На импровизированной сцене тем временем уже все было готово. Сидели, широко расставив ноги виолончелисты, картинно отведя руку со смычком, приложились щекой к выгибам скрипок альты и примы, контрабас одними пальцами левой руки держал свой инструмент за гриф, а правой держал смычок.
Совпадение
Александр Гутов
Продолжение. Начало
XI
Утром этого же дня, двадцать восьмого декабря, Гальперин долго стоял в коридоре, глядя на серую пластмассовую лягушку с белым диском. Смятая бумажка с телефоном Веры сиротливо лежала на стуле у телефона. Взял ее, посмотрел, подумал, засунул в куртку. Надо ехать на Пироговку, на консультацию. В субботу сразу три зачета. Раньше восьми вечера не освободишься, а Вере можно позвонить из колледжа и пригласить ее в кафе — на Комсомольском есть замечательное место, очень хорошие обсыпные эклеры и кофе. Без сомнения, она такое любит. А вино можно будет купить позже, если, если…Не стоит сейчас. Оделся, стал шарить по карманам, проверил наличие студенческого во внутреннем кармане, посчитал мелочь на метро, деньги на кафе.
В вагоне попытался открыть том Тронского, но книга оказалась такой огромной, что мешала всем стоящим рядом, закрыл и достал коричневый кирпич. Вчера, когда возвращался от Бориса Львовича, на «Маяковке» погиб Берлиоз. Теперь начиналась призрачная погоня.
В институте телефон не работал, пришлось идти к метро, оттуда как раз так недалеко вожделенное кафе с пирожными и кофе, но не отправляться же туда одному. В квартире Веры никто не отвечал, звонил раз десять, за промерзшим окном телефонной будки образовалась очередь, а в квартире Веры раздавались длинные гудки. Потом звонил еще из самого метро.
В колледже были Света и Ленка, очень деловиты, спросили у Романа что-то по ближайшему зачету, пришлось объяснять. Ленка все что-то шептала Свете. Зачем? Он больше Светой не интересуется. Пусть общается со своим аспирантом.
Дома отец слушал транзистор — как всегда, «Голос». Рассказывали о штурме какого-то дворца, звучали десятки каких-то совсем не известных имен, корреспондент был очень возбужден, прямо во время его речи начались шумы, длинный свист, различные помехи.
-Глушат, — сказал отец и пошел на кухню согреть себе чаю. Вернулся со стаканом, поставил его на стол и стал снова крутить транзистор. Наконец, раздался чистый голос. Выступал кто-то из диссидентов и рассказывал о порядках в Советской армии, выходило — жуть: звучало слово «дедовщина», описывались издевательства, избиения, полное бесправие.
— У тебя сессия? — спросил отец.
Волнуется, сдам ли? А не то вылетишь, и «дедовщина».
Затем стали читать отрывки из «Архипелага…», снова начались шумы, свист, помехи.
Отец выключил приемник.
— Боря приезжает двадцать восьмого января, он прислал телеграмму. Надо бы к его приезду что-нибудь купить.
— Надо, — сказал Роман.
— Хорошо бы, колбасы, — продолжал отец, — у них же там ничего нет.
Кивнул отцу, не хотелось продолжать разговор, о том, что надо купить к приезду Бори, в комнате есть свой маленький магнит — толстый том в коричневом переплете. Лег на кровать с книгой. Иван решительно ворвался в какую-то квартиру на Остоженке. Какая неузнаваемая Москва в романе. Названия улиц совсем не те, что сейчас.
Заскрипел ключ — мать вернулась с работы, Роман слышал, как они в коридоре что-то обсуждали с отцом, потом голоса удалились на кухню. Иван меж тем искупался в Москве-реке, как раз там, где теперь, как смог понять Гальперин, была огромная чаша бассейна. В этих местах недавно, осенью, часто гуляли со Светой. Роман вспомнил, как в шестом классе они с отцом и двоюродными братьями ходили в бассейн, как пар стоял над огромной чашей, а в бассейне было очень тепло и странно было видеть на набережной людей в шубах и шапках. Он читал допоздна, отец несколько раз звал его пить чай на кухню, заходила и мать, Роман никак не мог отвлечься, книга захватила и на этот раз, хотя он уже знал, что ждет героя в следующей главе, когда заканчивал очередную. В книге было все, что так привлекало Гальперина: мистика, юмор, антисоветчина, что-то еще, что делало ее совершенно непохожей на самые лучшие романы советских писателей. Когда Гальперин прочитал, как Степа оказался в Ялте, он вдруг подумал, что это же мечта всякого советского человека — оказаться летом в Ялте. Вот они скрытые желания, то, что запрятано очень глубоко. Он стал думать, о чем мог бы попросить Воланда, выплыло лицо Веры, переливчатая сережка, задумался. Наконец, понял, что уже поздно, пошел на кухню, согрел себе чаю и сделал пару бутербродов.
Двадцать девятого зачеты шли один за другим, волнами, взлет на гребне одного, опасность падения, благополучное приземление, и уже накатывает следующий вал, снова захлебываясь именами, датами, годами публикаций, какими-то цитатами, — бросаешься в эту стихию, выносит, поднимает, бьет и бросает на спасительную последнюю скамью в аудитории, где можно зализать раны, подсчитать силы и ринуться в последний, третий зачет. К половине девятого волна вынесла в переулок, такой же пустой, как голова после сданных зачетов. Одинокие фонари освещали черную перспективу, было холодно, мороз гнал к Фрунзенской, как конвоир, безжалостно, не давая опомниться.
Дома выяснилось, что замерзли трубы отопления, и праздники придется, скорее всего, встречать в теплой одежде.
В любимый праздник вокруг стола, на котором между большими тарелками с салатами, сыром и колбасой, блюдом с жареной курицей с консервированными яблоками и сливами, тонко тянулись фужеры с Советским игристым, все сидели в шубах, пальто и толстых свитерах.
«Дыханье поднималось от соломы»…
Мать на третий день нового года уехала в командировку в Черкесск, на химический завод, а за день до этого на Пироговке уже началась экзаменационная сессия. Это была настоящая нервотрепка, казавшийся нескончаемый марафон, чтение по пятьсот страниц с утра до ночи, преподаватели, откровенно скучающие на экзамене или сидящие, как охотники в засаде.
Снизу лестницы поднимались две девушки из второй группы и скандировали хором.
— Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, ты один мне поддержка и опора, — голоса их слились, зазвучали торжественно, — о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!
Девушки прошли мимо Романа, совершенно его не замечая и продолжая упоенно декламировать. Роман чуть не присоединился к двухголосому хору.
— Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить…— дальнейшие слова поглотила лестница третьего этажа
Серьезный провал произошел на экзамене по истории партии, никак невозможно было понять, что хочет преподавательница — женщина шестидесяти лет, в глухом коричневом платье, очках с золотой оправой, из-под которых она смотрела маленькими глазками на студентов. Почему-то ей особенно не нравились Толик и Роман. После провала Гальперин пережил отчаяние, переходящее в озлобление, затем обиду, недовольство собой и, наконец, полное равнодушие.
Через два дня последовала новая сдача — на этот раз преподавательница была само радушие, сама подсказывала нужные ответы, бегло просмотрела пятьдесят страниц конспекта Ленина, поставила долгожданные «посредственно», обеспечив, кажется, потерю стипендии.
XII
Хозяин просторного кабинета взял со стола ярко-красную папку и развязал тесемки, затем он надел пару белых перчаток и достал из папки тоненький синий копировальный листок. Он подвинул к себе небольшое приспособление, напоминавшее подрамник, но только не с плотно натянутым холстом, а со стеклом, стоявшим под углом в девяносто градусов, положил листок, закрепил его с четырех сторон специальными мягкими с круглыми губками держателями, включил лампу, расположенную за стеклом, и стал изучать открывшийся перед ним текст. На темно-синей поверхности копирки ясно читались просветы, образующие буквы. Просветы были очень четкими. «Первая копия», — произнес про себя седой человек. Это был первый лист еще неизвестной хозяину кабинета работы, но прочитать ее было необходимо. Это был один из полученных материалов — материал был только косвенно связан с предстоящей операцией, но в этом деле не могло быть мелочей. После того, как 3 января академик заочно дал интервью корреспонденту немецкой газеты «Ди вельт», а 4 января еще и корреспонденту «Нью-Йорк таймс», в управлении началась настоящая лихорадка. Решение о высылке уже было принято. Учтено было и то, что академик сказал о будущей Олимпиаде. «Согласно древнему Олимпийскому статусу, во время Олимпиад войны прекращаются. Я считаю, что СССР должен вывести свои войска из Афганистана; это чрезвычайно важно для мира, для всего человечества. В противном случае Олимпийский комитет должен отказаться от проведения Олимпиады в стране, ведущей войну.»
Уже были задействованы все надлежащие службы: седьмое управление вело наружное наблюдение, оперативно-техническое управление готовило специалистов для проникновения в дом объекта, установлен слуховой контроль, спешно монтировался радиопередатчик на крыше дома на улице Гайдара, подготовлены операторы двенадцатого отдела для расшифровки поступающих сигналов.
И все-таки был один аспект, который нельзя было перехватить никакими службами — человеческий фактор, или, проще говоря, непредсказуемое поведение самых разных субъектов. Вот, например, этот текст. О чем он? Тонкие просветы в акварельно-синей копирке образовали первые буквы, затем слоги — Ид..ологи.. конец слова был чуть сбит, но хозяин, вглядевшись, понял — ч..с.. затем чуть приблизил лампу к листку — к..и..й –Так — «Идеологический». Нужно только привыкнуть, и весь текст сам откроется, буквы образуют слоги, слоги — слова, слова предложения, а далее все выстроится в единый текст, и станет понятно, что за статью написал человек, попавший в разработку операции «Академик». Вот это слово пр.н..ип, ну-ка ну-ка. Хозяин кабинета почуял охотничий азарт. «Пр….н..ип, ну, конечно, принцип — Идеологический принцип. Далее — кл..с..и..ик..ци.. кул..тур и ру..к…. к.ул..ту..р..». А вот и первые выводы — буквы с петельками: а, е, ь, ф, я, а, ю, видны плохо, «р» видна отчетливо, сдвоенные сс чуть хуже, плохо отпечатались на копировальном листке окончания слов они немного сбиты. Подставляем буквы с петельками. Классификации культур и русская культура. Вот название — «Идеологический принцип классификации культур и русская культура». Да, теоретический труд. Тут шпиона, конечно, не поймаешь, но прочитать надо. Скоро, применяя уже наработанный навык, он читал: «Ид..ологи.. сост..вл…т родову.. сущност.. ч..лов..к.. — Идеология составляет родовую сущность человека. Затем соседние слова уже сами помогали понимать написанное. «Под ид..ологи..й я поним…. н.. т.. или ины.. ..ормы общ..ств..нного созн..ни.. — ложны.. или истинн..е — но общ..ственное созн..ни.. к..к т..ково… Это значит — «Под идеологией я понимаю не те или иные формы общественного сознания — ложные или истинные — но общественное сознание как таковое».
Ишь, теоретик! — при этом отметил про себя — буква «ы» видна хорошо.
«Ч..лов..к сущ..ство политич..ско… При..од.. госуд..рств.. стоит вп..р..ди природы и индивид…» — «Человек существо политическое. Природа государства стоит впереди природы и индивида» к..к утв..ржд…т Аристот..л… — «Как утверждает Аристотель». Вскоре текст раскрывался уже сам, как бутон на рассвете. «Как бы ни была многогранна личность человека, она не может быть полноценной, если не нашла в себе того элемента, который связывает ее с общественным сознанием». «Даже в процессе интеллектуального творчества человек ограничен и связан рамками идеологии, которая оказывает нормализующее влияние на человеческую мысль. Но человечество распадается на совокупность мировых цивилизаций, сильно отличающихся друг от друга характером своей идеологии. Идеология как бы создает сюжет, в рамках которого развивается и воображение отдельных творцов, их фантазия, и мысли простых людей. Это-то и объединяет людей в одну общность, называемую народом. Человек определенной культурной традиции словно бы заранее знает все, что может произойти и как на это реагировать. Вот почему обращение к особым мыслительным процессам, характерным для человека другой идеологической парадигмы, может не сработать при общении с человеком иной парадигмы».
Прочитав первую страницу, он осторожно снял листок, перевернул его и положил на большой плотный лист бумаги на столе. Затем вытащил из папки второй. Седой человек читал о соотношении культур различных народов, об особенностях русской культуры. Таких листков, как сообщили седому хозяину кабинета, в папке было восемьдесят семь.
Прочитав пять страниц копирки, он подошел к столу и вдавил круглую металлическую кнопку звонка. Через несколько минут в светлый просторный кабинет бесшумно вошел молодой человек в темном костюме, в белой рубашке и таком же, как костюм, темном галстуке. В руках молодого человека была коричневая кожаная тонкая папка. Безукоризненный пробор светлых коротких волос подчеркнуто сиял в свете солнечного зимнего дня.
— Узнали? — спросил хозяин кабинета.
— Так точно, Виктор Сергеевич. Он заказал билет, — помощник назвал январское число, — поедет купейным.
— Что у него на работе?
— Характеризуется как замкнутый в себе, очень увлеченный своим предметом преподаватель, немного рассеян, но при этом педантичен, очень аккуратен, с коллегами почти не поддерживает отношения, часто бывает в квартире Польнера. Вот характеристика на Польнера.
Начальник взял листок и углубился в чтение.
— Это серьезно. По Польнеру работают?
— Так точно. Обратите внимание. Виктор Сергеевич, в марте он был в Москве.
— На Неделе иврита?
— Так точно. А летом ездил в Ригу, привез журналы, распространил у себя на работе.
— Активен. А где может быть оригинал этого материала? — Виктор Сергеевич показал глазами на темно-синие листки копирки.
— Возможно, повезет с собой. Там работают.
— Почему не оригинал? Боялись наследить?
Помощник кивнул: «Да, Виктор Сергеевич».
Начальник усмехнулся, едва заметно.
— Интересный текст. А как добыли это? — начальник показал на лист копирки, закрепленный у него на столе.
— Уборщица в институте. Завербована три года назад, продажа самогона, банальный случай.
Полковник вспомнил, как он много лет назад входил в этот же кабинет, лейтенантом. В кабинете на его сегодняшнем месте, только мебель была потяжелее и спинка кожаная, — это он отчетливо помнил, — сидел тогдашний начальник — широкое лицо, орлиные темные брови, аккуратный пробор седеющих волос, кремовый галстук в косую темную полоску, белая сорочка. Когда начальник встал, провожая подчиненного до двери, лейтенант Кречетов увидел его начищенные до блеска высокие полуботинки и все не мог оторвать от них взгляд. Позже он ловил себя на мысли, что старался во внешнем виде и поведении с подчиненными подражать бывшему начальнику. Начальника сняли в пятьдесят третьем, он еще легко отделался.
Начальник сел в свое кресло.
-Алексей Петрович, я тут прочитал отчет Савы, вычурно пишет, попросите быть конкретнее, а главное — даты, имена, он сообщил о Рачинском несколько сведений. Прочитайте, это может пригодиться. Обычное их мероприятие на седьмое. Используйте полученную информацию в наших целях, поработайте по Гальпериным. Знаете, мы на севере использовали в оперативных целях такой прием, как психологическая атака. Объект не ставится в известность впрямую, что за ним следят, а ему как бы намекают, осторожно, но выразительно. После этого он может начать метаться, предпринимать какие-то действия, и в конце концов обязательно совершит ошибку. Вот и продумайте этот вопрос и ваши идеи предоставьте в письменном виде.
— Хорошо, Виктор Сергеевич, будет сделано.
— Этот теоретик, — начальник показал рукой на папку с несколькими копировальными листками, — способен, вероятно, только на разовую передачу информации. Но и этой разовой информации может быть достаточно, чтобы произошла серьезная утечка. А значит, его связи текста должны быть прослежены. Да, мы должны дать себе отчет — может ли автор данного текста оказаться передаточным звеном между Польнером, если в характеристике верно определена его функция.
— Мы учтем. Виктор Сергеевич.
— Вы свободны.
Когда помощник вышел, начальник подошел к окну и дернул за шнурок слева — шторы раздвинулись, внизу открылась круглая площадь с фигурой человека на постаменте в длинной шинели, повернутого спиной к зданию. Вокруг заснеженной круглой площадки с человеком в шинели в строгом порядке двигались машины, словно обтекая маленький сквер, и начальнику казалось, что весь мир движется вокруг этой фигуры, вся его, подполковника Кречетова, вселенная вращалась вокруг этой бронзовой кавалерийской шинели.
XIII
Снег метет вдоль блестящей, черно-желтой под светом фонарей Ордынки, залетает в переулки. От Ордынки, к ограде и вдоль круглого желтого бока, под одиноким фонарем, тянется темная змейка. Змейка распадается на отдельные фигурки, в руках у одних что-то большое черное, причудливой формы, у других тоже черное, но поменьше. Здесь метель ощущается с особой силой, она огибает круглый бок, залетает во двор, проносится вдоль чугунной ограды, за которой чернеют, сливаясь в одну массу, стволы. Фигурки, кутаясь, опуская головы, огибают храм слева и подходят к высокой, трехъярусной колокольне, наклоняясь, входят на ступени, некоторые с трудом удерживают равновесие, чуть топчутся и исчезают в темном прямоугольнике, открывающемся на миг. Крыльцо под железным навесом, очень скользкие ступени. Вот и дверь, а между деревянных филенок — снег. Медная с деревом ручка скользкая, тяжелая.
Роман потянул дверь на себя, задержался, пропуская вперед Марка.
— Скорее, скорее! — кто-то из глубины. Пропустил Марка, сам шагнул в темноту.
В темном притворе пахнуло теплом, шаркают ноги, кто-то тяжело дышит, от общего дыхания клубы пара. Справа увидел что-то большое, темное, напоминает фигуру человека. Подошел ближе — деревянное распятие. Видел такое в Елоховке, в Коломенском, в Загорске, еще где-то. Напоминает тонкие побеги гибких растений, словно большие ветки оплели крест. Все снимают шапки, кто-то крестится, тоже снял шапку, рядом белеет, светятся чьи-то глаза. Кто-то темный встал перед распятием, размашисто крестится: «Господи, помилуй нас грешных». Другие тоже крестятся. Похоже, что кругом одни мужчины, нет, вот и женщины. Почему-то в церкви всегда больше женщин, а видны мужчины. Все переговариваются очень тихо.
Глаза привыкли к темноте, теперь видно: в руках у некоторых пришедших футляры для музыкальных инструментов. Один расстегнул пальто — под ним черно-белое, как для парада — синевато светятся острые белые треугольнички, черная бабочка, а ниже, как будто политые лаком, отвороты из шелка.
Вошли в просторное помещение храма.
Здесь море света, первое, что бросилось в глаза — люстра, — большая бронзовая тяжелая чаша на цепях. Слышно, как потрескивает, это оранжево-желтые огоньки, возле икон — стеклянные лампадки с таинственным мерцанием красного внутри. Здесь значительно теплее, но не настолько, чтобы можно было снять пальто или куртку.
Прямо посередине — в несколько рядов стулья, где-то около пятнадцати, в каждом ряду штук по десять. Посередине пустая дорожка, ведет к триумфальной арке: вся белая, с золотом, роскошная, особенно колонны, как на Кутузовском, но намного меньше. В центре золоченые ворота, кажется, их называют Царские врата.
Вошедшие занимают стулья, а вон, где-то в середине три пустых рядом. Пробираются туда, сидящие выставили ноги, нужно идти осторожно, публика интеллигентная, Марк по проложенному пути движется следом.
— Ого, Паша Скворцов, знакомый, вон, видите, Рома, тот, высокий, в цветном шарфе, учится в Полиграфическом.
Впереди светло-желтая дубленка, со светлыми отворотами, над красным кашне светлые волосы, широкие плечи, движется легко, прямо к третьему пустому стулу. Заняли с Марком два стула, справа пристроился молодой человек, он улыбается, видно, что ему здесь нравится.
Толкнул Марка.
— Кто это?
— В первый раз вижу, Вы же знаете. Рома, сюда многие приходят.
Раздаются отдельные звуки, длинные, протяжные, это, кажется, скрипки. Ухнуло — труба, тонкая мелодия — несколько слитных нот, — пауза, снова длинные протяжные, так бывает в обычном театре, перед оперой.
Сидящий справа повернулся как-то сразу, всем телом. Лицо обычное, если бы не глаза светлые, прозрачные, очень внимательные.
— Вы меломан? — голос приятный.
-Нет, что вы, — Гальперин смутился, посмотрел на Марка.
В эту минуту Марк кому-то помахал рукой.
— Паша просит к нему подойти, я сейчас вернусь, Рома.
— Меня сюда друг привел, — почему-то покраснел Гальперин, прибавил, — я даже не знал, что здесь что-то будет.
— Я люблю музыку, — сосед сказал это просто и очень проникновенно. — Вы здесь уже бывали?
— Нет, я первый раз сегодня, красивый храм.
— Да, красивый, очень хороший храм, он не закрывался никогда.
— А что сегодня будет? — спросил, почему-то покраснев, Роман.
— Будет очень хороший концерт, я вас уверяю, — доброжелательство в голосе, но глаза какие светлые.
— Да, наверное, — ответил Гальперин. Сосед внимательно смотрит в глаза, почему-то нельзя отвести взгляд. Улыбается.
— Моцарт, Брамс, Шнитке. Слышали о таком композиторе?
Снова неловко, помотал головой, и, кажется, опять покраснел.
— Шнитке — замечательный современный композитор, ну, Чайковского-то вы, конечно, любите?
— Да, — в памяти что-то из Нового года, — да, «Щелкунчика» люблю. — Почему-то стыдно от этих слов. Сосед опять улыбается.
— При прослушивании нужна хорошая акустика, — сосед внимательным взглядом быстро окинул помещение, словно сфотографировал. — А здесь замечательная акустика, все-таки церковное здание.
Гальперин зачем-то кивнул ему в ответ.
— Вы знаете, как этого добивались? — снова смотрит, прямо внутрь.
Роман вспомнил — недавно в компании Марка говорили о старом способе создания акустических эффектов в церкви. И что Марк там задержался?
— Кажется, в стены вмуровывали горшочки?
— Точно, вмуровывали, — и эффект был действительно замечательный. Если в таком помещении приложить ухо к стене, а где-нибудь, довольно далеко, кто-то скажет фразу, — она отлично будет слышна. — Сосед опять улыбается чему-то. — В таких местах лучше не секретничать.
Какая странная последняя фраза. А Марк все не идет.
Роман сделал вид, что пытается разглядеть оркестрантов. « Интересно, когда начнут?»
— Начнут, наверное, минут через десять, — как он догадался? А часы у него какие интересные, темно-синий циферблат, два дополнительных малых круга с цифрами, стрелки светятся.
Посмотреть на свои? Роман на секунду замешкался. Обычные советские, — подарок бабушки незадолго перед ее смертью, разве что ремешок у них настоящий рижский. Не решился, и из-за этого стало еще досадней.
— Я люблю старые храмы, как этот, настоящий московский ампир. А вот еще в Кривоколенном есть замечательная церковь. Знаете? Там, где дома Мосха.
Что-то засосало, как говорят, «под ложечкой», хотя, где эта самая ложечка?
— Конечно, — продолжил сосед, — там стиль совсем иной, южное барокко, роскошь, белые фигурки ангелов, лепнина, влияние Украины. У нас было много влияний. Это после присоединения к России, 1654 год. Удивительная церковь! Видели, конечно? — сосед поправил свои волосы.
— Нет, — немного хрипло ответил Гальперин, — и тут же промелькнуло: «зачем я лгу?» А язык сам произнес.
— Я эту церковь что-то не помню. Наверное, в этих местах не бывал
«Зачем? Зачем? Зачем опять солгал?»
— Церковь Архангела Гавриила, самый центр. Москвич должен знать свой город!
Точно такие или похожие слова все время говорит Марк.
— А она открыта? — Зачем-то спросил, а зачем? Я что, в церкви хожу? Что он подумает?
— Ее в двадцать девятом году закрыли. А зря, вот что я вам скажу.
Тонкая мелодия флейты поплыла под сводами и резко оборвалась.
Почти два месяца назад, четырнадцатого ноября, Гальперин был в доме того самого художника, низенького человечка, в мятых брюках и клетчатой рубашке. Это было в самом центре, в Кривоколенном переулке. Окно мастерской художника выходило на красивую башню с золотой затейливой коронкой на шпиле. Особенно тогда она была красива — снег, розовая башня. С ними была одна девушка, она засмотрелась в окно. Художник это увидел и рассказал, что когда эту церковь в 29 году закрывали, крест, естественно, сняли и куда-то увезли, а иконы бросили у входа. Проходил мимо один писатель, увидел иконы и уговорил рабочих за литр спирта отдать их ему. Мужики согласились и даже помогли их перевезти на подводе куда-то на Плющиху. Писатель поместил их в подвал, но кто-то узнал, донес и дальше понятно — так закончил рассказ художник. Затем он провел гостей в кладовую и стал показывать различные предметы, которые привозил из своих поездок по Северу, кажется, последний раз из-под Архангельска. Здесь были такие темные-темные доски, на которых ничего нельзя было разобрать. А он о них говорил с настоящим восторгом, называл имена, которые ничего не говорили Роману, но точно, это были не имена Рублева и Дионисия, этих Роман все-таки знал. А Станислав Андреевич, его ученики и Марк, — они все, конечно, были там, -кивали на каждое имя. Держал художник доски очень осторожно, объяснял, что это северное письмо, какое-то совсем необыкновенное, мелкое, изузорчатое, — это слово Гальперин запомнил. Потом художник стал показывать деревянные резные блюда. Работа оказалась тонкая, действительно, мастерская. Станислав Андреевич качал головой, цокал языком, кто-то из девушек взял блюдо в руку, провел ладонью по нему, выразил восторг. Художник стал широко улыбаться.
— Почувствовали, да? — радостно говорил он.
Девушка кивала головой.
Затем хозяин вытащил кусок темного, крашеного дерева, на котором была кое-где поблекшая позолота, куски красной и зеленой краски, но большая часть — просто потемневшее дерево.
— Это часть Царских врат, — сказал он с какой-то особенной интонацией, — сохранились чудом. В одной дальней деревне ему подарили. Когда местную церковь разграбили — слово разграбили он произнес с такой же интонацией, это Роман отметил, — нашлись, люди, сумели вынести части, разобрали по домам. Но до сегодняшнего дня, к сожалению, сохранился только вот этот кусок. Левая створка, колонка. Видите — он показал на красный фрагмент чего-то такого округлого, — какая работа! Виноградная кисть была, а это листья, побеги. «Аз есмь виноградная лоза, а отец мой виноградарь» –процитировал, радостно улыбаясь Марк. Несколько человек тоже заулыбались и закивали головами. Художник тоже улыбнулся и сунул часть Царских врат куда-то наверх, на антресоли…»
Гальперин стал крутить головой.
«Где же Марк?» — вопрос словно бы был задан самому себе.
— Друга потеряли? Он, наверное, сейчас подойдет.
Тяжелые несколько густых нот раздались под сводами. Наконец, вернулся Марк.
— А, вот и ваш друг! Я говорил с вашим другом о музыке, — произнес он, глядя теперь внимательно на Марка. — Мы, кажется, нашли общий язык, я ему рассказал о композиторе Шнитке, слышали такого.
— Это замечательный композитор, — воскликнул Марк.
— Очень хорошо, — сосед быстро взглянул на свои необычные часы, потом на Романа — мы с вами знакомы всего двенадцать минут, а как уже много знаем о вкусах и интересах.
«Как? Прошло только двенадцать минут?» — подумал Гальперин.
— Да, о композиторе Шнитке еще заговорят, поверьте моему чутью, оно меня никогда не подводит.
Вдруг музыка, до этого составлявшая нестройный хор, слилась в один общий поток, и он разом наполнил все помещение.
— Вот, кажется, начинается, ровно через десять минут, как я и сказал, — собеседник зачем-то при этих словах кивнул, — будем слушать.
На середину импровизированной сцены вышел человек в настоящем фраке с блестящими отворотами, в ослепительно белой сорочке, с черной бабочкой.
— Дорогие друзья! — торжественно сказал он, — сегодня мы с вами собрались здесь на наш традиционный Рождественский концерт. — Он сделал паузу.
Странный сосед снова быстро повернулся всем телом, улыбнулся, но при этом укол светлым ледком с пронзительным зрачком.
«Откуда он знает про посещение художника, про эту башню? Что это, совпадение? А если он знает про Елоховку?!»
Мощное согласие струнных и духовых, музыка ощутимо поплыла к круглому широкому куполу.
На импровизированной сцене тем временем уже все было готово. Сидели, широко расставив ноги виолончелисты, картинно отведя руку со смычком, приложились щекой к выгибам скрипок альты и примы, контрабас одними пальцами левой руки держал свой инструмент за гриф, а правой держал смычок.
А слева был поставлен явно старинный инструмент с очень красивым силуэтом сбоку.
— Клавесин, — громко прошептал Марк, — настоящий.
За клавесин села, откинув черное бархатное платье, женщина с высокой прической и ожерельем на шее. От ожерелья полетели светлые зайчики, словно оно было живое.
— Чайковский! — ведущий чувствовал свою значимость, — времена года, «У камелька». Январь.
Звук был немного непривычный, чуть дребезжащий, как будто прямо из восемнадцатого века, и как-то отрывисто. Музыка то наступала, то отступала, резкими бросками, вперед и назад. Роману было немного скучновато. А вот красивая пробежка пальцев по клавишам, словно по накатанной лыжне, и две капли — отдельные — раз-раз. Громкие хлопки, крики «браво!» разом обрушились в помещение. Пианистка встала и поклонилась и снова села за клавесин.
— Чайковский! — снова провозгласил крахмальный воротничок, — «Масленница», Февраль.
И клавесин ожил, побежали ручейки, красиво, быстро, легко. Черное платье тучей нависло над инструментом, откинулось назад, белые полные руки, так и замелькали, звучало отрывисто, сильно.
Гальперин мельком бросил взгляд по сторонам. Все слушали, затаив дыхание, словно боялись пропустить хотя бы одну ноту.
Поток нарастал, нарастал, — раз! Оборвался, побежали последние светлые трели.
Продолжение
