевышний, не внемля их молитвам, не замечая, как издеваются и уничтожают им избранный народ. Молчал Всевышний много холокостных лет подряд.
А женщины, прощаясь со своим родным домом, где они познали любовь, где в муках рожали своих детей и были счастливы, оглядывались назад, как это делала жена библейского Лота, только они не превращались в соляной столб, а шли на погибель в общей глубокой яме.
И вспомнилась мне вдруг та страшная в горе своём старуха, стоявшая после бомбёжки на коленях в пыли над мёртвым младенцем, воздевшая свои натруженные руки со вздувшимися венами к небу, восклицая с укором: «Фар вус, готыню, фар вус? Ви быст ду, Готыню? Вус тисты?»
Так я и теперь вопрошаю: «Где Ты был, Элохим, когда детей Твоих израилевых, безмерно веровавших в Тебя, убивали фашистские варвары, желая стереть с лица земли весь Твой народ? Где Ты был, Элохим? Где Ты был, Элохим? Если Ты, вообще, есть на свете!» …
Вовсе не богохульствуя, я представляю себе, с каким укором и ужасом вырывались из самого сердца и глубины души вместе с последним вздохом эти вопросы у моих родных и тысяч земляков некогда достопримечательного местечка Романов не просто расстреливаемых нелюдями-полицаями, а зверски уничтожаемых самыми изощрёнными методами и сталкиваемых в яму ещё полуживыми. Эти же душераздирающие вопросы до сих пор задают (не могут не задавать!) и большинство родственников шести миллионов жертв Холокоста, и, вообще все здравомыслящие люди планеты.
В произведении Мони Шустера эти вопросы звучат особенно драматически, заставляя читателя особенно молодого, не чувствующего ужаса от цифры шесть миллионов, не только понять, но как бы увидеть весь кошмар фашизма, войны и Катастрофы. Потрясают факты, волнуют людские судьбы. Равнодушным, читая его, остаться невозможно.
Поэтому «Вторая еврейская рапсодия», как и все остальные произведения Мони Шустера, актуальны не только для нынешнего, но и для грядущих поколений.
В поэтическом сборнике «У каждого — своя Ерусалимка» автор вместо аннотации публикует благодарность волонтёрам благотворительной службы «Шалом» города Освенцима (Польша), благодаря которым стало возможным издание, как он пишет, «этих скромных поэтических строк).
А пишу я об этом в надежде, что если в не особо благорасположенной к нашим соплеменникам стране для издании книги еврейского автора нашлись щедрые меценаты, то неужели в нашей стране и диаспоре не найдутся такие же отзывчивые состоятельные люди, готовые помочь Моне Шустеру — талантливейшему Человеку с немилосердной к нему судьбой издать его замечательные произведения, которые смогли бы стать памятником ушедшей эпохи.
Итак, в израильском городе Нетания, в доме престарелых «Золотой возраст» (улица Герцог, 25) проживает, творит свои прекрасные произведения и надеется на вашу действенную помощь в финансировании их издания замечательный человек Эммануил Шустер — «Открытое сердце на чистой ладони» — это портрет балетмейстера Мони. Откройте же и вы ему, если не своё сердце, то хотя бы кошелёк! Ведь заповедь «Помоги ближнему!» ещё никто не отменял. И испокон веков это было, есть и будет самым богоугодным делом.
