Родина-Мать, отпечатанная на тысячах фотографий и не раз виденная в кино, совершенно не просматривалась из-за густого тумана, полностью окутавшего могучую фигуру с мечом, поднятым на немыслимую высоту… Ноябрьский туман был плотен, влажен и непроницаем.

Совпадение

Александр Гутов

Продолжение. Начало

IV

— Вы, наверное, знаете, что сегодня среди некоторых кругов распространено представление, что мы, то есть страна в целом, в семнадцатом году пошли куда-то не туда, чуть ли не в сторону? — старик изучающе посмотрел на Романа. — Вам, молодым, кажется, что все просто. Да, дескать, вот откажемся от Советской власти, и сразу порядок настанет. Вижу, вижу, — вы тоже из этих.

Почти год назад, в феврале, Роман стоял в длинной очереди, но не совсем обычной. Перед ним и за его спиной были только старики и старухи.

Дед Романа, старый большевик, был прикреплен к специальному магазину на Комсомольской, где к праздникам давали заказы. Жил деде один, справлялся по хозяйству, несмотря на очень преклонный, как говорили в таких случаях, возраст. Он был из той породы людей, в которой безошибочно угадывался мощный стержень, какая-то сталь в суждениях. Дед бывал безапелляционен, ничего не хотел слышать о погибших поэтах, в том числе авторе сточек о списке кораблей. Деда больше интересовали Тухачевский, Якир, Косиор, Гамарник, Рудзутак, Радек. Он говорил о них, как о старых знакомых, с некоторыми вместе работал, других слышал на митингах.

Тогда, год назад, Роман первый раз поехал получать очередной заказ, так как дед болел. Давали килограмм гречки, бутылку подсолнечного масла, кило сахарного песка, бутылку водки, банку шпрот и батон сырокопченой колбасы.

Сцена эта запомнилась Роману надолго. Старики, подходя к прилавку, называли какие-то цифры — двадцать третий, двадцать пятый, двадцатый, двадцать седьмой. Одеты они были во что-то темное, некоторые небриты, но спорили отчаянно, обсуждали политику Китая, американского президента, много говорили о Югославии и Вьетнаме.

Роман ни слова не сказал в ответ, но старик — в длинном черном пальто, барашковой шапке и стоптанных ботинках — прицепился к Роману, как будто он отвечал за все молодое поколение.

— Вот еще с религией опять начали что-то мутить, — старик посмотрел подозрительно на Романа, — Вот вы, небось, тоже ходите на разные религиозные мероприятия, а спроси я вас: как было до революции? Батюшка отцу нажалуется, дескать, плохо катехизис учил. Вы-то, небось, и не знаете, что такое катехизис? А? Ну что я говорю, — в голосе старика прозвучало торжество.

Роман действительно не знал. «Надо у Марка спросить», — подумал он, — и тут же вспомнил, что Марк пригласил его в один дом.

— Вот я и говорю, — продолжал старик, — отец, конечно, за ремень. Наше мировоззрение, молодой человек, материалистическое, это значит — научное, а религии всякие, это вчерашний день. А вам непременно дай что-нибудь загадочное, непонятное. А что тут непонятного? Вам открыты все дороги — учись, работай. А знаете, как до революции было? Закон о кухаркиных детях слышали?

Роман что-то слышал, кажется, по этому закону будущего Корнея Чуковского прогнали из гимназии. Он кивнул головой. Старика это обрадовало.

— Ну вот, слышали. А теперь как? Учись — пожалуйста, школа, институт, у меня внук в эту поступил, как ее — ас, ан…

— Аспирантуру, наверное, — Роман посмотрел на старика с интересом.

-Точно, в аспирантуру. Большим ученым хочет быть. Все историю изучает, царей там, государей. Да. — Старик задумался. Подошла очередь. Старик назвал цифру — двадцать восьмой. Роман вспомнил, что его мать двадцать восьмого года рождения, значит, старик не мог родиться в этом году. Получив свой заказ, старик церемонно поклонился Роману.

— До свидания, молодой человек, и не забывайте, что я вам сказал.

— С какого года? — продавщица в телогрейке на белом халате, с белой копной волос, на которых непонятно как держался белый колпак, быстро заворачивала в серую бумагу батон сырокопченой. В магазине было очень холодно.

— Что, с какого года? Мой год рождения?

— Ты куда пришел-то? — продавщица положила руку на бедро и посмотрела на Романа с презрением.

— Молодой человек, — старушка, стоящая за Романом высунулась вперед, — назовите год вступления в партию. Вы, наверное, за родственника, когда ваш родственник вступил в партию?

Роман вспомнил, что у него при себе партийный билет деда — он достал красную книжечку со стремительным профилем и протянул продавщице.

— Сам смотри, не грамотный что ли? — продавщица продолжала держать руку на бедре.

Роман открыл книжечку.

— Тысяча девятьсот двадцать третий год, — сказал он отчетливо.

— Ну вот, молодец, — похвала старушка, — мой муж тоже с двадцать третьего, а я с двадцать пятого.

Дед долго не давал Роману билет, все порывался ехать сам, пока мать Гальперина не прикрикнула на тестя.

Осенью, где-то в октябре, часов в семь вечера, все парни с потока встретились на «Киевской», возбужденные, шумные. Там ждал Синицын, аспирант, в кожаном плаще, с совершенно незапоминающимся лицом. На семинарах Синицын обычно скучал.

— Ну, расскажите мне, что вы прочитали из Тибулла? Ничего? Плохо, девушка, ну ладно, в следующий раз приготовитесь.

Другое дело молодой преподаватель Копылов. Он широкоплеч, сидит уверенно, голос громкий.

— Спрашиваю начало пятнадцатого параграфа.

— Игорь Владимирович, вы задавали конец четырнадцатого.

-Виноват, отставить! — это самому себе. — Спрашиваю конец четырнадцатого.

В конце семинара обязательно — Вольно! Отставить. Даю задание на следующую неделю.

Синицын со скучающим видом стоял в середине зала, на него никто не обращал никакого внимания. Вдруг все толпой, с шуточками, пошли куда-то, Синицын замелькал впереди. На улице сели на троллейбус и поехали, вышли у моста, оказалось Андреевского. Пошли по какой-то улице — прочитали — Мосфильмовская, свернули, в темноте долго шли куда-то вниз, зашли черт знает куда, прошелестело — «заблудились» — переходили маленькую речку по доскам, уже кое-где поблескивала хрупкая корка, скрипела под ногами. Потом вышли к змеившимся серебряным путям. Наконец, пришли на какую-то станцию, прошелестело «Сортировочная». Синицына нигде не было видно. Долго сидели у длинных пакгаузов, напоминавших декорации для фильмов о гражданской, — оказалось, ждали состава. Подошел товарняк, увеличив ощущение прямого попадания в другие времена. По перрону ходили мужики в спецовках, курили, косились на сидевших и лежавших на поддонах студентов. Потом снова ждали — оказалось заведующего складом. Минут через сорок пришел этот самый заведующий. Двери товарняка поехали в сторону, подошли — в нос шибанул резкий запах — оказалось, мешки с луком. Стали по двое сгружать эти мешки, мешки были тяжелые, выскальзывали из рук, твердые луковицы внутри перекатывались, и мешки принимали различные причудливые формы. Мешки носили в пакгауз и с удовольствием сбрасывали в люк. К запаху привыкли, даже перестали замечать. Аспиранта Синицына так больше никто и не видел. Сергей Грушин нес мешок один — спортсмен, легкоатлет, очень любит замысловатые словечки и словесные игры.

Вместе с Толиком Берберовым и Володькой из второй группы Грушин любит смешно переиначивать слова и названия станций метро. Вчера сидели на какой-то паре и играли в эту игру. Володька-троцкист почти выкрикивал: «Академическая»! — привлекая к себе внимание профессора Слепнева, что-то вещавшего про единство формы и содержания.

«Покадевическая»! — откликался Толик Берберов под одобрительный смех Гальперина и Грушина.

— «Таганская», — вставлял Роман.

— «Паганская», — басом произнес Грушин и тут же сам грубо захохотал.

— Слабо, — Толик скривился.

— Хорошо, — закипятился Грушин, тогда «Проспект Маркса».

— «Станция конспект Маркса, осторожно, двери закрываются, следующая станция Мрак культуры, переход на Троцкистско-Зиновьевскую линию.

Профессор Слепнев едва не выгнал их из аудитории.

Сейчас Гальперин таскает эту неповоротливую тяжесть как раз с Толиком.

Родители Толика что-то пишут о сложных взаимоотношениях в каком-нибудь трудовом коллективе в Кандалакше или в Нижнем Уренгое. Последнее время отец Толика — известный журналист — собирает материалы для статьи в защиту сына своего старого знакомого.

Сын служил в торговом флоте, как и отец, но на службе произошли неприятности: кто-то в Гамбурге пронес что-то запрещенное, сын знакомого в это время был дежурным офицером. Пронесший запрещенное свалил на дежурного офицера — дескать, я, конечно, виноват, но и дежурный офицер тоже не в стороне был, все с его разрешения, разумеется, — устного. Сделали обыск, но у офицера ничего не нашли. А офицер уже успел своим независимым характером в пароходстве заслужить репутацию человека, который не станет покрывать делишки, и тут — такая удача! Моряку грозило списание. Все это происходило в Ленинграде. Но отцу Толика срочно пришлось улететь в командировку в Одессу по заданию редакции, там оказалась какая-то своя история. А мать что-то писала о грузинских винодельческих предприятиях на местах произрастания винограда для этих самых предприятий. Толик вел по межгороду переговоры с Ленинградом.

Работали часов до двух ночи. Кто-то дал команду оправляться по домам. Опять шли по путям, скрипели по ледку речушки, к трем часам оказались около моста. Здесь группа из сорока с лишним человек стала редеть, распадаться на группки, несколько человек решили идти к Толику, Гальперин с ними. Идти надо было в район Кропоткинской — расстояние показалось не очень большим, а главное — до дома все равно не на чем доехать.

Пустая ночная Москва поразила — особенно Садовое. Огромные спящие сталинские дома, широкая полоса кольца, освещенная фонарями, башни высоток с редкими горящими окнами где-то почти в небесах. Шли прямо посередине Садового — ни одной машины, ощущение полной свободы. Шли очень долго, дольше, чем предполагали, но ощущения пьянили. Впереди показалась площадь в районе Кропоткинской.

— Уже недалеко, — обнадежил Толик. Кропоткинская казалась улицей спящих дворцов и особняков. У метро свернули влево, улица сузилась, ночной центр жил своей таинственной жизнью. К четырем часам Толик сказал, что пришли, когда впереди вырос огромный дом, особняки остались позади. Зашли в какую-то подворотню, оказались внутри каре огромных сталинских домов, поднялись на лифте, и вот спасительная дверь квартиры. Длинный коридор из большой квадратной прихожей уходил куда-то в темноту, прошли по большим комнатам, квартира напоминала музейные залы. Но рассматривать ее уже не было никаких сил, расположились, кто как смог. Гальперин заснул на узком диване в похожей на пенал комнатке самого Толика.

V

В тот день, в самом конце октября, только выпал снег, первый, тонкий, похожий на белый порошок, и следы на нем оставались выразительные, четкие, какие оставляет типографская краска на первой партии печатных листов. Шли от автобусной остановки цепочкой, по одному, по двое. Впереди серые высокие дома — район новой застройки.

— Он живет на первом этаже, — Марк как всегда немного восторжен, смятой пирамидкой — смешная лыжная шапочка с детским пумпоном. Он размахивает рукой с потертым портфелем, в котором у него пара толстых журналов, папка с распечаткой Гумилева и Ходасевича, сборничек Цветаевой, брошюра «Как вести себя в православном храме», написанная каким-то настоятелем в Бибиреве, собственные стихи, напечатанные на отдельных листках.

Три недели назад, крутясь в мягком плюшевом кресле перед письменным столом Марка, Роман читал, перекладывая из левой толстой стопки в правую, большие пожелтевшие листы с напечатанным на пишущей машинке текстом. Это были те самые воспоминания об О. М. о которых за месяц до этого с придыханием рассказывал Марк. Так вот как они выглядят.

Марк сидел на кухне с кем-то из своих приятелей, а Романа оставил наедине с этими листками. Гальперин читал уже не менее двух часов подряд, сжился с печатным шрифтом, начинало казаться, что на свете существует только такой шрифт и такие тексты, а те, что есть в обычных книгах — что-то древнее, допотопное. Люди, о которых шла речь в этих воспоминаниях, ставились реальней собственной жизни. Раздался звонок. Марк пошел открывать, и в комнату с шумом вошло сразу человек пять. Они не обратили на сидящего в кресле Гальперина никакого внимания, а он, наконец, отвлекся от вязкой атмосферы тридцатых и повернулся на кресле в их сторону. Один мужчина почти лысый, в очках с двойными стеклами, — Роману показалось, что он видел его в апреле в Елоховке, — внес большой магнитофон, поставил на стол, деловито вытащил шнур, подключил к розетке.

— Сразу предупреждаю, запись нечистая.

— Ничего, разберем.

— А что он поет?

— Разное: Цветаеву, Мандельштама.

— Марк, — немолодая женщина с седыми волосами, подошла к хозяину, — дайте там, на полке, я знаю, он кажется, четвертый слева, да, четвертый, в синей обложке, Осип в «Библиотеке поэта».

— Нашли?

Марк протянул тонкий том с тисненым светлым именем.
— Ну что, готовы? — спросил лысый в очках.
— Да, можно начинать.

Хозяин записи нажал кнопку. Раздался треск, затем некоторое время шум, и вот, перекрывая этот шум и иногда с ним сливаясь, стали звучать мощные аккорды, сыгранные, наверное, на пианино.

Это вступление, — прошептал лысый, — сейчас начнет.

«Всевышний граду Константина землетрясенье посылал» — раздался сильный, заглушаемый помехами голос из магнитофона.

«И гелеспонтская пучина и берег с грудой гор и скал…»

Все стали придвигаться к магнитофону, вытягивать шеи.

По всей пространной Византии,
В отверстых храмах, богу сил
Обильно пелися литии,
И дым молитвенных кадил.

Слышалось дыхание слушающих, кто-то кивал в такт музыке, Марк закрыл глаза.

Вотще! Их вопли и моленья
Господь во гневе отвергал.
И гул и гром землетрясенья
Не умолкал, не умолкал!

Роман боялся повернуться на кресле — оно скрипело.

Тогда невидимая сила
С небес на землю низошла
И быстро отрока схватила
И выше облак унесла.

Кто-то потер ладони, словно ему стало жарко, один отвернулся к окну, словно и не слушал, но весь был во внимании.

И внял он горнему глаголу
Небесных ликов: свят, свят, свят!
И песню ту принес он долу,
Священным трепетом объят.

Слова поразили, особенно это трехкратное : свят, свят, свят.

«Так ты поэт в годину страха
и колебания земли
подъемли голову из праха
и ликам ангельским внемли, — звучал мощный голос.

И приноси дрожащим людям
Молитвы с горней вышины,
Да в сердце примем их и будем
Мы нашей верой спасены».

— Ну как?

— Пробирает.

-Да, сила.

Песня закончилась, и сразу за ней зазвучала.

«Мы с тобой на кухне посидим…»

Некоторые стали шевелить губами, седая женщина нашла в томе нужное стихотворение и водила пальцем по строчкам, показывая его своей соседке, та кивала головой, тоже в такт, по мере того, как слова звучали в музыкальном исполнении.

Когда запись кончилась, все встали и стали прощаться. Синенький том вошел на свое место в шкафу.

Марк куда-то уезжал, потом, через две недели позвонил.

— Рома, хотите пойти на концерт Петра?

— Какого Петра?

— Ну того самого, «Всевышний граду Константина…»

— Конечно.

— Тогда завтра, на «Беляево», в центре зала, в шесть вечера.

Мелькали станции, похожие на те, к которым так привык Гальперин, вагон почти опустел. Вышел на «Беляево», в центре зала — несколько человек, подошел. Почти все незнакомые, но среди них есть и те, кого уже видел в доме Марка. Подошел поезд, присоединилось еще три человека, молча пошли, потом долго ехали на автобусе.

Впереди услышал разговор.

— Он ведь на первом живет, летом из-за этого история была.

— Ах, да, слышал. Это когда он «Декабристы, не будите Герцена пел»?

— Точно, я была на этом концерте. Представляете. Жарко ведь, открыли окна и не сразу заметили, что несколько топтунов уже стоят. Вот он начал «Декабристы, не будите Герцена»! Топтуны к самому окну подошли, мы заметили, толкаем, шепчем ему, а он как будто не слышит, «Кому мешало, что Ульянов спит»? Его потом вызывали, но как-то удалось замять.

В коридоре, сжатый другими гостями, услышал:

— Входите, устраивайтесь, у нас сегодня много народу будет.

На стене — странные указатели. Точно такие, как на домах на улице. На одном типографским способом отпечатано «Улица Мандельштама», на другом — «Улица Ахматовой».

Квартира двухкомнатная. В большой комнате — пианино, у окна старый шкаф с цветными стеклышками. За стеклами видна лампадка, несколько икон, но больше всего поразила стена, вернее, фотографии на стене. Густо налеплены, стены почти и не видно: Толстой, Достоевский, Пушкин, Николай Второй, Моцарт, Соловьев, Бах, Аристотель. Многих уже видел у Марка. Отдельно вырезанный из польского журнала портрет Высоцкого. Но больше всего лиц совсем неизвестных: священники в белом и черном одеянии, какие-то люди в костюмах девятнадцатого века.
У окна стоят двое. Один бородатый, коренастый, в джинсах, держит в руках раскрытый томик, другой — высокий, большерукий, с огромным лбом и редкими с проседью волосами. Он в простых брюках и расстегнутой на груди рубашке. Увидев вновь прибывших, улыбается широкой улыбкой.

— Это он, — шепчет Марк громко, — познакомься.

Огромная пятерня, как лопата.

— Занимайте места, скорее, еще пришли, — говорит кто-то.

Диван заняли полностью, сели на все стулья и кресла, из соседней комнаты принесли кушетку и тут же заполнили ее. Затем на два табурета положили гладильную доску, но мест все еще не хватает. Из коридора подходят и подходят. Кто-то сумел втиснуться между сидящими на диване, кто-то устроился просто на полу, двое человек встали в дверях. Некоторые из пришедших достают магнитофоны, один поставили рядом с пианино. Освободили место человеку явно не здешнего вида, с портативной кинокамерой.

— Еще пришли, — крик из коридора.

Наконец, все устроились. Бард садится на вертящийся стул перед пианино, достает из чехла гитару, слышно дыхание множества людей, а бард потихоньку перебирает струны, а затем негромко начинает «Баньку по-белому», но слова не Высоцкого, а какие-то совсем другие.

— Он сидел, — это уже Марк.

Закончив петь, бард поворачивается к зрителям.

— Я думаю, — медленно произносит он, — если бы Пушкин жил теперь, кем бы он был? Он стал бы Высоцким. Роман внутренне протестует, Пушкин уникален, но вокруг все кивают, соглашаются, да, стал бы Высоцким.

— Когда я был во Владимире, в Централе, — продолжает бард негромко, — много об этом думал. Вот послушайте. Удар по гитаре, все как-то оживились. Новая песня веселая, задорная: «Пять с половиной шагов в поперечнике, два с половиною вбок». Это камера была такой, — поясняет после песни бард.

— А теперь я начну свою новую программу, я начинаю ее всегда одной и той же песней.

Он откладывает гитару, открывает крышку пианино и мощно ударяет по клавишам.

Аккорд, затем другой, третий. Это та самая, поразившая.

«Всевышний граду Константина», — сразу сильное начало, песня заполняет все закоулки небольшой двухкомнатной квартиры. Он поет громко, не жалея связок, голос пробирает. Затем он поет на стихи Мандельштама. «За грядущую доблесть…», Марк очень любит это стихотворение. Потом на Цветаеву, а вот что-то необычное — Бунин — «Ах, сердце, сердце, как бы ты хотело, чтобы взаправду это было так: Россия, звезды, ночь расстрела и весь в черемухе овраг», а потом — «Декабристы, не будите Герцена».

Из коридора неясный шум, но бард песни не прекращает, поет еще сильней. Шум громче, раздаются чьи-то голоса, кто-то говорит на повышенных тонах. Все встревожены, а бард поет, даже воодушевился. Никто своих мест не покидает. Бард заканчивает песню.

— Что там? — повернулся к дверям.

— Все в порядке, ушли.

— Что это было? — Роман повернулся к Марку. Марк выходит в коридор, потом возвращается, пробирается на свое место.-Что? — спрашивают его.

— Участковый, хотел переписать всех, кто здесь находится, но дверь вовремя закрыли.

— Это главное в таком деле — подхватывает кто-то, — тогда они не имеют права вторгаться в частное жилище. К тому же здесь иностранная пресса. А так они постоянно приходят.

Бард продолжал концерт еще два часа.

VI

Родина-Мать, отпечатанная на тысячах фотографий и не раз виденная в кино, совершенно не просматривалась из-за густого тумана, полностью окутавшего могучую фигуру с мечом, поднятым на немыслимую высоту. Они стояли внизу, а фотограф наводил объектив. Ромка повернулся, и еще раз убедился, что знаменитый памятник не виден. Ноябрьский туман был плотен, влажен и непроницаем.

Вчера, где-то около одиннадцати утра, когда поезд прибыл на вокзал и они сели в автобус, начался мелкий дождь. Автобус проходил мимо большой площади, и тут Роман увидел в окно удивительную картину: по пять в ряд, прямо вровень с их автобусом, шли кавалерийские эскадроны в серых шинелях и буденовках, ровно держа пики с флажками на древках.

— Да ведь сегодня седьмое, — сказал кто-то.

— Точно, а мы в поезде были.

— Так годовщина же!

И почти весь автобус бросился к окнам, в которых открылось это героическое действо.

— Вот здорово, как в «Нуловимых».

— С парада едут, жаль, мы на парад опоздали.

— Так близко на параде не увидишь.

Всадники продолжали ловко скакать, несмотря на дождь, уже были видны синие «разговоры» на шинелях.

— А почему у них не красные полоски? — спросил кто-то из девчонок.

— Дура! Это же кавалерия, у них синие.

— А ты откуда знаешь?

— У меня фотография с «неуловимыми» в шинелях, там и звезда на буденовке синяя, а внутри маленькая, красная.

— Откуда фотка-то?

— У девчонки из нашего класса бабка на студии Горького работает.

— Клево!

— Повезло.

Кавалеристы повернули в сторону, и вскоре весь эскадрон скрылся в какой-то улице.

Впереди показалась совершенно свинцовая полоса великой реки.

— Смотри!

— Вот она!

Вот это да!

Автобус шел над огромной дамбой электростанции, шел долго, небо становилось все темней, низко нависали тучи.

Расположились в какой-то школе, в маленьком городке, на левом берегу великой реки.

И тут же с Касатоновым и Мишкой Рыжиковым побежали в магазин покупать вино. Об этом договаривались еще в поезде. Но вина найти не смогли. Касатонов, который был на год старше их всех, погрустнел. Он непременно хотел выпить. Отправились гулять.

— Только аккуратно! — крикнула вдогонку сопровождающая группы Екатерина Сергеевна, попросту Катя, ей было не больше тридцати лет, а может и меньше. Владимир Филиппович, второй сопровождающий, флегматично заметил.

— Да что с ними будет.

— Всякое может быть в незнакомом городе, — сказала Катя, отмечая что-то в списках. — Ира, ваша палата будет в двенадцатом кабинете, это на втором этаже.

Черноволосая Ира успела вчера в поезде всех поразить своими способностями. Она гадала на каких-то необыкновенных картах, черных, лакированных, с красно-золотыми фигурами королей, дам и валетов. Гальке она нагадала очень скоро появление маленького братика.

Девчонки переглянулись.

— Точно, — сказала Галька, густо покраснев, — а откуда ты знаешь?

Ира ничего не ответила, а уже предлагала вытащить карту Вале Спиридоновой. Валя вытащила карту и положила, как и требовала Ира, рубашкой вверх на стол слева от колоды. Ира мешала колоду, что-то с ней делала, потом разложила пять карт в каком-то особом порядке и сказала.

— Вытащи еще одну.

Валька пожала плечами и вытащила вторую карту. Ира взяла ее и ровным голосом сказала.

— Красный паж, через два месяца у тебя будет встреча с другом, он смуглый, живет на юге, ты с ним познакомилась год назад.

Валя присвистнула.

— И он тебе прислал письмо.

Валька ахнула. Спортивная, крепкая, она действительно год назад ездила с командой в Адлер на какие-то соревнования и там познакомилась с местным парнем. Он собирался на зимние каникулы в Москву, недавно прислал письмо, в котором написал, что непременно зайдет в гости. Валька с гордостью об этом рассказывала подругам.

— А какие карты я вытащила?

Ира показала ей червового валета и туза бубен.

После этого девчонки наперебой стали просить Иру погадать.

Все это позже рассказала Ромке Лариска. Она и сама просила Иру погадать. Та нагадала ей что-то не очень хорошее, Лариска пыталась понять, но Ира ничего не стала объяснять. Вытащила Лариска сначала бубнового короля, а потом шестерку пик.

Ромка с Касатоновым и Рыжиком зашли в это купе. Смотрели, как Ира гадает.

— Мальчики, а вы не ходите, чтобы вам погадали? — спросила Лариска. — Ну-ка, Ир, погадай Ромке.

— Хорошо, — спокойно сказала Ира и принялась тасовать колоду. Глядя Ромке в глаза, Ира попросила его вытащить карту.

-Ромка вытащил последовательно одну карту, а потом, после сложных манипуляций Иры и расклада карт по пять рубашками вверх — вторую.

— Госпожа, — сказала Ира, — ты знаком с девочкой, она шатенка, — перед глазами Ромки появилась сидящая на предпоследней парте в среднем ряду Марина, в которую он был безответно влюблен уже три года, — ей нравится твой характер, но она в тебя не влюблена. Ромка покраснел, девчонки зашептались, — у нее есть друг, который ей очень дорог, он живет далеко от вас, они познакомились в прошлом году.

Девчонки посмотрели на Ромку. Ромка от волнения даже забыл спросить, какие карты он вытащил, да ему бы это все равно ничего не сказало.

— Раскололи тебя, Гальперин, — Касатонов сделал энергичный жест рукой. Все засмеялись.

— Хлопа маг врубил — крикнул кто-то. И все высыпали из купе, где сидела Ира.

А через полчаса Касатонов и Хлопин подрались из-за карточной игры. Хлопин, как всегда, мухлевал. За Хлопина вступился Борискин, Ромка полез в драку с Борискиным, тут появилась Катя и развела их по своим купе.

На следующий день они в совершенно непроглядном тумане поднимались на знаменитый курган, и на их глазах огромная женская фигура постепенно исчезала, так что, когда они забрались почти на самый верх, Родина-Мать исчезла окончательно. Это было обидно, ведь хотелось увидеть ее вблизи, ощутить всю мощь и силу, прежде виденные только на репродукциях. Но природа неумолима. Родина-Мать так и не вышла из тумана.

Это было менее трех лет назад.

Продолжение