А тут тепло, продавленный диван, стройные, как на параде, полные бутылки: для девушек вино, для ребят водка и пугающий своей неизвестностью китайский коньяк. У многих остаются друзья со школы, и поэтому иногда в новых компаниях чьи-то одноклассники, знакомые знакомых.

Совпадение

Александр Гутов

Продолжение. Начало

В Ноябре, в праздники, в Сокольниках в сквере уже лежит плотный наст. В прихожей — ворохом — много зимней одежды, на вешалке — царственно — светло-коричневая дубленка с белым мехом. Гальперин видел такую в апреле, в Елоховке.

— А, Рома, очень хорошо, что пришли, здесь сам Станислав Андреевич со своими учениками.

В прихожую выходит худой юноша с усиками, высокая импозантная блондинка, в брюках и темно-синем батнике.

— Знакомьтесь — это Юра, он с искусствоведческого МГУ, а это Ира, она тоже с искусствоведческого, — оба ученики Станислава Андреевича. А вот и он сам! Станислав Андреевич, это Роман Гальперин, с филологического, поэт.

Роману немного стыдно, слово «поэт» он никак не может к себе приложить.

Смеющиеся глаза, по виду лет сорок, протягивает руку, белые длинные волосы откинуты назад, острый нос, красный, в белую и синюю полосы, свитер, голубые джинсы. За его спиной близняшки. Обе, хихикая, выступают вперед

— Валя, Галя. — Немножко смешно, обе низенькие, темненькие, губы накрашены.

— Сегодня у нас сюрприз, — загадочно произносит импозантная Ира. Все смеются.

— Ну что, готово? — кричит она куда-то в кухню.
— Нет еще, — отзывается кто-то из кухни.

В большой, светлой комнате разложен длинный стол, накрытый скатертью, на скатерти вазочки с оливье, нарезанная колбаса, сыр, шпроты. На диване и стульях гости — в основном молодежь. Юра с искусствоведческого садится в кресло, изучает большой альбом с иностранной надписью на обложке. Двое других юношей, чем-то похожих на Юру, читают ту, знакомую, синенькую, из «Библиотеки поэта» с наклонно тисненным именем любимого всеми в этом доме поэта. Станислав Андреевич достает из рыжего портфеля большую фотографию, к ней тут же склоняются Валя и Галя, кто-то еще. Юра откладывает альбом и присоединяется к образовавшейся группке. Роман стоит у знакомого стола и смотрит на фотографии под стеклом — он видел их много раз, но может смотреть снова и снова. Есенин, Блок, Ахматова, Мандельштам «в водолазке». А вот эта замечательная. Где Марк ее взял? Офицер с удивительно благородным лицом, небольшие глаза смотрят спокойно и как-то очень внимательно. По характерной фуражке, кокарде и ордену Святого Георгия на груди можно понять, что офицер участник Первой мировой.

— Николай Степанович, — произнес Марк, когда Роман первый раз обратил внимание на эту фотографию.

Так вот он какой!

— Роман, присоединяйтесь к нам, — это Юра, — мы смотрим Глазунова.
На фотографии ничего нельзя разглядеть.
— Ну что, узнали? — с улыбкой спрашивает Станислав Андреевич.

— Это, конечно, Сталин, а вот это, похоже, Берия, — Юра показывает пальцем на какое-то светлое пятно.
— Точно, — кивает Станислав Андреевич. Подходит Марк, тоже глядит на фотографию.
— Это Троцкий, брр, а вот это Свердлов, цареубийца, — говорит он и отходит к читателям синенькой книжки
— Но, черт возьми, господа, когда же мы прекратим говорить о большевиках! — в комнату входит высокий чернявый юноша с выразительным худым лицом, — Роман видел его тогда в Елоховке — вслед за ним из кухни входит импозантная Ира. — Скоро будет готово, — она подходит к Станиславу Андреевичу и тоже заглядывает в черно-белый снимок.

— А, ведь, нужно было очень немногое, — произносит чернявый, — все смотрят на него.

— Что вы имеете в виду, Константин? — Станислав Андреевич чуть наклоняет голову, как преподаватель, ожидающий ответа на семинаре.

— Казаки, господа, казаки, достаточно было в октябре найти один эскадрон казаков, и этого всего никогда бы не случилось.

— Спорно, — говорит Станислав Андреевич, — но интересно. — И все его студенты, как по команде, начинают улыбаться.

— Я приглашаю вас, друзья мои, к одному замечательному человеку, — Станислав Андреевич заранее улыбается, понимая, что гости с удовольствием примут приглашение.

— Это настоящий художник, подлинный знаток древнерусской иконы, через неделю у него будет показ новой работы.

Ира снова уходит на кухню, высокий чернявый устремляется за ней. Роман идет следом за ними. Кухня у Марка длинная и узкая. Ира с рыженькой девушкой в цветном фартуке колдует над кухонным столом, там раскатан светло-желтый пласт теста. В углу, у окна, еще несколько человек рассматривают альбом с архитектурными изображениями. На фотографии — большое белое здание с закругленными стенами.

— Чудовищная архитектура, — говорит один.

— Да, да, — подхватывает другой, — а что, разве «СЭВ» лучше?, а «Россия»?

— Не говорите про «Россию», — театрально воздевает руки к небу чернявый Константин.

— В каком смысле? — отрывается от своих таинственных занятий Ира.

— В любом! Той России уже не повторить, а та, про которую речь, не достойна даже упоминания в этом доме.

— Мой дядя,— продолжает тот, который первым заговорил об архитектуре, — между прочим, коммунист, говорит, что за убийство Псковской горы он готов расстрелять Посохина собственными руками, он так и говорит, «за убийство», кстати, увлечен иконописью и церковной архитектурой, недавно ездил на Валаам».

— Коммунист? — Константин скептически улыбается.

— Марк будет читать! — в дверях появляется Юра. Все, кроме Иры, устремляются из кухни в большую комнату. Войдя, Роман садится на краешек дивана, другие занимают места на диване, на стульях, кто-то остается стоять у стены. Роман видит в кресле у окна еще одного человека — бородатый, тоже молодой, но с каким-то очень худым, острым лицом.

— Два месяца в Печорах был, как послушник — шепчет Юра, увидев, как Гальперин смотрит на человека в кресле, — под началом старца Никодима, я этого старца тоже знаю, в прошлом году там был, святой человек.

Теперь молодой человек вызывает особый интерес. Какое необычное лицо, но, кажется, он никого не замечает, дремлет в кресле.

Постепенно все затихают, глаза устремлены на Марка. Он еще чего-то ждет, обводит всех своим детским взглядом, как будто первый раз увидел.

— «Братья родные, восстаньте и ратуйте», — вдруг произносит он, все напряженно молчат, — «Бога усилием добрым порадуйте, освободите от пут бытие» — Роман уже слышал это стихотворение, оно ему напоминает Третьяковку, Марк читает его как-то по-особенному, вот он уже ушел в себя, — «нет, не поднимутся, пали со славою за Византийскую Русь златоглавую, за колокольные звоны ее.»

Устанавливается полная тишина, вдруг человек в кресле кивает головой. Марк снова пристально смотрит на всех. Кто-то отводит глаза. Марк смотрит на Романа и, кажется, не узнает его.

— «Реки российские кровью наполнятся. Землю ее опоганили половцы, белые храмы во прахе легли. Спите, родные, не скоро воскресните», — голос Марка звучит тихо, задумчиво, — Роман знает: сейчас Марк поднимет голос до фальцета.

— «Ветер гуляет с разбойными песнями, да над могилой встают ковыли!» — вдруг почти кричит Марк.

Несколько секунд стоит полная тишина. Слышно, как скрипит стул под кем-то из гостей.

— Хорошо,— произносит Станислав Андреевич, — хорошо. И сразу все начинают говорить, поздравляют Марка. Чернявый Константин театрально пожимает ему руку, — резкий кивок головы.

— От души, — произносит он своим немного высоким голосом. Вдруг сидевший в кресле человек встает.

— Это замечательно, стихотворение, и все — произносит он, ни к кому не обращаясь, — я только что из Печор, знаете, там есть удивительный человек, вот Юра его знает, он был когда-то военным, майор, кажется, служил в ракетных войсках, на полигоне, получил большую дозу, должен был умереть, но выжил с Божьей помощью. Демобилизовался и поступил в Троице-Сергиев, закончил, постригся и получил приход где-то под Рязанью, в совсем разрушенном храме, к нему за много километров приходили все желающие. Он своими руками восстановил храм. Это поразительный человек, теперь он в Печорах. Очень строгий, сразу видит, сможет ли человек вынести искус или нет. И ни разу не ошибся.

— Да, старец Никодим действительно необыкновенный человек», — кивает Станислав Андреевич.

Снова повисает тишина.

— Готово! — в комнату входит, улыбаясь, Ира.

— За стол, за стол, — восклицает вдруг Марк, словно очнувшись, стараясь играть роль хозяина. — Ступку не забыли? — вошла из кухни с озабоченным лицом рыженькая в фартуке. Ира с Марком направляются в коридор, вскоре Ира возвращается, неся в руках белую каменную ступку с нарисованным на ней красным цветком. Появляется и пестик. Ира берет сахарницу, отсыпает немного в ступку и начинает тереть его о круглые стенки. Образовывается пудра.

— Лист, — Ира берет из рук Марка плотный лист бумаги и сворачивает его в конус.

— Марк, держите, — протягивает свернутый конус Марку и снова уходит в кухню. Все заинтригованы.
— А вот и сюрприз! — с этими словами Ира вносит в комнату на круглом деревянном блюде только что испеченный пирог с подрумяненной темной корочкой.
Константин легко берет с серванта другой лист бумаги, с прорезанными на нем узорами. Кажется, высокий Константин нависает над сервантом, как раскрытый циркуль. Лист кладут на коричневую поверхность, и тут же Ира начинает посыпать вырезанные узоры сахарной пудрой. Тонкая струйка сыплется из бумажной воронки и покрывает все коричневые места.

— Готово! — восклицает Константин и ловко подкидывает лист.

Взрыв смеха.

На пироге отчетливо виден всем известный стремительный профиль: большой лоб, заостренная бородка. Станислав Андреевич смеется, широко улыбается Марк, Валя и Галя радостно хлопают в ладоши. Наклонив голову набок, Константин любуется произведенным эффектом.

— Господа! Разливайте чай! — в руках у него острый нож. Немного помедлив, как будто прицеливаясь, он вонзает нож в сахарный профиль.

Новый взрыв смеха.

Константин ловко расчленил голову вождя, Ира лопаточкой подхватывает отрезанные куски и передает гостям. Гальперину достается кусок, в котором ясно читается фрагмент высокого лба.

VII

В комитете комсомола курса разные люди, но интересней всех Валера, он учится на историческом, на втором курсе, уже отслужил срочную и совсем не похож на карьериста. Крепкий, широкоплечий, полный энергии и оптимизма, Валера все время что-то рассказывает.

— Ехали на машине — в Сибири дело было, видим: впереди стоит перевернутый армейский Краз, колеса торчат. Около обочины семь трупов накрыты плащ-палатками.

— Тебе не страшно было? — спрашивает Славик Шнейдер, он панически боится армии.

— А чего страшно? — Валера улыбается, — обычная ситуация. Одного я сам из петли вытаскивал. Пошел чудак один на чердак и повесился, на стропилах. Полдня искали, пока не догадались на чердак заглянуть.

— Отчего повесился? — в глазах Славки мелькает страх.

— Били в роте, чмырем сделали.

— Как это чмырем?

— Портянки дедам стирал все время, пайку забирали, спать по ночам не давали, письма домой не разрешали отправлять.

— А офицеры что же?

Валера улыбается, хлопает Славку по плечу.

— Офицер ночью в роте не бывает.

— Ну а дневальный там, дежурный, сержант?

— Старший сержант, если его очередь дежурить, в каптерке спит или картошку на кухне с нарядом жарит, духов на стреме поставил, и оттягивайся.

Таких историй Валера рассказывает множество. Весной он ходил к Новодевичьему, ловил студентов, пришедших на Пасху. И все знают, что он туда ходил. Двоих после этого исключили из комсомола — и маршировать.

— Тебе их не жалко? — Славик не может понять Валеру до конца.

— Жалко, дураки, не понимают, что будет, если религии дать волю. Надо останавливать, пока не поздно. Вы, ребята, народа не знаете, попадете в армию — поймете, вас там, я вижу, как следует отделают. Валера употребляет более крепкое выражение.

— Так ты сознательно ходишь в рейды? — Славик все не унимается.

— Я уверен, нужно это дело гасить в зародыше. — Валера потирает руки — боксерская привычка.

VIII

У Светы мальчишеская фигура, светлая короткая прическа разделена простым пробором посредине, в мочках ушей видны фиолетовые капельки фионитов, она носит черные брюки, расклешенные от колена, очень спокойна и во всем любит порядок. Ее подруга, маленькая черненькая Ленка, рассказывает Роману, что у Светки был приятель — она с ним училась вместе, но он ушел летом в армию, они переписываются. Это Роману не очень приятно, но два года армии — это, кажется, больше, чем целая жизнь.

Где-то в недрах здания поджидает дама в очках, с каким-то кренделем на голове, в бардовой кофте и с пронзительно высоким голосом, сыплются цитаты из работ Пирина, Комыхина, Тутошкина, — фамилии кажутся вышедшими из речей Коробочки, и сама преподаватель похожей на Настасью Петровну. А вместо этого — свежий снег, кафе на Комсомольском, ощущение свободы, воздух, наполняющий легкие, почти полет.

С другими ребятами из группы сагитировали всех, кого смогли. Света сказала решительно, что не поддерживает, Ленка присоединилась к Свете, появились колеблющиеся, минут пятнадцать уговаривали их, за это время к Свете и Ленке присоединилось еще три человека — в том числе староста группы. Особенно досадно, что Света не хочет идти. Это придало убедительности словам. Пришлось поднапрячься. Возникла дискуссия — можно или нельзя? А главное, что будет за это? Аргумент, что всех сильно наказать нельзя, все— таки подействовал, колеблющиеся сдались, затем уговорили трех примкнувших и, наконец, согласились Света и Ленку. Зачем Света повсюду таскает с собой эту подружку? Ушли в любимое кафе и ели обсыпные эклеры с кофе — острота момента прибавила своеобразия вкусу кондитерских изделий и напитку. И он провел почти два часа со Светой, она смеялась его шуткам, когда он передразнивал Синицына и Копылова, он обнимал ее за плечи, как будто она его собственность, что-то ей шептал на ухо, она еще больше смеялась, Ленка бросала на них недовольные взгляды.

На следующий день крендель на голове металась по аудитории, искала зачинщиков, говорили, что на стол в деканате легла бумага. Прошли праздники, и еще через две недели зловещий бардовый цвет замаячил на горизонте, — на этот раз уговаривать никого не пришлось — ушли все, страх встретиться с трудами Пирина и Тутошкина стал всепоглощающим. Староста принесла из деканата новую весть. В новой бумаге — обвинение в организованной студентами первой группы провокации, отдельно бумага на Гальперина, Володьку Голышева и шуструю Аньку Скачкову.

Впереди уже маячила не бардовая кофта, а кирзовые сапоги. Но больше узнать ничего не удалось. Ощущение неопределенности стало гнетущим, но постепенно привыкли и к нему. Никаких действий бардовая кофта не предпринимала, деканат молчал, а тут подошел и конец декабря.

IX

В то апрельское воскресенье, более полугода назад, народ группками шел от самой «Бауманской», все понимали, что идут по одному маршруту, но каждый шел, словно сам по себе. На дворе возле храма толпилось очень много народу. Здесь уже не стеснялись узнавать знакомых, слышались возгласы, особенно активны были типичные еврейские мужчины, лет сорока-пятидесяти, круглые, не то чтобы толстые, но похожие на биллиардные шары. В распахнутых куртках с меховыми отворотами, в каких-то лыжных шапочках, с горящими глазами, они суетливо бегали по двору, приветствовали знакомых, шумно, жестикулируя, демонстрируя какую-то особую смелость.

— Борис! Давно не виделись.

— Аллочка, как я рад! Гарик! И ты здесь? Молодец!

В храме было столько народу, что они с Марком полчаса пробирались, чтобы встать на довольно далекое от главного действа место и могли только издали видеть сплошной ряд сверкавших облачений, между которыми должен был быть и Пимен. Какой-то бас, как в Большом, пел с видом значительным, положив руку на широкую перевязь — Марк знал все эти вещи и охотно объяснял.

Те же самые еврейские мужчины в храме истово крестились — широко, Роману казалось, — напоказ. Он не раз видел, как во время исповеди они смиренно подходили к священнику, наклонив голову. Как маленькие дети, принимали с длинной ложечки хлеб и с явным удовольствием выпивали из чего-то, похожего на мензурку, красное вино. Невысокие, они в очереди к священнику становились еще ниже. Их яркие женщины в той же очереди вдруг словно теряли все свои краски. Роману это было странно, а у Марка горели глаза, он всегда радовался всему происходящему вокруг, постоянно указывал на кого-то.

Вот он схватил опекаемого друга за рукав.

— Смотрите, Рома, -он всех называл на «вы» — это Руницкий, замечательный православный поэт, а это — он наклонился к Роману ниже, — Сережа Парамонов, сидел во Владимирском централе, а вон Петя Коротких — известный бард.

Роман крутил головой, стараясь увидеть как можно больше знаменитостей.

— Вульфович! — радостно восклицал Марк, — философ, последователь Соловьева, разрабатывает концепцию софийности русской истории.

Роман не понял из этого почти ничего, но с уважением посмотрел на маленького юркого мужчину неопределенного возраста, в распахнутой дорогой дубленке. Длинные белые волосы Вульфовича падали прямо на воротник. Вульфович был окружен стайкой какой-то молодежи.

Первый раз, когда Марк привел Романа в храм, и они оказались под невероятно высоким куполом, Марк указал на какую-то фигуру наверху и сказал: «Мой небесный патрон. Евангелист Марк, видите, Рома, рядом с ним лев». — И тут же процитировал: «С книгой лев на вышитой подушке. С книгой лев на мраморном столбе». Узнаете? Ахматова!

Роман никак не мог запомнить атрибуты четырех евангелистов.

Храм все наполнялся и наполнялся, хотя казалось, что места уже не было.

— Ребята с искусствоведческого, — шептал Марк, — Костя, привет!

Марк трижды, значительно, поцеловался с высоким худым черноволосым юношей, последовательно прикладываясь щекой к щеке. Роману показалось, что Марку мешала борода.

— Алеша! — Марк подошел к мужчине лет сорока пяти, в сером пальто и с рюкзаком на спине, с ним была его спутница — девушка с белом платке, с круглым лицом, очень добрым и каким-то, как сразу отметил Роман, милым. Девушка была в темно-красной зимней меховой куртке, из-под которой видна была длинная серая юбка. Пока Марк разговаривал с Алешей, девушка стояла, опустив глаза в землю, и только иногда смотрела на одну икону — кажется, Николая Угодника, как уже знал Роман, определяя этого святого по черным крестам на оплечьях и белой бороде.

Когда Алеша и его тихая спутница отошли, Рачинский, показывая на них взглядом, сказал:

— Очень хорошие люди. Алеша работает сторожем в Абрамцеве, а Даша, его племянница, учится в хотьковском промышленном училище, делает замечательные работы. И, знаете, Рома, она написала статью про возрождение старинных промыслов, очень умная статья, — потом он немного помолчал, — замечательная девушка.

Какое смешное имя — Даша. Из Чехова? Откуда-то оттуда. Дарья?

Роман тогда посмотрел вслед удаляющимся двум фигурам.

— Святейший, святейший! — раздалось вокруг. И Роман, хотя и с трудом, поднимаясь на цыпочки, вытянув голову и явно мешая какому-то мужичку в непонятного цвета пальто, с волосами, перетянутыми ремешком, увидел Пимена — благообразного, словно не из этого мира, хотя здесь многие казались из другой галактики. Но Пимен был поистине не от мира сего — внушительная фигура, длинное красное облачение, седая борода, посох в руке, сверкавшая золотом и искорками, долетавшими даже сюда, — в середину длинного храма, митра — все это были слова из словаря Марка, и вот теперь они воплощались перед Романом в облике патриарха. Пимен шел торжественно по самой середине храма, окруженный несколькими тоже довольно внушительными фигурами. Роман вспомнил, как три года назад на каком-то отчетно-выборном комсомольском собрании рассматривал толстый журнал Московской патриархии, в котором были помещены фотографии этих самых внушительных лиц. Вон тот — в очках, с видом дореволюционного профессора, а этот был, кажется в белом головном уборе. В момент изучения этих фотографий историк выхватил журнал, отправился к трибуне, поднял журнал, потряс им и торжественно сообщил всем, чем был занят ученик девятого класса во время отчетно-выборного собрания. Все восприняли весть с большим интересом. Историк потом отдал Роману журнал и потерял к этому инциденту всякий интерес, зато после собрания у многих комсомольцев появился интерес к журналу, и они просили его у Романа посмотреть.

Когда толпа расступилась, Роману удалось увидеть и часть раскрытых Царских врат — их значение еще раньше объяснил Марк. Роман запомнил только, что они открываются по великим праздникам и на Пасху. Тут их подвинули, по проходу пошли юноши в длинных красных одеждах с большими подсвечниками, у кого-то в руке было блюдо, еще у одного полотенце. Сосед Романа потянулся рукой и дотронулся до одежды одного из юношей. Тот не обратил на это никакого внимания.

Раздалось громкое пение, откуда-то сбоку. Роман обернулся и увидел певцов. Они держали в руках ноты, одеты были каждый по-своему, тут были и женщины и мужчины. Потом раздался густой бас. Он снова повернулся в сторону Царских Врат и увидел, что бас принадлежал громадному священнику с широкой бородой. Тут же его скрыли передние ряды. Звучало пение, снова густой бас, по проходу вновь шли юноши, с какими-то другими предметами. Марк блаженно улыбался, иногда закрывал глаза и подпевал своим низким и совсем немузыкальным голосом. Вдруг запели все. Эту молитву Роман знал. «Отче наш». Но пели ее каким-то странным образом, так что казалось, что музыка намеренно мешает пониманию слов, ударения ставили не там, где ставил их Роман.

Снова звучал бас, шли юноши. У Романа затекли ноги, но все стояли и не двигались с места. Ему казалось, что прошло уже больше часа. Впереди что-то происходило, но он почти не видел что. Марк весь ушел в себя, напевал, крестился, закрывал глаза.
Роман уже очень сильно устал, ноги окаменели. Но вот народ вокруг стал переминаться с ноги на ногу, кто-то отошел, толпа стала чуть редеть, распадаться на кучки. Роман явно увидел полностью раскрытые Царские Врата, внутри их алый занавес, ослепительный золотой треугольник, а рядом с Вратами уже никого не было. Священники храма, которых он видел прежде, быстро расходились по притворам, окруженные группками женщин, мужчин, каких-то юношей.

— Я на исповедь, — сказал Марк. Сейчас отец Алексей будет проповедь читать. Мастерски читает. Потом будет исповедовать.

Роман пошел за Марком в правый притвор, где уже собралось человек двадцать. К ним вышел высокий моложавый священник — отец Алексей. Он говорил об испытаниях, о терпении, мужестве, о трагической истории русской церкви. Затем к нему выстроилась очередь. Подходил кто-нибудь, он тихо с ним говорил, накрывал голову длинным куском ткани, крестил, давал с ложечки хлеб и маленькую мензурку вина. Марк дождался своей очереди и задержался около отца Алексея чуть дольше других. Роман заметил, что Марк указал в его сторону и что-то сказал священнику. Тот кивнул.

На обратном пути Марк сказал, что к Рождеству, вероятно, можно будет креститься у отца Алексея. Пару раз в толпе Роман видел и сторожа из Абрамцева с племянницей.

VIII

Они сдавали лыжи на плотном белом снегу, лыжня была неровной, все очень устали, в глазах все время снежное поле, иногда черные ветки, задевают лицо, бьют по куртке, с них падают комья снега, когда заденешь палкой. Такой же бесконечной, как снежное поле, представляется сессия в самом ее начале.

Но вот первые зачеты свалены, это надо отметить, конечно, все в той же огромной квартире Толика. И еще радость. Ястребова больше не будет преподавать в их группе, в деканате произошло что-то непонятное, кто-то на кого-то пожаловался, выяснилось, что и Крендель не всесильна. «Gaudeamus igitur»!

Двадцать четвертое декабря пришлось на понедельник, как раз после очередного зачета, засиделись у Толика — зимой за окном уже в шесть темно — а в девять черные окна отражают яркий свет люстры, накрытый стол, светлые кофты девушек, тлеющие угольки сигарет, — и все это, отражаясь, кажется где-то там, в снежной мгле за окном. Кто-то подошел к окну. — Метель-то какая!

А тут тепло, продавленный диван, стройные, как на параде, полные бутылки: для девушек вино, для ребят водка и пугающий своей неизвестностью китайский коньяк. У многих остаются друзья со школы, и поэтому иногда в новых компаниях чьи-то одноклассники, знакомые знакомых. Толик в коридоре, о чем-то говорит по межгороду.

Первые робкие передачи тарелок, просьба подать салат, кусочек сыру.

— Берите хлеб.

— Разливай,

— За встречу,

— Огурчик,

— Капусту берите, необыкновенная.

— Девочки, это пирог я сама готовила,

— Ленка, да ты талант!

— Передайте сюда студень,

— Колбаски

— Поухаживайте за мной, молодой человек,

— И нам водочки

-Девушки, для вас вино

— Сегодня напьюсь!

-Не забудь, в понедельник зарубежка.

— Кто не брал холодец?

— По второй

— Да тост-то произнеси

— Ну, чтоб сессию сдать

Все уже говорят разом, смех, какие-то случаи с семинара.

А кто хочет почитать Пирина, Комыхина и Тутошкина?

-Ты чего, запомнил их имена?

— Да они мне снятся.

— Пару рюмок коньяка, и никаких снов.

— Если этого китайского — можно и не проснуться.

Ха-ха-ха.

Вот уж ведьма так ведьма.

— И не говори!

— Девочки, а кто знает, какой сегодня праздник?

— Ленка зачет сдала!

— Местный праздник, а в масштабе Европы?

— Какой?

— Ну?

— Рождество!

— Значит, тебя сегодня попытаются похитить злые силы.

— Ну, разве что ты.

— Я часть той силы, что вечно хочет зла и совершает…

— Королева! Как я мог предложить даме водку?

— Ты даме даже лимонаду не можешь предложить, не то, что водку.

Славик Шнейдер выпивает уже третью рюмку китайского коньяка.

— Славик, а что бы было, если бы тебя сейчас увидела твоя бабушка?

— Она бы не поверила, сказала — мираж.

— Вера — вещь ненадежная, вот кирпич Тронского!

— Га-га-га! Го-го-го!

— Кирпичом Тронского можно убить Голиафа.

— Давид Ильич тебя не поймет, и не поймет как раз на античке.

— Никандров бы понял.

— Хороший был мужик. Выпьем за него.

— Грушин, ты почему не пьешь?

— Завтра в девять соревнования.

— А я думала, ты фигуру бережешь.

— А где хозяин?

— У него какие-то переговоры.

— Девчонки, хотите анекдот, в тему?

— Давай.

— Сдает грузин русскую литературу, профессор ему говорит: «Какое стихотворение Пушкина вы расскажите»?

— Тот отвечает: «Стихотворение Пушкина — «Кровать!».

— Нет у Пушкина такого стихотворения, давайте другое.

Хорошо. Стихотворение Пушкина «Кровать!»

— Да нет у Пушкина такого стихотворения. Расскажите другое.

— Стихотворение Пушкина «Кровать!».

— Хорошо, рассказывайте.

— «Онэгин, я с кровать нэ встану!»

Громовой смех потряс квартиру в районе Строконюшенного. Смеялись еще долго, изредка чей-то голос вскрикивал: ««Онэгин, я с кровать нэ встану!», другой голос подхватывал: «Стихотворение Пушкина «Кровать!».

В самый разгар веселья — звонок. Толик все еще говорит по межгороду где-то в дебрях квартиры, и несколько человек, в том числе и Гальперин, отправились открывать. В двери — девушка в кокетливой белой шапочке, из-под которой выбивается темная челка. Белая шубка упала на руки Роману, темно-каштановый поток с золотым отливом пролился на розовый свитер, быстрые пальчики подхватили каштановую волну и завязали в конский хвост, перетянув резинкой. При этом — косой взгляд на засмотревшегося на эту процедуру Гальперина. Девушка засмеялась. Роману всегда нравилась такая прическа у девушек. Открылись розовые мочки, переливчатая синева засветившихся бусинок, нависший каштановый узел контрастировал с тонкой шеей. Большие серые глаза распахнулись и вобрали в себя и длинный коридор, и Романа.

В октябре они пару раз со Светой сходили на Малую Бронную, на «Женитьбу» на спектакль по «Мертвым душам», в первом играли Волков, Броневой и Дуров, но почему-то совсем не смешно, а даже трагично. Балтазар Жевакин — в прошлом моряк, теперь мечтал жениться, а ему отказали — Дуров играл с надрывом. Обсудили спектакль. Гальперину он совсем не понравился, у него, как и на все в жизни, были свои взгляды, а Свете понравился, особенно Дуров. Роман поймал себя первый раз на том, что это несовпадение отдалило его от Светы. Они часто ходили по бульварам под руку. К ноябрьским несформировавшийся роман как-то сам собой прекратился, и теперь за ней явно ухаживал этот самый аспирант Синицын, а Света разговаривала с Романом очень тепло, как со старым знакомым.

Продолжение