Отец Алексей остановился, взял со стола серебряный ковшик, зачерпнул из купели воды, подошел к Роме и вылил воду из ковшика прямо ему на голову. Струйки воды потекли на лицо, за спину, в трусы, по ногам… Снова зачерпнул воды и стал лить ее на Рому. Ему стало горячо, зябко, жарко и душно в одно время.

Совпадение

Александр Гутов

Продолжение. Начало

Снова вышел ослепительный воротничок и черная бабочка: Бах, Брамс, Гендель — звучали имена.

Сосед, казалось, весь ушел в прослушивание.

— Бортнянский! — фрак на сцене как-то качнулся по-особенному, — Духовный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе», слова Михаила Хераскова.

Ручейками побежал шепот, рябь возгласов, вскрик: «Браво!», несколько хлопков, быстрых, отрывистых. На сцене появилось черное с белым, все в бабочках, в руках открытые папки. Все затихло. И вдруг — разом качнулся свод храма. Ни слова не нельзя было разобрать, все плыло, крупные волны, отдельные, плыли над ними, по ним, сквозь них. Прорвались отдельные слова: «Тебе… Господь… славим». Голоса звучали без оркестра, так в церкви пели на Пасху, в «Елоховке», а этот, слева, знает все-таки про Елоховку? Откуда? Мощный поток волн уносил все вверх, вверх, вверх и обрушился вниз. Наступила полная тишина

Сосед быстро повернулся — в светлых глазах заиграли искринки:

— Отличный хор, это из Большого. А вот еще в Елоховском соборе очень хороший хор…

И сразу раздались шум, хлопанье, «Браво!», вскрики.

-Турчанинов! «Воскресни Боже, суди земли», — снова мелькнул на сцене черный фрак, что-то происходило, мужской голос, но Гальперин уже ничего не понимал, Елоховка, Елоховка, Елоховка! — звучало теперь в его ушах. Лица мужчин на сцене сцене были неразличимы, у всех открытые рты, они что-то пели. Елоховка, Елоховка, Елоховка! «Встать и уйти. Почему бы нет? Что подумают? Никто не встает, все поглощены пением этих ртов. Елоховка, Елоховка, Елоховка! Это какое-то сумасшествие, надо взять себя в руки. Ну и что, что он спросил? В Большом тоже хороший хор? Нет, эти из Большого, а хороший хор в Елоховке! Кажется, перестали петь, нет, поют, а уже что-то новое. Фрак объявил. Встать и уйти, уйти. Как ярко светит люстра, голоса — один сплошной звук. Слов не разобрать.»

«Браво!», цветы, гвоздики, красно-белые, бархатные, как у импрессионистов оказались в руках черно-белого ряда на сцене, все стали вставать, замелькали дубленки, шубы, куртки.

«Сосед просто бывал в Елоховке? Захотел поделиться впечатлением? А Кривоколенный? Тоже совпадение? А почему и нет? Надо ли идти в Елоховку? А Марк осторожно, старясь не задеть стулья, пробирается следом, улыбается, кивает. Нельзя идти в Елоховку! А как об этом сказать Марку? Нет, придется пойти.

В притворе было шумно, но уже темно, те несколько свеч, что горели здесь, теперь лежали почерневшей лужицей воска. Фигура распятого Христа казалась пугающей. Может быть, оттого, что Гальперин подошел сбоку, она выглядела, как живая. «Интересно, что чувствует тот, кого вешают на крест? А самое страшное — гвозди, когда их в ладони вбивают, пальцы должны в судороге сжаться, как будто большое яблоко хочешь взять».

Чья-то темная фигура на миг закрыла пространство, быстро открылся черный прямоугольник

Снег перестал идти, и весь церковный двор, освещенный одним фонарем, выглядел, как белое мертвое поле.

Расстались с Марком в метро.

Теперь ему предстояло ехать к себе — в далекий район, с двумя пересадками.

Он шел пустыми коридорами, иногда встречались запоздавшие пассажиры, один из переходов был особенно длинным, и в нем не было ни одного человека. Наконец, он добрался до своей прямой линии.

Пустой ночной вагон подкатил к перрону станции. Гальперин вошел, и тот час же за ним вбежал человек. Роман вздрогнул. Но это был подвыпивший мужчина, в расстегнутом пальто, без шапки. Он упал не первую пустую скамью слева от входа и сразу громко захрапел. Это мешало сосредоточиться. Поезд дернулся, пошел вдоль перрона, набрал скорость и со свистом влетел в слепящую тьму туннеля. Мужчина храпел все громче, пустой вагон качался из стороны в стороны, на ближайшей станции Роман выскочил из вагона и побежал в соседний.

В соседнем вагоне было человек восемь-девять. Среди них милиционер, в полушубке, перетянутом ремнем с портупеей, вероятно, возвращавшийся с дежурства. Он посматривал на Романа всю дорогу, его вид стражу порядка явно не нравился. Возможно, принял за пьяного? На остановке автобуса никого не было, ждать пришлось долго, сильно замерз, подошел автобус, в нем было несколько пьяных парней, они развалились на сиденьях в причудливых позах и спали мертвецким сном, словно персонажи картины после побоища Игоря Святославича. При приближении к остановке, на которой Роману нужно было сходить, один из спящих вдруг вскочил, дико завертел головой, стал будить других; те с трудом встали, пошли по проходу, все время рискуя грохнуться, перехватывали руки, хватаясь за поручни. Автобус резко затормозил. Двое парней упали друг на друга, но их тут же вытолкнули другие. Вся компания, скользя по ступенькам, выпала из автобуса. Навстречу им в автобус поднималось трое пьяных мужиков, которые что-то горланили. Роман вышел из соседней двери.

К дому Роман почти бежал, несмотря на большие сугробы наметенного за несколько часов снега.

В эту ночь он засыпал с трудом, в голове все время звучало — Бортнянский! Коль славен наш господь в Сионе, в Сионе, в Сионе, и наплывало лицо Веры. Она смеялась, и каштановая прядь падала ей на глаза, а когда Роман отводил прядь от глаз, он видел, что это была не Вера, а какая-то совсем другая девушка, с широким и строгим лицом.

Роман проснулся, в голове шумело, громко шумело. Ему казалось, что он словно куда-то летел под мощные звуки мужского хора. Вдруг резкий звонок заставил его буквально подпрыгнуть с кровати. Телефон, среди ночи! Еще ничего не соображая, он сорвал трубку с рычага и хрипло крикнул: Да! Кто!?

— Рома, это Марк, — раздался далекий, какой-то испуганный голос, — мне срочно нужна ваша помощь, очень срочно. -Что случилось?! — со страхом крикнул Роман, Марк, это вы? — Но в ответ ударили короткие гудки.

Стал лихорадочно набирать номер Марка, номер не набирался, диск почему-то заело, он с трудом проворачивался на цифре «три», а на «десятке» умер. Попытался крутить с силой. Диск заклинило. Бросил трубку. Диск вдруг с дребезжащим звуком провернулся. Снова схватил трубку. На это раз номер набрался как-то легко. Скорее, скорее! Показалось, что до первого гудка прошла вечность. Первый длинный гудок тонкой стрелой вошел в мозг. Еще один, еще, пять, семь, десять длинных гудков. Гудки шли прерывистой линией, как азбука морзе, лишенная точек. Елоховка, Елоховка, Елоховка! Коль славен наш господь в Сионе. Что произошло? Но ехать надо, с Марком что-то случилось. Что? Лучше не думать? Это может быть связано с этим, со светлым взглядом? Оделся мигом, надо что-то делать. Что? Скатился с лестницы, с пятого этажа, прыгая на каждом этаже почему-то через весь пролет и зависая в воздухе. Так надо, так надо, не думать. Пустой, засыпанный снегом двор, куда-то подевались все деревья — и ближние дома стали невероятно далекими, совсем незнакомый двор. Побежал, застревая в снегу. Совершенно пустой проспект. Скрип тормозов, невесть откуда взявшееся такси, отчетливо горит зеленый огонек, кто-то высунулся, быстро открыл дверцу. Хватит ли денег? Ведь их всего немного осталось! О чем я думаю? Деньги потом, потом. Сел в машину, хлопнул дверцей. Такси рвануло с места, понеслось, почти взлетело, снега много, как это мы так быстро летим? Улицы совершенно пусты, незнакомы. Какие-то заборы, такие были много лет назад, там, где строили новые дома. Откуда здесь эти заборы? Качнуло, прижало к сиденью, еще резкий поворот. Какая страшная скорость, остановиться немедленно. Но что шофер подумает? Остановите! Куда-то пропал голос. Профиль у шофера резкий, незнакомое лицо, он повернулся и широко улыбнулся старым, в морщинах, лицом. Гальперину стало страшно. Он хотел поднять для защиты руку, но рука окаменела. Машина продолжала лететь, теперь уже по темному лесу. — Сокольники! — мелькнуло где-то в глубине сознания. Марк живет около метро «Сокольники». Машина выскочила на пустую улицу и понеслась по ней. Поворот, еще поворот. Резко заскрипели тормоза, а машину все несло и несло прямо на высокий умерший дом с черными глазницами окон. Это же дом Марка! Огромный, какой-то неимоверно высокий дом. Вот и его подъезд, дверь, жать сильней, сильней. Почему-то в подъезде полно народу, надо от них бежать, наверх, на десятый этаж, там Марк. Все повернулись, смотрят осуждающе, кто-то идет прямо к Роману, Бежать, скорее.

И снова пролеты остаются внизу, но вверх взлетать тяжелее. Еще этаж, еще.

Дверь в квартиру чуть приоткрыта, пустой, темный коридор. Сейчас направо, там дверь комнаты Марка. Как громко скрипит дверь! Очень громко, они сейчас услышат и прибегут сюда.

Слава богу, вот он, Марк, сидит у стола, спиной, стол его, большой письменный стол, с множеством фотографий под стеклом. А почему его голова наклонилась? Он что-то пишет. Это так естественно. — Марк, Марк, что случилось? Повернулся. Господи, это не Марк! не Марк! Седина, морщины и пустой ледяной взгляд. Что-то пролетело перед самым лицом, зашумело, Роман увидел множество крыльев, летели птицы, одна была очень большая, огромная, она била Романа крыльями по лицу, налетели другие, самое страшное, что они сейчас доберутся до глаз, вот он кривой клюв, крючок, острый, стальной, и глаза, желтые, круглые горят. Птица села прямо на лицо, и кривой клюв коснулся глаза. Глаза моргнули, защищаясь, инстинктивно.

Когда Роман открыл глаза, по лицу что-то сильно хлопало, было очень холодно, что-то хлопало. Он не сразу осознал, что по лицу била занавеска. Форточка распахнулась, порывы ветра буквально рвали занавеску. Лоб был мокрый, пальцы ног и рук закоченели, дышать было тяжело. Успокаивался, наверное, несколько минут. Потом снова закрыл глаза, замелькали цветные деревянные доски, много досок, они закрыли все пространство. Какие-то мужчины во фраках очень громко пели, как будто в соседней квартире, где недавно сыграли свадьбу дочки соседа. Мужчины махали руками, звали к себе.

Надо туда идти, но как? Снег, повсюду снег, в кровати, на полу, на окне, в коридоре так много снега, что нельзя выбраться на улицу, снег все сыплет и сыплет, стал лихорадочно разгребать снег, лопаты нигде нет, нужна широкая, такая лопата, как у дворников во дворе, тогда можно быстрее, а руками снег не выгребешь, его все больше, больше, он уже почти до потолка. Идет в окно, просто валится, упал на кровать, заспанную снегом, и открыл глаза окончательно.

XIV

В воскресенье, двадцатого, он вышел из дома еще затемно, несколько раз оглядывался, но впереди была только извилистая дорожка к остановке автобуса, а позади такая же дорожка с его собственными следами. На остановке было очень холодно, дул ледяной ветер, конечно, транспорта долго не было, он закоченел, но согревался мыслью о том, что ему предстояло: все это было похоже на какие-то фильмы про разведчиков. Говорить никому ничего не следовало. Все время вспоминались странные разговоры. Подошел автобус — пустой и холодный, окна промерзли, Роман нагрел ладонью отверстие в пять пальцев и принялся в тысячный раз смотреть на торцы проезжавших мимо пятиэтажек, двухэтажные кирпичные магазины, пустыри с детскими площадками между ними.

В метро, в вагоне было пусто — еще рано, тем более сегодня, воскресенье. Он сел и достал из сумки толстый том.

За чтением время шло быстро, даже очень быстро, — мелькали станции, которые обычно одна от другой тянутся бесконечно долго. Это если не читать. А теперь он бы так с удовольствием сидел и читал еще очень долго. Но успел добраться только до первых опытов Коровьева, когда за окном поплыли космические фигуры из металла на черном фоне.

Переходы в метро всегда напоминали Гальперину какое-то блуждание по тайным лабиринтам: белые готические своды с синими эмалевыми вставками одной станции сменялись разноцветными колоннами с какими-то ассирийскими узорами, затем шли коридоры с причудливыми ромбами терракотового цвета. Длинный изгибающийся тоннель перехода — почти пустой, широкий и казавшийся каким-то тайным подземным ходом древнего дворца.

На Бауманке Роман вышел на платформу и увидел тех, кто ему был нужен. Он направился к ним — они тоже увидели его. И почти сразу же подошел Марк. Все четверо молча кивнули друг другу и пошли, ни о чем не говоря, очень быстро к лестнице. «Бауманская» с ее чередующимися бежевыми удлиненными проходами к платформе, напоминавшими компактные книжные тома, вставленные в определенном порядке в шкаф, проходами с шоколадными рифлеными вставками, — была, казалось — вершиной этой древней архитектуры.

Улицу пересекли, как всегда, наискосок, и пошли по неровной дорожке — так лучше всего было пройти к Елоховке. Стало чуть-чуть рассветать, но фонари еще горели, машин почти не было. На них никто не обращал никакого внимания, да и обращать-то было особенно некому. Храм на рассвете производил особое впечатление — темная громада, уносящаяся далеко в небо своим куполом и колокольней.

На паперти сидела одна нищенка, Роман протянул ей несколько специально заготовленных монет, она взяла их с поклоном и что-то пробормотала. Он различил слова «тебе здоровья».

В храм вошли, как и в церковь, где был концерт, через колокольню, и это разом напомнило весь вчерашний вечер. В притворе было совершенно тихо, морозно, изо-рта шел густой пар, а фигура Христа на деревянном кресте уже не казалась такой загадочной. Зашли в сам храм. Он был тоже непривычно тихий, и каблуки зимних ботинок гулко стучали по каменному полу. Тут откуда-то сбоку к ним вышел отец Алексей. Это был довольно молодой, высокий, мужчина, черная ряса делала его еще выше. Он носил аккуратную небольшую русую бородку, на груди большой серебряный крест — эта деталь Роману очень нравилась.

— Рад, рад, — произнес он, — вижу, что готовы.

Он как-то незаметно протянул Марку руку. Тот ее быстро поцеловал, отец Алексей так же быстро благословил Марка. Двое спутников тоже подошли к руке. Затем отец Алексей очень скорым, почти военным, шагом направился через весь храм, не останавливаясь. Они все поспешили за ним, свернули налево, почти у самого алтаря и через узкую высокую деревянную двустворчатую дверь вышли на улицу и попали в церковный двор, засыпанный снегом. Двор был еще темный, но небо над ними начало уже явно светлеть. Пересекли двор и вошли в небольшое помещение, одноэтажное, чем-то похожее на дачные пристройки — очень тесное, с какими-то деревянными скамьями и столами. Вышли в помещение, в котором света было побольше — и Роман сразу увидел прямо посередине большую серебряную купель. Здесь было довольно холодно, и Роман немного поежился. Вокруг купели в подсвечниках горели, потрескивая, витые колонки свечек, их пламя отражалось на выпуклых поверхностях купели. От этого купель казалась живой и все помещение домашним, уютным и даже чем-то интимным. Показалось, что в нем стало теплей. Отец Алексей стал ходить по этой комнате и зажигать свечки перед лампадами и иконами. Рома не знал, что ему делать.

— Раздевайтесь, — сказал, не оборачиваясь, продолжая зажигать свечи, отец Алексей. Роман поежился и снял с себя свой бушлат, который заменял ему пальто. Ни в каком пальто, из имевшихся в продаже, он ходить не хотел. Затем стянул через голову свитер, опять помедлил, расстегнул рубашку, снял ее, затем ботинки, носки. Потом стал снимать брюки, повернувшись спиной ко всем, кто был в комнате. Волнуясь, он делал все механически, не совсем отдавая отчет в своих действиях. Кроме двух спутников Марка и отца Алексея, там находился худой юноша в черной рясе, поверх которой была надета золотая длинная безрукавка.

Рома остался в одних трусах, ему стало холодно, и он начал сжимать и разжимать пальцы ног. Его беспокоило одно обстоятельство — поведение мужского естества. Вдруг не вовремя проснется? Отец Алексей мельком глянул на Романа и сразу отвернулся.

Ему объяснили, что надо встать перед купелью, и отец Алексей стал речитативом произносить слова молитв, после чего начал ходить вокруг купели. Марк знаками показал, что Рома должен делать то же самое.

В это время из сеней, из которых они сюда вошли, раздались какие-то голоса. Отец Алексей извинился, вышел. Роман старался встать поближе к свечкам — все-таки какое-то тепло. Вскоре отец Алексей вошел и сказал, что его старый знакомый просит совершить обряд крещения над своей племянницей, они приехали издалека. Роман не успел ничего сказать, как в помещение вошли двое — мужчина лет сорока пяти и девушка в темно-красной куртке, отороченной мехом, она была в глухо завязанном белом платке. Роман увидел, что это была Даша!

Он с изумлением смотрел на нее. Она, казалось, ничего перед собой не видела и никого не узнавала. Она сняла куртку. Марк приветствовал вошедшего троекратным поцелуем. У Романа стало сильно колотиться сердце. Ее дядя, кажется, его зовут Алешей, или кто он там был, подошел к отцу Алексею и стал с ним тихо о чем-то разговаривать. Сняв куртку, Даша осталась в белой кофте и длинной серой юбке, затем она расстегнула кофту, под кофтой оказалась белая рубашка, вроде белой комбинации или ночнушки. Гальперин старался не смотреть на девушку, но это было выше его сил. Теперь она снимала длинную юбку.

Под юбкой на девушке были коричневые толстые колготки. Она подняла рубашку, и вся ее фигура в этих плотных колготках, при ярком свете ярко горевших с треском свеч, открылась. У Романа пересохло во рту, Даша снимала колготки, а потом быстро опустила рубашку и осталась только в этой белой ночнушке, доходившей ей до колен, но Роме и этого было достаточно. Ее голые руки, ее плечи были отлично видны, он видел красивое молодое тело, на нем играли оранжевые блики. Она продолжала его не замечать, и он был даже рад этому.

Отец Алексей снова начал движение вокруг купели, и девушка, придерживая белую рубашку, пошла за ним. Ощущая себя в каком-то уже нездешнем мире, Роман, как во сне, двинулся за ней. Перед ним красиво изгибалось стройное девичье тело в белой рубашке, то и дело обрисовывавшей то ягодицы, то бедра, то изгиб спины. Отец Алексей читал, свечи трещали, стало тепло. Марк присоединился к ним, затем вокруг купели стали уже ходить все, кто был в помещении, а Роман все продолжал видеть стройную женскую фигуру. И этому, казалось, не будет конца. И это обстоятельство и радовало и пугало его.

Наконец, отец Алексей остановился, взял со стола серебряный ковшик, зачерпнул из купели воды, подошел к Роме и вылил воду из ковшика прямо ему на голову. Струйки воды потекли на лицо, за спину, в трусы, по ногам. Он едва не дернулся. Отец Алексей снова зачерпнул воды и снова стал лить ее на Рому. Трусы намокли. Ему стало горячо, зябко, жарко и душно в одно время.

Отец Алексей подошел с ковшом к Даше и так же вылил ей на голову воду.
Роман не верил своим глазам. Вода заставила ее рубашку прилипнуть к телу, обрисовалась высокая грудь, и он явно увидел крупные чашки бюстгальтера. Роману показалось, что его лицо горит, он быстро скользнул взглядом по женской фигуре и успел увидеть очертания ее высоких трусов. И тут же отвел глаза и посмотрел снова. В эту секунду она посмотрела ему в лицо. Он быстро отвел глаза куда-то в угол помещения, но лицо горело так, что это должны были заметить все в помещении. Но когда он заставил себя на них поглядеть, то убедился, что у всех на лицах очень серьезное выражение.

— Они что, не замечают, что она почти раздета? — спрашивал он себя. Они снова стали ходить, и он снова видел перед собой две намокшие выпуклости, с резинкой трусов, обозначавшей широкий изгиб, к которому периодически прилипала рубашка.

Он едва ощущал, что его босые ноги мерзли, а свечи, когда он проходил к ним достаточно близко, резко обдавали горячим.

Отец Алексей подошел с маленьким серебряным лепестком крестика на простом шнурке. Как в тумане, Гальперин ощутил, как на его шею надели крестик, и прохладное серебро коснулось горячей груди. Отец Алексей перекрестил Романа, все вокруг тоже закрестились. Такой же крестик отец Алексей надел на шею девушки.

Затем Марк достал приготовленное полотенце и стал помогать ему вытираться. Гальперин видел, как Даша вытирает мокрую голову и быстро надевает на мокрую рубашку юбку. Она оделась как-то очень скоро и вышла в темные сени.

Видение кончилось, но он сам не помнил, как оделся, как вышел, как они доехали до какой-то станции, где и расстались с Марком.

Запомнил он только, как отец Алексей большим и указательным пальцами легко гасил свечи, а затем приоткрыл занавеску на низком окошке. Уже рассвело.
Он приехал домой с мокрой головой, в странном состоянии. Ему было стыдно, и в то же время он испытывал удовольствие, когда вспоминал подробности действия в низком помещении. От этого удовольствия ему становилось стыдно еще больше.
И тут вдруг Роман ощутил, что запястье его левой руки непривычно пусто. На ней не было часов. Он забыл их надеть из-за своих переживаний, когда одевался! Кажется, когда он раздевался, отец Алексей сказал, что часы тоже надо снять, или не говорил? Роман помнил, что очень смущался, когда раздевался, делал все машинально. Так оставил он там часы или нет? Роман никак не мог этого вспомнить, перед глазами все время появлялась фигура Даши в мокрой рубашке, ее высокая грудь. Кажется, он тогда расстегнул ремешок часов и положил их на какой-то большой ларь — не ларь, накрытый старым темным цветным ковром. Ларь был точно, а вот тогда ли он снимал часы? Он всегда их снимал, когда приходил домой, и теперь никак не мог припомнить — снимал ли он их в это утро там, в помещении, где с треском горели свечи, стояла серебряная купель и фигура девушки с высокой грудью. В таком состоянии он искал часы в квартире повсюду, во всех трех комнатах, залезал в такие места, где часов быть не могло, даже в стиральную машину. Как неприятно. Показалось даже, что это маленькая расплата за удовольствие видеть раздетую девушку.

Роман вытер голову, оделся и с тяжелым настроением поехал в храм. Книга уже не радовала, дорога тянулась долго, он ловил себя на мысли, что хотел бы сейчас видеть Веру, быть рядом с ней, Вера и Даша сливались в какую-то одну общую фигуру.

Храм днем уже не казался таким огромным, а пройти во двор так, как они смогли утром, он не сумел. Пришлось идти на улицу, стучать в железные ворота.
Там никто не отвечал.

Роман ждал. Наконец, открылась маленькая железная дверца, и выглянул тот самый молодой человек, который был с ними. Видеть его было стыдно. На нем теперь было пальто, из-под которого выглядывала черная ряса.

Он не сразу признал Романа, а, узнав, кто перед ним, ни слова не говоря, повел в то самое помещение. Сердце вдруг опять забилось так, словно там сейчас все еще была девушка в ночнушке.

Свечи в помещении догорели до черных огарков, купель казалась совершенно мертвой, ее серебро матово поблескивало в свете, льющемся из окошка. Часов нигде не было. Они обыскали все — за ларем, под столиком, в коридоре, за какой-то темной занавеской, за которой стояла совсем маленькая купель — их не было. Роману стало как-то скверно на душе. Их никто не мог взять, это было исключено и даже не могло обсуждаться. Но их не было. Простые часы — ему их купила на тринадцатилетие бабушка, а до его дня рождения так и не дожила.

Он медленно возвращался домой. Голова еще не высохла, можно было и заболеть. В комнате Роман прошел к секретеру, чтобы поставить Булгакова на полку, и тут увидел часы. Они стояли на секретере именно так, как он их всегда ставил — пирамидкой, чтобы видеть время. У него закружилась голова. Часы он всегда надевал утром, это уже было механическое действие. И в это утро он их, кажется, так же снял с секретера, застегнул рижский ремешок. Как же он не увидел их, когда был дома? Это возможно? Его бросило в жар. Чудеса? Но он в них никогда по-настоящему не верил, по крайней мере, с той поры, когда отец под видом Деда Мороза внес в комнату коробку с каким-то подарком, а маленький Рома не спал и только притворялся. А отец думал, что он спит, и Ромка сквозь полуприкрытые веки увидел в сером свете январского утра осторожно пробиравшегося к елке отца. Как только отец вышел, Ромка бросился к коробке — там было десять оловянных солдатиков. Но теперь они не обрадовали, Ромку интересовало уже другое. Он лег спать, а утром отец радостно разбудил его, сообщив, что Дед Мороз что-то принес. Ромка сделал вид, что очень обрадовался, на глазах родителей открыл коробку и с изумлением достал солдатиков.

— Видишь, — сказала мама, — Дед Мороз знает, что ты любишь.

С тех пор он в чудеса не верил.

Вдруг бросился к замку — тот был в порядке. Остановился и обвел комнату внимательным взглядом — все на месте. Или кажется, что на месте? Кинулся к секретеру, открыл нижний ящик и из-под груды бумаг выхватил завернутую в газету папку, быстро развязал тесемки, но по тяжести папки уже понял, что «Сын человеческий», которого дал месяц назад Марк, на месте. Да, вот эта толстая папка, вторая или третья печать. Как всегда, западает буква «ж». Нужно скорее дочитать и отдать. Слишком долго задержал.

Он медленно завязал тесемки, спрятал папку под бумаги. Все остальное тоже оказалось на месте — перепечатанные на листочках стихи Гумилева, переплетенный самодельным образом томик Мандельштама.

Роман сел в кресло и задумался.

Трель звонка взорвала тишину квартиры. Схватил трубку. Звонил Толик, он приглашал Романа в Ленинград на каникулы — у его матери есть на Васильевском, приятельница. Комната небольшая, но главное — приятельница матери уехала.

— Я должен буду с одним человеком только там встретиться, — знакомый отца, просили передать ему посылку. А так — все время свободно.

— Кстати, слышал? Картер только что объявил бойкот Олимпиады в Москве?

— Откуда знаешь?

— Мать позвонила с работы, у них в газете только об этом и разговоры.

— Нет, не слышал, и что теперь будет?

— Не знаю, чего-нибудь будет.

— А ты не очень смело-то, по телефону?

— Все нормально, старик, не дрейфь.

— А что за знакомый отца?

— Моряк, у него там какие-то нелады с начальством, вот отец про него и написал. Я и сам толком не знаю. Отец вернется — узнаю.

— А отец где?

— В Одессе, в командировке.

— Понятно, слушай, Толик, а Вера не смогла бы с нами поехать?

— Какая Верка? Комлева? Которая у меня в декабре что ли была?

Точно, она. Как ее фамилия? Комлева? Первый слышу.

— Она, старик, в командировку укатила, куда-то на юга, тю-тю, — ищи ветра в поле.

— Одна?

Толик рассмеялся.

— С заместителем главреда, мужик хитрющий и пьяница жуткий, ни одну бабу не пропускает.

У Романа опять что-то заныло под той самой ложечкой.

Продолжение