…я прервался и спросил, не заговариваю ли я его. Сережа улыбнулся: «Я три года работал в Нью-Йорке таксистом. Так что сбить меня с толку трудно». «Ну и хорошо, — отвечал я, — А то, я хотел обратить ваше внимание на то, что мы уже второй квартал едем против движения».

До, После, Над

Ушедший век глазами бакинского еврея, или
О быстротекущей жизни и вечных ценностях

Марк Гинзбург

Продолжение. Начало. Вторая часть

После
Первые встречи

Мы выбрались из аэропорта Кеннеди уже затемно. Впереди сидели оба сына, сзади — мы с Реной. Большая машина, тяжело нагруженная нашими пожитками, плавно покачивалась. Было очень славно и покойно.

Несмотря на усталость, сна не было, я жадно всматривался в дорогу. С той длинной ночи американские скоростные шоссе-хайвеи стали для меня неким символом Америки, ассоциировались со свободой перемещения и доступностью дальних мест, с чем-то упругим, мощным и стремительным.

Я невольно сравнивал эти шоссе с дорогами, которыми за 30 лет в Союзе наездил сотни тысяч километров. Чаще всего — однополосные, с отвратительным покрытием, где каждый обгон был связан с выездом на встречную полосу. А ночью встречные машины ослепляли дальним светом. Не говоря уж о том, что о кондиционерах в машинах мы и не мечтали.

В Бостоне мне часто доводилось проходить по мосту над межштатной 90-й дорогой — Масс-пайком. Я останавливался и зачарованно глядел на потоки машин. Особенно завораживало это зрелище в сумерках — в одну сторону река светлых огней стремительно приближающихся автомобилей, в другую — красные огни — убегающих. Эта река, уносящая непонятных мне людей в незнакомые дали, вызывала острое желание сесть за руль и мчаться куда-то. Да и сейчас сам процесс движения по дальней дороге влечет меня не меньше, чем то, что ждет в конце пути.

«Хотите перекусить?» — спросил Саша. Мне не так, чтобы очень хотелось, но нетерпелось «посмотреть Америку». Мы остановились возле Макдональдса. Перед нами в очереди громко, визгливо разговаривали два негра. Я сказал Саше: «Не понимаю ни единого их слова». Он ответил: «Я тоже».

И в этом Макдональдсе меня поразила стерильная чистота туалета. Чистота немыслимая в оставленной родине. (На память пришел придорожный туалет в Дилижане: за каменной оградой дырки в бетонном полу, разгороженные невысокими перегородками. Путь к этим дыркам преграждали кучи экскрементов самой разной «свежести». Это был первый сортир на долгом пути из Еревана, и далеко не каждый мог разрешить себе проехать мимо. И соответственно — кучи росли и занимали все большую площадь).

Над темной дорогой порой вспыхивали ярко освещенные указатели, щиты рекламы, потом, уже в Бостоне, был какой-то длинный тоннель, высокие освещенные дома. Появились небольшие домики. Мы подкатили к одному из них, в Allston’e, поднялись на З-й этаж и обнялись с Витиной женой Наташей. Саша с Ирой сняли нам большую удобную квартиру с тремя спальнями, гостиной, с колоссальной кухней, с двумя большими кладовками, с балконом на улицу и верандой в сад.

Поужинали и улеглись. Покой охватил меня. В соседних комнатах спали сыновья, невестка, внук.

Утром, проводив Сашу на работу, я вышел на заснеженную улицу. Почему-то вспоминались остороверхие домики на иллюстрациях к Тому Сойеру. Я разглядывал тесно стоящие машины — самые разные, заглядывал во дворики. Было свежее январское утро. И вдруг сначала один встречный, потом другой, потом еще — пожелали мне доброго утра. А я шел и улыбался до ушей! Далеко уходить по тесным улочкам не решился, боялся заблудиться.

Второй раз с улыбкой «до ушей» я шел по улицам Бостона через 11 лет.

…Я — не большой болельщик американских спортивных игр, в тонкостях которых разбираюсь слабо. Но вот бостонская футбольная команда «Пэтриот» встретилась с командой Рэмс («Бараны») из Сент-Люиса в розыгрыше «Супер Бола» — самого престижного приза в Америке. До игры все предсказывали поражение «Пэтриота», и пари заключались лишь о том, насколько внушительным будет разгром. К концу игры фортуна отвернулась от нашей команды и я выключил телевизор, не дожидаясь огорчительного конца.

В начале двенадцатого ночи я вышел прогуляться. С хайвея донеслись непрерывные сигналы мчащихся машин, совсем, как на бакинских свадьбах. Затем по улице мимо меня понеслись машины, неистово гудя и моргая фарами.

Стало ясно, что произошло невероятное, на последних секундах «Пэтриот» победил и выиграл национальный кубок!

Меня вдруг охватило радостное волнение и потянуло к центру города. Пожимая протянутые руки, похлопывая кого-то по плечам, я прошел по переполненной Гарвард стрит до Брайтон авеню. Большой перекресток был запружен до предела. Масса машин застряла в толпе. Подростки карабкались на машины и размахивали флагами. Радостные люди кричали, обнимали друг друга. И я улыбался и с удовольствием вопил вместе со всеми.

В первый же день приезда было много телефонных звонков из самых разных мест. Принесли цветы, заказанные американскими родственниками из Филадельфии. Кстати, одно из растений живет и поныне и вымахало на метр в вышину.

Вечером Саша повез нас в гигантский супермаркет. Вдалеке мелькнула фигура молодого еврея с бородой, в кипе, толкающего перед собой нагруженную тележку. И вдруг меня осенило: это же Боря Гинис, сын моих бакинских друзей.

Я его нагнал. Мы обнялись. Глядя на его кипу, я поинтересовался его синагогой. Он ответил: «Моя синагога на Кори-роуд, её глава рабби Тверский, профессор, заведующий кафедрой Гарварда, возглавляет Тальнинскую конгрегацию».

Я был поражен. Надо же! Еще в Баку я думал, как найти в Бостоне кого-нибудь из Тверских. А тут, уже на второй день, и при таких обстоятельствах! Это не могло быть случайностью!

Назавтра я вооружился картой Бостона и пошел в синагогу. Она оказалась крылом небольшого жилого дома рабби, даже по большим праздникам в нее вмещалось не более 100 человек. Я пришел минут за 15 до начала дневной молитвы.

Вошел рабби — мой ровесник, высокий, широкоплечий, светлоглазый. Я представился как правнук Макаровского ребе Мойше Мордхе Тверского, показал некоторые семейные реликвии, в том числе старинную фотографию Тальнинского ребе, прапрадеда Тверского. Он улыбнулся и сказал, что и у него есть такая.

Постепенно стали собираться прихожане, самые разные — и с длинными бородами в черных шляпах, и бритые в «цивильных» костюмах. Разного возраста, некоторые с детьми. Рабби представил меня многим («Из нашей семьи»). Меня усадили на почетное место, принесли молитвенник на русском языке. Последовали молитвы. В них еще предстояло разобраться. Пока же мне было достаточно ощущения, что такими же словами и с теми же интонациями обращались к Всевышнему десятки поколений моих предков.

Понакомидся с прихожанами. Среди них были Давид Каждан и Леон Черняк.

Каждан — математик с мировым именем, лауреат национальной премии по математике и великолепный иудаист. Его вечерние семинары у него дома по иудаистской философии я с удовольствием посещал каждую среду из года в год.

Черняк — врач, математик, доктор философии. Как-то по моей просьбе он прочел лекцию для большой аудитории. Речь шла об интеллектуальных, в широком смысле, научных концепциях Торы. После этой лекции я стал другими глазами смотреть на многое, уже известное мне.

А совсем недавно он опять поразил меня. Мы сидели у него дома в его кабинете, заставленном книгами и компьютерной аппаратурой, и обсуждали книги Экклезиаста и Иова. Черняк говорил о том, что наш взгляд на многие темы Танаха носит след греческого мировоззрения. Он наизусть произносил соответствующие места на иврите, разбирал возможные их трактовки. А потом читал (также наизусть) классический перевод этого текста на греческий, переводил на русский и показывал, как сместились акценты и даже исказился смысл исходного текста.

И все это излагалось с глубоким уважением к собеседнику, с готовностью выслушать и его точку зрения. Когда я поблагодарил Черняка за многостраничные замечания к моим запискам, он деликатно поправил: «не замечания, а примечания».

Но главными, конечно, были встречи с рабби. Его могучий интеллект, обаяние, беседы во многом определили мое отношение к вере и религии.

В общем, я не испытал большого потрясения от встречи с Америкой. Многое знал из Сашиных писем. Конечно, большое впечатление произвели многочисленные грандиозные синагоги, колоссальные продуктовые магазины, поразительное разнообразие автомобилей. Позже я был очарован ночными видами больших городов, которые сияющими островами драгоценных камней проплывали под самолетом.

Удивился я и тому, как мало требуют у меня разных справок и бумаг при оформлении основных документов. За долгие годы ни разу не потребовали, например, справку с места жительства, без чего на оставленной родине не начиналось ни одно дело.

Поразила и раскованность американцев — их пренебрежение тем, как они выглядят в чужих глазах. Летом древние старушки появлялись в супермаркетах в коротких шортах и маечках. Активность старушек поражает меня до сих пор. Наша соседка Дороти Вилсон в 85 лет опекает многих в нашем доме, поет в церковном хоре и посещает курсы рисования. Весь день в движении. Другая знакомая, ровестница Дороти, взяла в колледже курс шахмат.

Удивила расточительная трата бумаги — бесконечные красочные рекламные проспекты и листовки повсюду — и в магазинах, и в почтовых ящиках, и под щетками машин.

Бесплатный трамвай при движении от центра. Кондиционированный воздух в автобусах и трамваях. Пустые после 9–10 вечера улицы. Многочисленные скидки для пожилых.

Или, к примеру, трамвай подходит к остановке у бостонского университета. Его ждет довольно много народу. Но, к моему удивлению, кроме меня никто в него не садится. И не потому, что не устраивает маршрут — от этой остановки маршрут единственный. Старожилы пояснили, что трамвай, далеко не переполненный по нашим привычным меркам, американцам кажется набитым, поэтому они предпочитают дождаться другого.

С первых дней нас опекала, «водила за ручку» Полина Шухат, очень близкая Ренина подруга (еще по медицинскому институту в Баку). Ее сын Марк Шмулевич, талантливый прогаммист, первоклассный шакматист, музыкант. Оба — добрейшие люди, давали приют и помогали многим, приезжающим из России. Отправляли в Баку друзьям бесконечные посылки. Помогали деньгами. Жили у них первое время по приезде в Бостон и Саша с Ирой, которых Марк вызволил из Италии. Очень трогательно заботилась Полина о Рене, когда Рена гостила у Caши. У нее мы узнавали, у кого лечиться, где учиться, что и как покупать в магазинах, и еще тысячи разных «что», «где» и «как». Безусловно, Саша о нас заботился сколько мог. Но он просто не знал многого из того, что надо было знать пожилым людям.

Надолго определила мою жизнь в Америке встреча с Барбарой Палант, директором программы «Новых американцев» Совета Синагог штата Массачуссетс.

Все началось с курсов английского языка. Курсы проходили в здании Еврейского колледжа (Hebrew college) через дорогу от заповедной аллеи уникальных гигантских буков. Великолепное здание в старинном стиле, прекрасная библиотека, зал, где я иногда развлекался игрой на рояле. (Я и думать не мог, что через два года буду в этом самом колледже вести лекции по иудаизму.)

Сначала языку учила молодая практикантка. Наше знакомство состоялось в коридоре. Стройная блондинка шла навстречу с большим магнитофоном под мышкой, в её руках было несколько толстых книг, тетради, большая сумка и еще что-то. Я попросил разрешения помочь. Она удивилась, но разрешила. Позже я убедился, что предложение мужчины помочь женщине (например, поднести тяжесть) казалось странным, как, впрочем, и предложение уступить место в автобусе или трамвае пожилому человеку или женщине.

Учительница оценила мою, как она выразилась, старомодную галантность. Она жила недалеко от нашего дома и частенько подвозила меня домой после уроков. Когда я с похвалой отозвался об ее шоферском искусстве, она заметила, что много лет водила аварийную машину в телефонной компании.

Мне открылась еще одна черточка американцев — непривязанность к чему-то одному, такой вот скачок от лихого шофера до учителя английского.

Скоро она завершила наш курс и исчезла. Прошло несколько месяцев и мы с Реной обнаружили в нашем почтовом ящике яркую открытку с видом Стамбула. Моя учительница писала, что, окончив колледж, она по контракту поехала в Турцию преподавать английский.

Ей на смену пришел Марк Шнайдер — невысокий, полноватый, очень веселый молодой еврей. Основной темой его уроков была критика правительства. Стиль занятий был непривычен: расплывчатые задания, никакого контроля за их выполнением, никаких проверочных работ, никаких оценок успехов.

Через два месяца Марк напросился в ученики ко мне. Ему предстояла поездка на З месяца в Петербург в Герценовский институт, и потому нужен был русский язык. Раза два в неделю он приезжал к нам, с завидным аппетитом поглощал Ренины ужины и мороженое. Его интересовали конкретные слова и фразы. Через несколько занятий он сносно поддерживал беседу на русском.

Пробыл он в Петербурге недолго: спугнул его путч ГКЧП. Одним из ярких его впечатлений — обилие мух при отсутствии сеток на окнах и чрезвычайная дешевизна: «Представляете, бутылка кефира за 30 центов!»

Сокурсники мои были приятными, образованными людьми. Но меня поражала их вопиющая безграмотность в вопросах еврейской истории и религии. И я решил рассказать им то, что к тому времени знал сам. Спросил Давида Каждана, кто может дать разрешение на проведение такого курса. С кем следует согласовать темы и содержание лекций. Давид улыбнулся: «Привыкайте к американским порядкам. Говорите абсолютно все, что пожелаете. Это исключительно ваше дело и дело тех, кто захочет вас слушать».

Руководительница курсов Мерилин Левинсон с готовностью приняла мое предложение, выделила комнату на 25 мест. Я повесил объявление и стал ждать, откликнется ли кто-нибудь. К моему удивлению, комната оказалась переполненной — притащили стулья из соседних аудиторий, кто-то стоял. Следующие занятия перенесли в зал.

Через некоторое время на лекцию пришла со своей переводчицей Барбара Палант. И вскоре предложила мне читать циклы лекций при синагогах и общественных еврейских центрах под эгидой Совета Синагог. Через год меня стали приглашать во многие места в Бостоне и в другие города и штаты.

А однажды пo рекомендации Барбары меня пригласили на неделю в горы в соседний штат принять участие в ежегодном сборе “Мужского еврейского клуба”.

В райском уголке в лесу на берегу озера с утра, после краткой молитвы шли лекции, развлечения, спортивные игры. И ни одной женщины. Новый знакомый, по виду преуспевающий бизнесмен, делился со мной: «Это просто великолепно — неделя без работы, без телефона, без жены!!!» Шумной компанией несколько десятков веселых евреев собирались трижды в день в столовой. И ели, и пели от души!

А вечером в большом помещении я играл на рояле еврейские напевы. Просили играть и «Тум Балалайку», и «Дубинушку». Многие подчеркивали, что их дедушка или другие близкие приехали из России.

И еще одно сильное впечатление. Однажды в Hebrew college ко мне подошла интересная дама и сообщила, что через час возле гостиницы Парк Плаза начинается пропалестинская демонстрация арабов и готовится еврейская контрдемонстрация. Это была Роза Зарубинская, бывшая актриса еврейского театра в Риге. Скоро мы с Реной были в центре Бостона и вместе с двумя сотнями евреев ходили по кругу с плакатами в руках. Пели какие-то песни, что-то выкрикивали. Раздавали листовки. Появились полицейские в необычной черной форме, в высоких ботинках. Они пробежали листовки глазами, сложили и спрятали в карманы. Демонстрация арабов рассосалась, не успев толком начаться.

В это же время в том же Hebrew college брала курсы английского и Витина жена Наташа. Ей больше повезло с требовательным учителем, и занималась она усердно. Искала работу. Некоторое время что-то делала на ювелирной фабрике. В Москве Наташа, историк по образованию, с увлечением работала на Мосфильме, монтировала ленты хороших режиссеров. Но в Бостоне кинопромышленности практически нет. Только раз Наташе посчастливилось делать монтаж одного фильма. В конце концов, она окончила колледж, получила диплом медсестры; работает успешно и пользуется доверием и уважением своих подопечных.

Витя же приехал с хорошим языком и опытом программиста. Работу он нашел двольно быстро.

Через два месяца после нашего приезда Сашин приятель Сережа собрался на два дня в Нью-Йорк и взял меня с собой. Рена оставалась с внуком. Она только просила не заговаривать Сережу, не отвлекать его от дороги.

Поздно вечером Сережа высадил меня у дома Бухов в Бруклине. Их дети Женя и Ира уже спали, а мы с Лерой и Вовой проговорили допоздна.

Утром Женя повел меня побродить по Манхэттену. Было какое-то очарование и какая-то странная гармония в чреде небоскребов, так не похожих один на другой. Очень широкие улицы и кучи мусора и газетных листов, увлекаемых весенним ветерком.

А на следующий день в квартиру Бухов нагрянули американцы — мои родственники Новоселлеры во главе с высоким представительным рабби Мойше Мордхе. Приехали с детьми и внуками, человек 10. Сын Мойше Мордхе, Зак, который много лет собирал сведения о всех потомках Чернобыльской династии, знал, что одна из сестер его прадеда, Малка, дочь Хаи и Мордухая Тверских вышла замуж за Сендера Гинзбурга, жила в Баку и имела двух сыновей. Года за два до нашей встречи Зак нашел в Нью-Йорке бакинцев, и, в конце концов, отыскал и меня, внука бабушки Малки.

Там же у Бухов Зак передал мне многостраничное генеалогическое дерево Чернобыльской династии — 10 поколений со всеми ветвями и веточками. Стараниями Зака это дерево непрерывно дополняется и разрастается. Каждый новый ребенок ветвей клана, новая женитьба отмечается соответствующим ростком. Я же передал ему некоторые фотографии наших предков, те немногие, которых у него еще не было.

Вечером Новоселлеры позвонили снова: не поеду ли я с ними к нашему родственнику, выдающемуся раввину, «у которого тысячи и тысячи последователей». Они сообщили этому рабби о моем приезде и он пожелал меня видеть. Через полчаса мы ехали на север в город Нью-Сквэр. А еще через час въехали в маленький городок. Показывая на автозаправочную станцию, Мойше Мордхе изрек: «Вы видите эту «газ стэйшн», так вот по субботам она не работает. В этом городе в субботу вообще никто не работает».

Я спросил у спутников, чем могут занять себя евреи в таком городке? Они улыбнулись: каждое утро после молитвы эти евреи — ювелиры, юристы, врачи, финансисты — усаживаются в машины и разъезжаются по своим конторам в разные города, включая и Нью-Йорк.

Остановились у колоссальной синагоги. Хотя в зале находилось примерно 200 человек, здание казалось пустым.

Скоро нас провели в кабинет рабби. Навстречу поднялся человек средних лет со светлыми умными глазами за стеклами очков. Стены были уставлены стеллажами с книгами. К креслу рабби добавили стулья для нас. Рабби расспрашивал, с кем я приехал, чем я занимался и какое положение было у евреев “в той стране”. Казалось, он более внимательно слушает не то, что я рассказываю, а как рассказываю.

Вдруг он спросил, как к нам относится американское окружение в Бостоне. И удовлетворенно кивнул, когда я рассказал о встречах с рабби Тверским.

На прощанье рабби протянул мне две стодолларовые купюры. Я стал отказываться, благодарил, утверждая, что у меня есть все необходимое. Но сзади меня толкали в бока оба Новоселлера: «Что Вы делаете!? Это великая честь!».

Я принял “эту честь” с благодарностью. Половину отдал Рене. А другую спустя год мы потратили на подарки в Израиле.

Потом был ужин в семье рабби. Мне надавали фотографий. На одной из них я увидел изображение мраморной мемориальной доски с надписью: «SКVIRА U.S.S.R. AND NEW SQUARE U.S.A.» И по-русски: «ОТ ГОРОДА СКВИРА (в США) ГОРОДУ СКВИРА (в СССР)». И все встало на свои места: в американской «Новой Сквире» живут выходцы из местечка Сквира Киевской губернии. В смутные годы гражданской войны и погромов большинство евреев Сквиры, бедные и богатые, все вместе уехали в Америку. Здесь община и построила свою Новую Сквиру. Вернувшись в Бостон, я прочел, что династия Тверских из Сквиры была основана ребе Ицхаком, седьмым сыном родоначальника чернобыльской династии Менахема Нахума бен Цви.

Я хорошо знал в Баку родственную нам семью Сквирских. Одного из них, Павла Сквирского уже в Америке я пытался связать с родичами из Новой Сквиры, но, увы, не успел.

Во время Второй мировой войны известный американский комик Ред Скелтон организовал компанию по сбору средств на строительство боевого самолета для Красной армии. Самолет был построен, и с ним Скелтон отправил в Россию письмо, адресованное будущему пилоту: «Дорогой друг! Мы никогда не увидимся», еще несколько слов, затем: «Желаю успеха в борьбе!», и подпись.

Этим пилотом оказался Павел Сквирский. После многих боевых вылетов самолет был сбит, но Павел выжил. Воевал на других самолетах. Был награжден многими орденами.

В 1994 г. Павел с женой переехал в Америку в Филадельфию. Привез и копию письма Скелтона, и фотографию подаренного самолета. Упомянул об этом в случайном разговоре с каким-то журналистом. Журналист чрезвычайно оживился, сказал, что Скелтон жив и, более того, на днях должен побывать в Филадельфии. Состоялась очень трогательная встреча… Сейчас, к сожалению, нет обоих.

Через два дня Сережа вез меня обратно в Бостон. По пути в Нью-Йорк рядом с ним сидела какая-то девица, всю дорогу они разговаривали, а я дремал на заднем сиденьи.

Обратно мы ехали вдвоем. Меня переполняли впечатления, но начав рассказ о своих делах в Нью-Йорке, я прервался, вспомнил предупреждение Рены и спросил, не заговариваю ли я его. Сережа улыбнулся: «Я три года работал в Нью-Йорке таксистом. Так что сбить меня с толку трудно». «Ну и хорошо, — отвечал я, — А то, я хотел обратить ваше внимание на то, что мы уже второй квартал едем против движения».

Вскоре купил машину и я: Плимут-Саппоро, продукт совместных японо-американских усилий. Я послушал двигатель, проехался — все вроде было в порядке, и не стал торговаться, когда за нее попросили 1500 долларов.

Немного поездив по Бостону, отправились в Нью-Йорк. Следить за дорогой и за указателями с непривычки было трудно. Малейшее отвлечение сбивало с пути. Так, недалеко от Нью-Йорка мы вдруг оказались на другом шоссе. Надо было возвращаться на свое. По неопытности я принял “криминальное” решение. Пересек разделительную зону и влился в поток на встречной полосе. Трудно представить, что сделал бы со мной полицейский, окажись он поблизости!

В конце года мы с Реной переселились в дом для пожилых.

Он нас привлек прежде всего тем, что стоял недалеко от парка, раскинувшегося вдоль реки Чарлз Ривер

Обычно парк немноголюден. Уже примелькавшиеся лица, прогуливающие приветливых собак, бегуны и велосипедисты.

В хорошие теплые дни, в субботу и воскресенье парк наполняется: пикники на лужайках, жаровни, волейбол, дети и взрослые на роликах, досках, велосипедах. На реке лодки.

Весной и летом на все голоса гомонят птицы, по траве и по деревьям шныряют белки. Почти весь год на реке и по берегам стаи канадских гусей, а еще — утки, чайки, голуби…

Осенью парк окрашивается во все цвета — от желтого до пурпурного. Опадающие листья устилают землю пестрым ковром. Потом их ветром сметает в кучи. И мелкий дождик, падая на них, создает шум и шорох, как от большого ливня. На деревьях вдруг обнажаются птичьи гнезда, невидимые за листвой летом. Иногда в холода на молодых японских вишнях распускаются бело-розовые пушистые кисти цветов.

Сквозь оголенные ветки на другом берегу реки проглядывают памятники старого мемориального кладбища, где свой последний приют нашли многие известные американцы. Там похоронен Лонгфелло, Изабелла Гарднер… Это и прекрасный ботанический сад, с редкими растениями со всего света. С небольшими озерцами. На вершине холма — высокая смотровая башня, с которой открывается вид на Бостон.

Зимой парк заваливает снегом. Натянув высокие ботинки, гуляем по целине, кое-где исчерченной лыжными следами.

В год, когда мы поселились в этот дом, там было всего две русско-еврейские семьи. Сейчас, двенадцать лет спустя, их уже 27. Многие болеют стариковскими болезнями, по старой памяти зал для общественных мероприятий называют «Красный уголок».

Некоторые прошли войну.

Среди них выделяется высокий подтянутый полковник в отставке Бениамин Исаакович Пойлин.

23 сентября 1943 года он был в числе тех, кто вплавь добрался до правого берега Днепра и закрепился там. А за месяц до окончания войны Пойлин, в ту пору майор, заместитель командира стрелкового полка, получил приказ поднять комсомольцев и коммунистов и преодолеть ДОТы на границе Чехословакии и Германии.

«Что делать, — обратился он к батальонному командиру, — не класть же батальоны под пулеметы!». И Бениамин Исаакович в рупор прокричал по-немецки: «Я гарантирую вам жизнь, война идет к концу. Сдавайтесь в плен, иначе будете уничтожены».

Из ДОТа откликнулись: «Кто гарантирует нам жизнь?» — «Я майор, а вы в каком звании?» — «Я обер-лейтенант. Как я могу убедиться, что вы майор?». Пойлин ответил: «Я бы вам показался, но ведь вы меня расстреляете» — «Даю вам слово офицера, — крикнул немец, — что в вас никто не выстрелит».

И Пойлин с безрассудством молодости поднялся из окопа и сел на бруствер лицом к ДОТу. Посидев немного, он сполз в окоп. И в это время из ДОТа донесся крик: «Мы сдаемся». Видимо, немцев убедили не только слова, но и бесстрашие майора.

Вскоре командующий армией генерал-полковник Курочкин вызвал Пойлина. «Майор, я могу представить вас к ордену Ленина или к Звезде Героя, но что из этого получится, не знаю. В моей же власти самому наградить вас орденом Красного Знамени, что я и делаю».

В 1993-м кавалер 6 боевых орденов, участник Парада Победы на Красной площади Бениамин Исаакович Пойлин эмигрировал в Америку и поселился в нашем доме.

Живет в нашем доме и тесть нашего старшего сына Caши — Михаил Иванович Миронов. В свое время он командовал соединением военных судов, ходивших в Адриатическое море. А в 1963-м — в Баренцевом море возглавлял операцию по поиску затонувшей подводной лодки.

История этой подлодки примечательна.

В 1956 году Хрущев приказал срочно создать подводные лодки для запуска ракет из-под воды. Приказ есть приказ. В кратчайшее время создали нечто уродливое: к верхней палубе обычной дизельной лодки были приварены два громадных металлических цилиндра длиной метров 7 и диаметром метра полтора. Внутрь этих «бочек» (как сразу окрестили их на флоте) было помещено по одной крылатой «сухопутной» ракете класса земля-воздух. Лодка превратилась в монстра, а все гидродинамические свойства лодки, вместе с ними и скорость, были утеряны. Результаты пусков из-под воды были плачевны. Но Хрущеву доложили, что в гонке с Америкой достигнут новый успех.

Через 2-3 года появились более совершенные разработки. Но демонтировать бочки с первой лодки так и не решились. Как можно исключить из состава флота такую грозную единицу! А “единица”, проплавав еще немного, потонула в Баренцевом море, унеся с собой жизни всего экипажа. Так вот, поисками этой затонувшей лодки и занимались тральщики под командованием Михаила Ивановича.

Но отыскали лодку только спустя 25 лет. Водолазы подняли тела моряков, лодку поднимать не стали. Причины ее гибели выяснены не были.

Долго тягали особисты одного из членов экипажа, капитан-лейтенанта Жука. По какой-то причине он опоздал к отходу лодки в последний рейс, и, естественно, особисты требовали от него признания, мол, опоздал сознательно, знал, что лодка погибнет.

Миронову было 70, когда под Новый 1994 год мы с Сашей встречали его в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке. Три года он прожил у Саши. Сперва попытался развести огород. Но зайцы, олени и другая живность снимали урожай быстрее хозяина. Сложил за домом в рощице баньку с парилкой. А вскоре пошел работать конюхом на большую конюшню.

Поселившись в нашем доме, истово окунулся в язык, его комната была уставлена картонками с английскими словами и фразами. Сейчас в свои 78 лет он играет в волейбол, плавает в бассейне, ловит рыбу на реке. Обзавелся многими знакомыми и друзьями, а не так давно — женился.

Есть и другие интересные люди в нашем доме. У каждого нелегкая судьба, каждый достоин отдельной книги.

С американскими соседями сложились вполне корректные отношения. С некоторыми по праздникам обмениваемся подарками, но до полного понимания далеко. Многого, видно, никогда не понять.

…Как-то поздно вечером мы с Реной шли коридором к своей квартире. Из-за запертой двери послышался слабый крик “Help!” (помогите). Там жила женщина, которая с трудом передвигалась с «ходилкой». Нашли ключ, и меня послали за смотрителем дома, добродушным гигантом, чтобы он поднял грузную женщину, беспомощно лежащую на полу. Неожиданно он отказался помочь. Пришлось мне одному покряхтеть, поднять соседку на диван. Утром смотритель объяснился. Оказалось, что, если при попытке поднять упавшего невзначай нанесешь ему вред, можешь угодить под суд. Вот, поди знай, что в таких случаях надо вызывать полицию.

В общем, нам с Реной в этом доме спокойно и уютно.

Однако, на всех домах для пожилых постоянная вуаль грусти. Они ассоциируются у меня с «накопителями» в советских аэропортах. Так назывались комнаты, в которых накапливали пассажиров с проверенными билетами, чтобы потом выпустить к автобусу, увозившему их к самолету.

И в домах, подобных нашему, накапливают стареющих людей, в ожидании сигнала «на выход».

Продолжение