Как-то сразу запахло восьмидесятыми и уголовным кодексом. В президиуме сидели трое: начальник управления кадров, полковник КГБ, прошу прощения, ФСБ, Иванов, начальник управления безопасности и режима, генерал ФСБ Петров и начальник коммерческой службы, также полковник ФСБ, Сидоров.

Май 16-го

Заметки

Александр Левинтов

Окончание. Начало, Продолжение

Охотники за грибами

Памяти Юрия Петровича Вишнякова и Виктора Петровича Козочкина

«Я сегодня утром уже корзину грибов нарвал… человек жизнь прожил, грибного леса не видел, вернётся домой — будет, что рассказать… туда и обратно, всего и делов-то…»
Василий Игнатьевич, «Осенний марафон»

Вот, было у меня два закадычных зятя, оба Петровичи, оба автолюбители и оба — заядлые грибники. Эта нота и была доминантой, лейтмотивом наших отношений, остальное: политика, спорт, выпивка, шахматы, воспоминания о 40-х-80-х — лишь гарнир, в лучшем случае — соус к основному блюду.

Один из них — потомственный горожанин, пусть и из Рыбинска (бывал я в этой бывшей столице бурлаков, город на глазах гниет и разваливается, центр часто снимают в фильмах про Сталинград и Берлин весной 45-го), другой — врождённый крестьянин, хоть и из Москвы (мы, измайловские, окончательно городом стали только в 60-е, когда закрыли наши колхозы и совхозы, заасфальтировали почвы, поля, луга, сады и пастбища, хотя коровы на МКАДе до сих пор пасутся — только у нас).

Генетика и культура — а я уверен, что культура передается не только через образование, но и на генетическом уровне — определяют и два типа грибных охотников.

Горожанин вводит в ритуал охоты обряд выпивки, хотя бы небольшой (кто видел, чтобы Юрий Петрович мало пил?), деревенский потерпит до дома.

Горожанину важен процесс — он стремится собрать как можно больше, на вес, восторгаясь лесом, воздухом, изобилием грибов.

Деревенский тщательно отбирает каждый грибочек и даже обирает с него хвоинки и пушинки, чтобы не таскать по лесу ничего лишнего. Его результат — скорее в качестве.

У первого полкорзины при обработке отлетает в мусор, у другого грибы надо только промыть.

Но оба — и городской и деревенский — мужики, а потому с достоинством пропускают промежуточную часть технологии: сортировку, обработку, готовку и заготовку. Это всё — кулинария, не мужское дело. Но заключительный цикл оба, конечно, не пропускают.

Хотя и тут имеются существенные различия: горожанин видит в грибах прежде всего закуску (и я солидарен с ним), а потому напирает на соленые и маринованные, деревенский предпочитает видеть в них еду (суп или в жареном виде), вкусную и калорийную (и я согласен с ним).

Оба, как известно, автомобилисты. Но одному важно непременно доехать до первого гриба и только у него остановиться, другой ориентируется на комфорт и безопасность машины, на комфорт бивуака в конце охоты, а потому не прочь и прогуляться до грибов 100-3000 метров.

Но есть у обоих и много общего: знание и понимание леса как грибного угодья, зоркость и меткость глаза, хозяйское (=экологичное) отношение к грибнице — ведь мы ещё вернёмся сюда, не правда ли? — и ревниво-бескорыстное отношение к грибалке.

Тут немного помедленнее.

Когда Деревенский перестал выходить на грибную охоту, он, оценивая чужой урожай, непременно попричитает:

— Душегубы, ироды, что ж вы таких маленьких нарезали?! — но это не упрёк, это глубоко скрытая зависть.

Горожанин любит похвалиться размером своего улова, но в лесу, напав на грибное место, непременно созовёт остальных полюбоваться, а потом нарезать сообща.

В детстве я очень любил рыбалку. Вдвоем в лодке, гребёшь по очереди, заякориться непременно надо вдвоем разом, и с носа, и с кормы. И улов бросается на дно лодки, без разбора, кто что и сколько поймал. И мне были неприятны и непонятны рыбаки, те, что каждый укладывает свой улов в своё отдельное ведро да ещё подсматривает, чтобы у соседа было не больше.

Грибник, настоящий грибник — демократ и человеколюб, он всегда ориентирован на общий улов и успех и, если кому-то не повезло, готов с ним поделиться.

Грибы можно собирать, рвать, резать, можно охотиться за ними, можно промышлять грибами, можно ходить по грибы — мне милей и родней последние, как те, о ком вспоминаю и пишу.

… вот, было у меня два закадычных зятя, оба Петровичи. А теперь их нет. Да и сам я уже по лесу — о пень-колоду, за грибами наклоняться и тяжело, и опасно: растите, грибочки, без нас, радуйте других…

Июньская бессоница

три часа — утра или ночи?
три белёсых часа безнадёги,
серп луны окончательно сточен,
и обильной росою продрогли
неживые, в тумане, кусты,
я не сплю — или кажется лишь?
я с собой — напрямик и на ты;
в эту вяло-тяжёлую тишь
в полусне, в полуяви, во сне:
не понять, где сейчас нахожусь,
это всё — не со мной иль во мне?
в бытии будто горлом к ножу…
и плывут привиденья годов,
скоро, может, займётся заря,
не дожить до неё я готов,
потому что всё было зазря

Из окна больницы

летний ливень, летний ливень —
значит, что-то впереди:
корабли в далёком синем
и дожди, дожди, дожди

и цветы, стихи и мысли —
всё опять ко мне придёт,
струи в воздухе повисли,
разгоняя свой полёт

застучало по асфальту,
пузырями потекло,
веток сломанное сальто,
где-то выбито стекло

и грохочет всем на радость,
и сверкает — берегись! —
может, жить осталось малость,
так уж, мокрый, улыбнись

я ещё дойду до радуг,
солнце брызнет надо мной,
травы скошенные лягут,
пар взовьётся над землёй

мы успеем надышаться
этой жизнью грозовой,
мы ещё вернёмся, братцы,
в наш шальной и пьяный строй

Жизнь завершается

жизнь завершается — снами, стихами,
тихой палатой без горизонта,
мыслями, что же оставлено нами
за моргиальною линией фронта

жизнь завершается — в тихих разлуках,
нам не звонят, не зовут и не пишут,
где-то давно уж гоняются слухи:
сами для них калькулируем пищу

жизнь завершается — сжатием круга
дел, отношений, возможностей, рисков,
рядышком где-то с косою подруга
нас подбирает как чьи-то излишки

жизнь завершается — что ж в том плохого?
было бы хуже, конечно, бессмертье,
мне умирать — так случилось — не ново,
мирно кончается жизнь-многолетье

В музее

— Это музей?

— Да, музей.

— Можно войти?

— Добро пожаловать.

— А где у вас касса?

— Я — касса.

— Сколько стоит билет?

— Сколько не жалко.

— А скидки есть?

— И скидки есть.

— Для всех?

— Для всех.

— А у вас музей чего?

— Чего хотите.

— Странно, а у вас есть план расположения залов?

— Конечно, первый зал, сразу за дверью — археологии, потом — истории, за ним — географии, краеведения, современности, в самом конце — перспектив и других фэнтези, потом — выход, заблудиться невозможно.

— Чем ваш музей лучше других?

— Он — подлинно интерактивен, при этом инициатива всегда исходит от посетителя: вы меня спрашиваете — я вам отвечаю, вы платите за билет — я только принимаю деньги, которые вы платите, вы заполняете музей содержанием, а не потребляете его, в конце концов, это вы пришли в музей, а не музей к вам.

— Хорошо, могу я самостоятельно посмотреть экспозицию?

— Нет, у нас нет экспозиции.

— Почему?

— У нас нет экспонатов.

— А что у вас есть?

— Импонаты.

— Как они выглядят?

— никак, это же импонаты

— Ну, у них есть хотя бы таблички с названиями?

— Мы никого не хотим обманывать: зачем к пустому месту табличка «ведро» или «Монна Лиза» — вы ведь сразу и первым заявите, что мы вас обманываем, потому что это не ведро и не Мона Лиза.

— Что же я смогу увидеть в вашем музее?

— Всё, что сможете разглядеть: всё зависит от вашего интеллекта и прежде всего от ваших креативных способностей. Вы можете созерцать, вслушиваться, внюхиваться, дотрагиваться и содрогаться, всматриваться, вчувствоваться, вдумываться, осознавать, понимать, постигать, изучать, рефлексировать, медитировать, интроспектировать, исихастировать — всё, что доступно вашему Я, помимо всего прочего, это ещё и музей вашего Я, кстати.

— Где же я буду делать все эти упражнения?

— Пол любого зала в вашем распоряжении, и ничто не сможет помешать вам занять самое удобное место и принять самую комфортную позу; естественно, время вашего пребывания ничем не ограничено — хоть ночуйте.

— Ну, хорошо, я обойду все залы вашего музея — и что потом?

— У вас есть замечательный выбор: либо вы просто выходите и идёте в следующий музей или кафе напротив — там замечательный шницель по-венски и всегда хорошее свежее пиво, рекомендую нефильтрованное тёмное, «паулайнер», либо делаете запись в нашей книге отзывов; впрочем, вы можете сделать и то, и другое, даже одновременно.

— К сожалению, я не взял с собой авторучку, у вас найдётся?

— Боже вас упаси что-либо писать ручкой — только пальцем, иначе мы не сможем гарантировать сохранение ваших авторских прав и коммерческую тайну вашего творения, а вы представить себе не можете, сколько издательских акул нарезают круги вокруг нашего музея и его книги записей, кстати, самой книги, как таковой, тоже нет — это табло вашего сознания.

— Спасибо, что предупредили. Так я могу посмотреть вашу импозицию?

— Разумеется, добро пожаловать!

Гроза на Троицу

загрохотало ближе к ночи,
гоня жару и духоту,
чуть посвежело, но не очень,
теряют тучи высоту

и засверкало — близко-близко,
такое чувство — как в мозгу,
как шар, запущенный без риска,
из всех орудий по врагу

нахлынуло — свежо и браво,
по крышам и в моё окно,
кося налево и направо,
по всем, кому с небес дано

и в мире дышится просторно,
добро идёт, за ратью рать,
ликуют серафимы в горних,
и с неба сходит благодать

Сон

уходя, сказать: «ах, это — сон
череда мечтаний и гаданий,
листьев осени волшебный перезвон,
серебро благого увяданья»

трубы тихо и торжественно поют
о прожитых годах и сомненьях,
чистой совести возвышенный уют –
legacy грядущим поколеньям

жаль, что мало жаждал и любил,
жаль, что часто был глупее многих,
жаль растраты времени и сил,
раздавая понапрасну строки

перевал давно уж позади,
всё положе предзакатный склон,
радуйся дороге, уходи,
тихо прошептав: «ах, это — сон»

Старческое

увядшие стихи —
сухой гербарий страсти,
невзрачны и плохи,
как монастырский кластер

но где-то глубоко,
во снах, в мечтах, в забвеньи,
вино — не молоко —
в шипучей светлой пене

и молодым не знать,
что значит гром весною:
и зрелым не понять,
что уносить с собою

я тихо доплету
своих стихов косицу,
уж лёто — на лету,
и по ночам — не спится…

Ривкин в глухом тылу

Матвей Соломонович Ривкин, начальник отдела маркетинга и мониторинга крупной торговой сети детских товаров Вираторг, подал заявление на отпуск, но вместо вполне ожидаемого рутинного одобрямса из управления кадров, называемого теперь хьюман ресёрч, пришёл приказ явиться на закрытое совещание в головном офисе.

На совещание было согнано всё руководство, от мелкого до среднего, включая ведущих специалистов, всего около ста человек. При регистрации каждый подписал персональное обязательство о неразглашении, что было неожиданной новостью — как-то сразу запахло восьмидесятыми и уголовным кодексом.

В президиуме сидели трое: начальник управления кадров, полковник КГБ, прошу прощения, ФСБ, Иванов, начальник управления безопасности и режима, генерал ФСБ Петров и начальник коммерческой службы, также полковник ФСБ, Сидоров.

Петров как старший по званию прочитал пришедший сверху приказ:

«СЕКРЕТНО. В связи с резким обострением международной обстановки и безопасности РФ…» Далее на шести страницах описывались происки США, НАТО, Европейского Союза, Украины, ЦРУ, Моссада, СБУ, МИ5 и 5-ой колонны оппозиции. На следующих шести страницах объявлялись учения по гражданской обороне с пробной двухмесячной эвакуацией сотрудников в поселение Красный Слон Вышневолоцкого муниципального округа Тверской области. И последние двенадцать страниц описывали порядок прохождения эвакуации и распределение функций и обязанностей всех эвакуируемых. Приказ — из штаба ГО и ЧС РФ и обсуждению не подлежит.

Ривкина назначили ответственным за радиационную и химическую разведку, так как он оказался единственным в руководстве Вираторга, кто прошёл курс метеорологии, учась в Тимирязевской академии. Ему придавался (условно) взвод разведчиков и присваивалось звание (также условно) младшего лейтенанта запаса.

Домой Ривкин вернулся ближе к полуночи, но по обыкновению почти трезвым и побледневшим от свалившейся на него ответственности.

Дома его ждала Софа со своими сюрпризами.

У них никаких таких собраний не было, но ей вручили с нарочным повестку из военкомата явиться на станцию Электроугли Горьковской железной дороги завтра в 10 часов утра, с носильными вещами не более шести килограммов (её сумочка обычно весит столько же) и сухим продпайком на 24 часа. Софа, модельер мужского нижнего белья, кончила в своё время ИнЯз по романо-германской лингвистике и, оказывается, где-то числилась в списках военных переводчиках.

Её отчаяние, конечно, не утихло, когда в детском саду ей сообщили, что её Раечка со всеми другими детьми и всем штатом детсада уже вывезена в загородный спецлагерь отдыха «где-то по Белорусской дороге».

Ночью было не до прощального секса, хотя Мотя очень хотел и даже умолял Софочку, но та мужественно и ответственно вымеривала свои положенные шесть килограммов багажа и сэндвичи сухого пайка. На себя она предположила надеть весь остальной свой гардероб.

Матвей Соломонович отложил себе Ваню Пешеходова (Johnnie Walker Red Label), два раза, наличные и валюту они честно поделили на три части, каждый взял свою треть, а одну они тщательно заныкали на случай, если ещё когда-нибудь вернутся сюда.

В Вышний Волочек эвакоотряд Вираторга отправлялся не с Ленинградского вокзала, а, как положено в эвакуационное время и в соответствии с эвакопланом, со станции Химки Левобережная, что за МКАДом, до которой шли колонной от метро «Речной вокзал» сначала по Лавочкина, а затем Химкинским лесом, по безымянной просеке.

До Вышнего Волочка ехали электричкой, прицепленной к старинному паровозу, двое суток. Ваня Пешеходов пошёл в бой последним, но и он иссяк на подступах к Лихославлю. На Бухаловском переезде послали двух бойцов за боеприпасами, но те пропали вместе с собранной суммой, дезертиры проклятые.

До Красного Слона добирались двумя большегрузными автобусами, прибытия которых прождали до утра, обдрогли и прозябли до портвейна три семерки местного разлива (76 рублей за 0.75, это, грубо, сто рублей за кило крепостью в 18 градусов и с сопутствующими неожиданностями и последствиями в виде галлюцинаций, запоров и их антиподов).

Руководство отряда, все три чекиста, расположилось в бывшем сельсовете, мальчиков разместили в бывшей школе, а девочек — в бывшем клубе, со всеми удобствами во дворе, заброшенными и шаткими. Питание было организовано с помощью армейской полевой кухни. До ближайшего действующего магазина — два с половиной километра по прямой лесом или четыре — по дороге, непроезжей и в лучшие годы своей эксплуатации. Наученные горьким бухаловским опытом, туда ходили только под конвоем одного из чекистов.

Матвей Соломонович организовал пункт радиационной и химической разведки, чтобы следить за возможным появлением ядовитого облака. Его взвод в лице старшего товароведа игрушек Лены нёс вместе с ним дежурство и вёл дневник наблюдений за атмосферой. Матвей пить любил, но не умел, а вот по всем остальным вопросам и любил, и умел, к их взаимному согласию и удовольствию. На базу они возвращались только для рапорта в штабной палатке дежурному по эвакуации и для харчевания на полевой кухне.

Пошли грибы-ягоды, в озерке славно ловились карасики, уклейки и плотвичка. Всего за сотню евро кашевар полевой кухни отсыпал им в меру соли, постного масла, картошки и круп, снабдил посудой — еле дотащили до своего наблюдательного поста-шалаша. Матвей Соломонович промышлял, Лена готовила — всё это в свободное от любви и разведки время. Сезон улетал и незаметно улетел вконец: начальник эвакоотряда зачитал приказ ГО и ЧС РФ об успешном окончании пробных учений и возвращении на рабочие места и по месту прописки.

Всем эвакобойцам был выдан трехдневный рацион сухим пайком (мука, крупа, соль, пачка маргусалина, пакет сухофруктов) и предписано добираться до мест обычной дислокации своим ходом. В числе других Матвея Соломоновича Ривкина произвели перед строем в лейтенанты запаса, а Лену — в ефрейторы запаса. На размер предстоящей пенсии это, правда, не влияло, в отличие от полковнитета и генералитета.

Лена и Мотя, обогащённые сверх нормпайка вяленой плотвой, орехами и двумя нитками сушёных белых, благополучно добрались до Москвы за пять дней — помогли мотины евры, другие и в неделю не уложились, да и не спешил никто особенно-то.

Дома его ждала Софа с дочкой: оказывается, Софу со станции Электроугли отправили назад, в Москву, и бросили на переводы германской прессы в подвалы ИНИОНа на Профсоюзной. Жила она, естественно, дома. Это, однако, не уберегло их квартиру от вскрытия и мародёров. Грабителей из вневедомственной охраны, устанавливавшей в их квартире сигнализацию, потом судили, но денег и ювелирки это не вернуло.

Дочка приехала с дачи загоревшей, похудевшей и как-то странно повзрослевшей для её неполных пяти лет.

Лена к 8 марта подарила себе и Моте пацана. Госбюджетные расходы на эвакоучения списали по социальным программам и образованию (учения, всё-таки!), и после майских вся страна затихла в предвкушении очередной напряжённости международной обстановки. Картошку на своих шести сотках копали только пенсионеры, никакой эвакуации не подлежавшие.

Невремя

сто двадцать лет — прощай, бессмертье,
прощайте, семь колен за мной,
я жил тогда и буду жить, поверьте,
пусть безымянный, но — живой

я буду жить в словах, идеях,
как жил — мильоны лет подряд,
в просторах бесконечной Реи,
законы Хроноса поправ

пацан Давид, он Голиафа
при мне пращою поразил,
и песнь хвастливую Фарлафа,
я — помню точно — сочинил

всё было то, чего не было,
всё будет, пусть и не бывать:
судьба — смешная заводила,
которую не обыграть

Полёт

улетает время, время улетает:
отзвенело лето, растворились маи,
длинных дней всё меньше
с каждым новым годом,
вод и мыслей вешних,
ближнего народа

всё светлей пороги
моего ухода,
всё яснее сроки
смерти и исхода

мне легко и чисто
думается нынче,
звёздами искрится
путь мой необычный

мне полёты снятся,
сладкие, шальные,
поздно ждать и клясться…
из огня в полымя
я стою на старте, а куда? — не знаю,
улетает небо, небо улетает

Два Грека

I.

14-ый век для Константинополя — агония перед гибелью второго, после Рима, европейского тысячелетнего рейха. Подошли к концу изнурительные и бесславные крестовые походы, Византия стояла на коленях и перед Венецией, и перед Генуей, и перед Папой, и перед турками-османами, готовая рухнуть и пасть, так бы оно и случилось, если бы не разгром, учиненный Тимуром Тамерланом туркам — но это лишь отложило на полвека падение Палеологов и всей Восточной империи.

Примерно в 1370 году Константинополь покинул, фактически бежал непризнанный церковной иерархией, прежде всего константинопольским патриархом митрополит Киприан. Варварская Русь охотно принимала и до того, и после того, вплоть до Раскола в середине 17 века, греческих еретиков, отщепенцев и расстриг.

Киприан оказался редким и счастливым для новой родины исключением. Он — единственный из московских митрополитов, кто не признавал Золотой Орды. Неистовый в православии, суровый и непреклонный, он благословил Дмитрия Донского на Куликовскую битву, принёсшую, увы, ещё больше бед и притеснений от ордынских ханов.

В свите Киприана оказался иконописец, вошедший в нашу историю и культуру как Феофан Грек — его подлинное имя затерялось. Он пришёл в Новгород тридцатилетним мужем и умер в Москве семидесятилетним глубоким старцем.

Феофан расписывал храмы, творил иконы, расписывал Евангелия и другие книги Священного Писания. Он работал в Новгороде и Нижнем, Коломне и Серпухове, пока не осел на Москве.

Колористически это было очень контрастно русской иконописи: линяло-льняным краскам Дионисия, обилию золота (золото — канонический цвет света) у Андрея Рублёва, ученика Феофана Грека. Феофан предпочитал черный, багрово-коричневый, охряный, белые цвета. Его творения по большей части темны до мрачности.

Но ещё более необычным были его лики и образы. Его Христос неумолимо смотрит глаза в глаза, взыскующе, испытательно, даже с осуждением, всепроникающе. Огромный Спас Вседержитель на куполе церкви Спаса Преображения на Ильине улице в Великом Новгороде (1378 г.), вызывает страх, даже ужас своей недрёманностью, всевидением.

«Не мир пришёл Я принести, но меч» (Мф. 10.34) говорит этот лик, и верующий, убоясь гнева Господня, смиряется и готов стать Его рабом, сам, с содроганием и умилением.

И также строга и сурова Богоматерь Феофана Грека:

Суровы, беспощадны и неприступны его Ангелы, Апостолы и Святые. Ярким белым цветом, встречающимся только фрагментарно, отделены они от мирской и плотской реальности. Все иконы и фрески Грека — катакомбны и подспудны, порождают страх Божий и трепет — тут не сторгуешься, и не умилостивишь, и не слукавишь. Тут — падай ниц и бойся поднять глаза и голову.

Феофан Грек предельно лаконичен, афористичен и скуп на детали. Всё — контрастно и неоспоримо.

Феофан Грек оказал огромное влияние на русскую иконопись, но, будучи слишком инородным и по происхождению, и по мировосприятию, и по школе, так и остался одиноким уникумом, непостижимым в целокупности даже самым лучшим и выдающимся ученикам.

…в середине 70-х прошлого века мы, два шалопая-самозванца, мотались по колхозам и райисполкомам Астраханской области и Калмыкии. В отличие от сыновей лейтенанта Шмидта, мы кое-что могли, в том числе резать по трафаретам канонические портреты Ильича, самые ходовые и безошибочно узнаваемые каждым в соцлагере, а потом — маховой кистью по жести, в три прокраса, половым суриком и производными от него.

Однажды, накатывая валиком теневую сторону анфаса вождя, я вдруг понял, откуда этот багрово-алый канон, откуда этот невероятно пронзительный взгляд — это отголосок иконописи Феофана Грека. Так вот куда ушло великое наследие…

II.

Спустя двести лет после рождения Феофана, в 1541 году, на Крите родился Доменикос Теотопулос, известный нам как Эль Греко, великий испанский живописец и иконописец. Ученик иконописца Михаила Дамаскина, Эль Греко в 26 лет уезжает в Венецию в мастерскую Тициана. Он также учится и испытывает влияние Веронезе, Тинторетто, Корреджо, Микельаджело и других великих итальянцев. Будучи от природы бунтарем, Эль Греко учился у них «от противного», опровергая их, прежде всего маньеристов.

В 35 лет он оседает в Испании, в Толедо, надолго, навсегда, вплоть до своей смерти в 63-летнем возрасте, в 1614 году.

Мрачный, холодный, скупой — и за этим невероятная экспрессия, невероятное духовное напряжение, так несвойственное окончанию Малого оледенения, каковым вошло 16-е столетие в европейскую историю.

Лаконизм палитры не мешает быть Эль Греко пронзительным лириком:

Удлинённые и непропорциональные, искривлённые фигуры, похожие на призраки и привидения, скупые детали и фрагменты фона, придающие своей лапиданостью дополнительный эффект фантастичности, нереальности, нездешности. Спаситель для Эль Греко — не Вседержитель над нами, человеками, Он подлинно — не от мира сего, мечтатель о Граде Небесном:

Непремиримый, непреклонный, необычный, инородный и ни на кого не похожий, он ушёл, не оставив за собой ни школы, ни учеников. И забытый на целых триста лет.

Европейская живопись догнала его только в ХХ веке. И лучшим его учеником стал Пикассо.

Однажды я попал на выставку иконописи Эль Греко в Испании. Она размещалась в готическом храме Кадиса. Устремленная ввысь, к небесам, архитектура, несоразмерно зрителям высокие полотна, точно гармонирующие со стройной колоннадой, суровые и трагические лики, искажённое пространство — я почувствовал всю свою малость, ненужность, никчёмность, но это было не укоризной и не презрением — это призывало распрямиться и встать рядом, пусть и в своей ничтожной малости.

Потом, много позже, я увидел полотна Алека Рапопорта и понял: Эль Греко жив и ещё долго будет жить.

Перевод стихов Майкла, внучатого племянника

Michael
(Acrostic)

Majestic and mighty.
Is there a limit to his baffling swag?
Called, for good reason,
His Highness.
Awesome and amazing.
Ecstatic emperor of all excellency.
Legendary.

Михаил
(акростих)

Могуч и всесилен,
И сверхбезразмерен,
Хвалы удостоен,
А также признанья,
Искусный во всём,
Легендарный и славный

Lebron James

Basketball Player
Who likes to flop all the time
He falls “Ouch,” he says.

Джеймс Лебро

Баскетболист,
что любит хлопаться об пол,
стонать, выпрашивая фол

I like turtles

“Oh what a lovely
Face paint you have, Zombie Kid.”
“Yeah. I like turtles.”

Мне нравятся черепашки

Ах, какие черепашки,
симпатичные мордашки!
поиграем-ка в пятнашки

Cats

Some old people think they are cute,
But they have many bad attributes.
They scratch, they eat your food, they hiss.
These are just some of their bad traits I can list.
You had better hope they don’t scratch up your wall,
Or cough up a disgusting hairball;
They shed enough to make you a sweater;
These are just a few reasons why dogs are better.

Коты

Старики напрасно любят, доказать я всем готов,
Этих тварей бесполезных, отвратительных котов,
Им бы всё шипеть и гадить, спать, зевать да воровать,
Им бы всё драть когти всюду, да еду чужую жрать,
Шерсть комками в каждой щели,
Только выгодные цели,
Все — охотники до драк,
Хуже всех дурных собак.

Basketball

Orange ball,
Bouncing up and down,
Footsteps pounding
On a tiled floor.
The ball leaves
The player’s hands.
It swooshes through the air.
It swishes
quietly
Through the net.
Now,
The opponent
Has the ball.
He drops it.
“Oops. Turnover.”
5 seconds left.
The game is tied.
The players run
Down the court.
4 seconds left.
The ball is passed.
3 seconds left.
The player dribbles in.
2 seconds left.
He jumps.
1 second left.
He slams the ball through the net.
The buzzer sounds.

Баскетбол

Мяч-апельсин,
Скачет и скачет,
Бьётся об пол,
Отлетает от рук,
Пулей по воздуху,
С шорохом в сетку,
Играть остаётся
Всего пять секунд:
Противник теряет,
Мяч в аут несётся,
Свисток. Разыграли,
Четыре секунды,
Ещё передача,
Всего три секунды,
Пас второму налево,
Остались последние две,
На последней мяч
Точно летит
В пустую корзину,
И с ним, отставая
всего на мгновенье,
Над залом как залпом
Завыла сирена

Paper

It is white.
I write on it.
It is in books.
It is made from trees.

Бумага

Белая —
Чтобы писать,
В книге —
Чтобы читать,
Подарок зеленых деревьев

Soccer

Run, run, run,
Kick, kick, kick,
Pass, pass, pass,
Kick, kick, kick,
Run, run, run,
Score.
“Yeah, goal!”

Футбол

Бег, бег, бег,
Удар, удар, удар,
Пас, пас, пас,
Бег, бег, бег,
Удар, удар, удар,
Пас, пас, пас,
И вот результат —
«Г-о-о-ол!!!»

Milk

White liquid
made from cows
eat with cereal
and with cookies
he needs some.

Молоко

Белая жидкость
Из-под коровы,
Кому — просто с хлопьями,
Кому-то — с печеньем,
Но нужное всем

Homework
(Acrostic)

Hopeless
Oh, how terrible it is
My worst nightmare
Exceptionally boring
Waste of time
Over-rated
Really sucks
Killer of fun

Задание на дом
(акростих)

Задали на дом:
А мог бы в весельи
День провести, ни о чем не скучая,
Ах, это время, убитое насмерть,
Нет в этих рейтингах смысла
Иного, как нас помучить,
Едрёна кошка!

Football

Fun Sporty
Running Throwing Catching
“Touchdown! We win!”
The pigskin sport

Футбол (американский)

Спортивно, азартно:
Бросок, перебежка, поймал,
Приземлился: «мы побеждаем!» —
Под визг поросячий

Тигра

Моя канадская бабушка на день рождения подарила воздушного тигра. У меня много бабушек, и я их всех люблю, и они меня любят, и ещё дедушки. И когда приезжают к нам, всегда привозят разные подарки. Канадская бабушка живёт в Канаде. Это очень-очень далеко, дальше только Австралия, но у нас в Австралии никого нет.

А Тигра такой большой-большой был. И полосатый. Он висел под потолком в нашей большой комнате и смотрел мне прямо в глаза, поэтому мы сильно подружились. Он видел всё, что я делал в большой комнате, а я рассказывал ему, что делал в своей маленькой, и в ванной, и на кухне, и во дворе, и он знал про меня всё-всё. А канадская бабушка ничего не знала, кроме того, что я есть. И стал рассказывать им обоим. Мы всё время о чём-то разговаривали втроём.

Но однажды я нечаянно открыл дверь, и Тигру вытянуло сквозняком наружу, в наш двор, где стоит мой батут и где мы с мамой посадили разные цветы. Я видел, как его вытягивает воздухом наружу, но я ничего не мог с этим поделать. Наверно, его мог поймать папа, но папа в это время был на работе. И я смотрел во все глаза и не мог поверить, что Тигра улетает от меня. И он был такой печальный, и одной лапой немножко махал мне, а я заплакал навзрыд. Я никогда так сильно не плакал. Тигра стал подниматься вверх, в серое-серое небо, как будто его нарочно кто-то покрасил в этот отчаянный цвет слёз. И с неба в самом деле капали слёзки, маленькие-маленькие и серые-серые. А Тигра поднимался всё выше и выше, прямо над нашим домом, и когда он превратился в маленькую точку, я сообразил наконец и помахал ему рукой. И тогда совсем зарыдал. А мама гладила меня по голове и тоже помахала совсем улетевшему Тигре.

А потом умерла канадская бабушка. Я спросил у мамы, как это — умерла?

— Она уехала в страну, которая очень далеко, даже дальше, чем Австралия, так далеко, что если кто-то уехал туда, уже не может никак оттуда вернуться.

— И Тигра туда же улетел?

— Конечно, туда же, ты же сам видел, как он туда улетел.

— И они теперь там вдвоём?

— И они теперь там вдвоём. Эта страна так далеко, что люди, те, кто дорог друг другу, там не расстаются.

— Я тоже туда хочу.

— Всему своё время, малыш. И я туда улечу, и папа, и ты — потом, после нас.

— Я хочу сейчас.

— Мало ли — это зависит не от тебя и вообще ни от кого, просто сквозняк нечаянно открывает однажды дверь, и мы улетаем.

Я не перестал разговаривать с канадской бабушкой и Тигрой, которые улетели в ту самую далекую страну, дальше Австралии. И вот однажды мы поспорили.

Тигра обещал вернуться, непременно к моему дню рождения. Канадская бабушка уверяла нас, что это очень далеко, и оттуда нельзя вернуться, а я сказал им, что они просто обманывают меня: это мы очень далеко и поэтому к нам можно попасть только раз, а оттуда можно летать куда-угодно, в любое место, в любой город и любую страну, только не к нам, потому что горючего хватит только на путь в одну сторону.

Но это единственное, о чем мы спорили, а обо всём другом мы не спорили и рассказывали: они о себе, а я о себе, что делал, что приснилось, что было на обед или на ужин, куда мы ездили.

Тигра оказался честным малым (так сказал папа). Он вернулся на мой день рождения. Его привёл папа, потому что Тигра успел забыть, где наш дом.

Он опять поднялся под потолок, но теперь папа привязал его к самому верху стеллажа, чтобы он не смог опять улететь.

И мы опять подружились, как будто ничего не было. Он рассказывал мне про канадскую бабушку, всё-всё, а потом мы рассказываем ей о себе и о наших секретах. И мы, кажется, убедили её, что к нам можно вернуться, и это нестрашно, и теперь мы с Тигрой ждём её, и она непременно-непременно прилетит к нам в гости. Скоро.