Александр Баршай: Книга и судьба Зеэва Фридмана

Loading

В параллельном, перевернутом мире разворачивается мистерия Михаила Фельдмана, где прошлое соседствует с настоящим, где вполне заурядные оперативники-гебисты превращаются в странные фантастические фигуры одновременно мучителей и благодетелей нашего героя, в мрачных прорицателей и ангелов-бандитов.

Книга и судьба Зеэва Фридмана

Александр Баршай

Зеэв (Владимир) Фридман

1

Бывает, что история создания книги не менее содержательна, чем сама книга. И это неизбежно накладывает отпечаток на восприятие книжного текста, во всяком случае, отбрасывает на него особый свет.

Таковы обстоятельства книги Зеэва (Владимира) Фридмана «Когда зажжется свет в ночи», изданной в Иерусалиме в 2012 году. Единственный сын у родителей, он ушел из жизни в 49 лет, оставив этому миру яркий свет своей удивительно чистой и красивой души, человеческой уникальности, музыкального, литературного и, я бы сказал, еврейского, сионистского таланта. Раскрыла этот свет, донесла его до людей мама Зеэва — Рита, сильная, стойкая женщина, настоящая еврейская мать.

После смерти сына она впервые прочла толстенную пачку его рукописных страниц и обнаружила в них полноценный художественный роман. Роман, о котором никто из посторонних ничего не слышал, о котором Зеэв никому не говорил. И хотя родители Зеэва знали, что сын пишет нечто масштабное, но о чём его сочинение и каково оно, Зеэв им не рассказывал. Вчитавшись в рукопись, Рита сразу же поняла, что роман сына должен стать книгой, непременно должен прийти к людям.

И сама собой родилась у нее идея: поставить роман, получивший название «В ночь на седьмое ноября», в основание большой книги Зеэва, за составление которой она взялась с присущей ей решимостью и целеустремлённостью. Благо было, что показать читателю: в архиве сына, открытом Ритой, хранилось немало его интереснейших рассказов, стихов, дневниковых записей, статей и… рисунков.

Но не станешь же показывать читателям книгу в рукописном виде! И Рита засела за компьютер, предварительно освоив его, чтобы набрать, выправить более 600 написанных рукой ее сына страниц! Для этого понадобилось почти два года напряженного, кропотливого труда, связанного не только с физическим, но прежде всего, с эмоциональным напряжением, поскольку со страниц романа во всей полноте и мощи предстала перед ней жизнь и душа ее сына — мятущаяся, страдающая и страждущая, взыскующая правды, милосердия, справедливости.

И потом кто бы ни читал написанное её сыном, все в один голос дивились неожиданному таланту Зеэва-прозаика, Зеэва-романиста. Неожиданному — потому, что все знали его как замечательного музыканта, необыкновенно одаренного кларнетиста, солиста беэр-шевского оркестра «Симфониетта», успешного преподавателя консерватории. А тут — полновесный роман, написанный уверенной, мастерской рукой. Роман захватывающий, волнующий, очень личный, очень еврейский и вместе с тем затрагивающий универсальные человеческие ценности. Короче, ни у кого не было сомнения: роман надо издавать, и он будет лучшим памятником Зеэву Фридману.

Окончательно укрепил Риту в этом мнении выдающийся еврейский писатель Григорий Канович, нашедший время и силы прочесть большой роман совершенно не знакомого ему человека и давший ему высокую оценку. Мама Зеэва познакомила писателя и с другими сочинениями своего сына, найденными в его архиве — рассказами, дневниками, яркими публицистическими статьями, опубликованными в израильских газетах. В качестве редактора Рита Фридман пригласила известного израильского журналиста и общественного деятеля Александра Разгона. Вместе и с помощью многих друзей, коллег и учеников ее сына они сделали большую и важную работу.

В книгу, общее название которой дала стихотворная строчка Зеэва — «Когда зажжется свет в ночи», кроме романа вошли рассказы, ряд неоконченных произведений, фрагменты дневников, включая стихи, биографический очерк «Мама и еврейский вопрос», юношеские заметки Зеэва об истории Израиля, его яркая публицистика, рисунки, а также необыкновенно трогательные, проникновенные письма-воспоминания учеников З. Фридмана о своем учителе.

Вот что написал Григорий Канович в предисловии к книге:

«К великому сожалению, Зеэв Фридман, профессиональный музыкант, уже не услышит заслуженных им слов похвалы в свой адрес. Его музыкальный путь преждевременно оборвался, звуки, исторгнутые его сердцем, замолкли.

Но, к счастью, остались его слова, — солидная книга замечательной прозы — роман и рассказы, пышущие неподдельной страстью, поражающие новизной художественных решений, глубоким проникновением в психологию персонажей.

Среди написанного Зеэвом Фридманом, на мой взгляд, выделяется его роман «В ночь на седьмое ноября». Он, несомненно, — вершина творчества автора. Само название романа, посвящённого извечной еврейской теме — судьбе так называемых галутных евреев на перепутьях истории, как нельзя лучше отражает не только суть рассматриваемых проблем, но и суровый, сдержанный оптимизм автора

Беру на себя смелость утверждать, что слову Зеэва Фридмана уготована долгая жизнь, ибо то, что сказано незаёмными, выстраданными, нелживыми словами, может и должно пережить тех, кто его сказал, с чьих уст оно слетело и нашло прибежище на чистом листе».

И вот книга Зеэва, созданная усилиями его мамы Риты, начала свое движение во времени и пространстве, начала свой путь к людям…

2

Теперь, когда мы познакомились с историей рождения книги З. Фридмана, самое время пройтись по ее страницам, почувствовать ее вкусы и запахи, понять, в чём смысл послания автора своим предполагаемым читателям.

Безусловно, стержнем книги, ее основой стал — и здесь нельзя не согласиться с Г. Кановичем — роман «В ночь на седьмое ноября». Именно в эту ночь 1981 года, в канун тотального праздника советской эпохи и происходят все события, все перипетии и все реминисценции повествования.

Все написанное Зеэвом Фридманом — это страстная, пронзительная исповедь молодого аспиранта, еврея Михаила Фельдмана. Еврея, который всеми силами своей немалой души стремится уйти «от греха — к искуплению, от язычества — к еврейству», как сам Зеэв очень точно сформулировал в своем произведении — блестящем рассказе «Бах».

Современному молодому читателю книги З. Фридмана, думаю, трудно даже представить себе, как мучительно сложно было для человека решиться на первое и — особенно — на второе — в стране «победившего социализма» — Советском Союзе — еще каких-то 30-40 лет назад! И если человек все же вступал на этот путь — его ждали такие моральные, а подчас и физические испытания, такое болезненное отторжение от так называемого советского общества, что очень немногим удавалось с честью выдержать этот безжалостный, бесчеловечный и бессмысленный пресс. Роман Зеэва Фридмана с беспощадным реализмом (хотя в нём немало мистических страниц) показывает анатомию души человека, вступившего на этот, казалось бы, естественный, нравственно-верный и в то же время драматический и опасный путь.

Два узловых, можно сказать, судьбоносных события в жизни героя романа послужили толчком для его исповеди, размышлений, воспоминаний — можно как угодно назвать запечатленное им на чистом листе бумаги.

Одно из этих событий — любовная драма Миши Фельдмана, его разрыв с любящей его и любимой им девушкой Элиной, второе — многочасовой ночной допрос молодого человека следователями местного КГБ. Оба эти события тесно переплелись в судьбе Фельдмана, и обо всем этом герой романа рассказывает подробно и с предельной откровенностью, до дна обнажая свою душу.

Вот, например, история взаимоотношения Миши Фельдмана с горячо любимой им девушкой Элиной, которая ради любви к нему согласилась поехать с ним в Израиль:

«… да куда угодно, хоть на край света, хотя для этого придется пожертвовать многим, в принципе всем: любимыми мамой и бабушкой, с которыми придется расстаться, возможно, навсегда, а также родиной, подругами, то есть всем, что было ее жизнью, и все ради меня…»

Но, сделав Элине во время этого разговора предложение, Миша очень скоро испугался:

«Меня бесило ее непонимание: раз она так любит, то должна понять, что я птица вольная, творческая натура, что узы брака не для меня; ну, ляпнул, ну, сделал предложение в пылу страсти, а потом осознал, что ошибся. И из-за порядочности не могу теперь отказаться, но она-то, она-то такая умная, тонкая интуитивная должна все понимать и отпустить меня. Как было бы прекрасно: мы красиво расстаемся и разлетаемся — свободные как птицы».

Но красиво не получилось. Короче говоря, все было кончено, разрыв состоялся, и приговор себе наш герой выносит безжалостный, на грани духовного эксгибиционизма:

«Ну, что добавить? Что страдал все эти годы, что выпорол сам себя, что ненавидел себя, осознав всю мерзость и подлость содеянного, свой эгоизм, жестокость и мелкодушие, и что поимел в конечном счете? Одиночество, питье на грани алкоголизма, пустоту, время от времени чужих, далеких женщин, лица которых забыты».

При этом рассказчик не только не утаивает какие-то отрицательные грани своего характера, своего «я», но — иногда создается такое впечатление — даже выставляет их напоказ, что называется, рвет на себе рубаху. Конечно, такое впечатление ошибочно, поскольку речь идет о герое безукоризненно честном, мучительно переживающем потерю любимого человека. Вот что записал Зеэв во время работы над романом:

«Элина должна оставаться очень важным, настоящим, серьёзным персонажем. Она-то и не должна быть фарсом. Расставание с ней трагично, так же я чувствую и по сей день».

3

Так — мучительно, виновато начинается путь Фельдмана от греха к искуплению.

Но как бы ни были поучительны и любопытны для читателя душевные метания Миши Фельдмана, гораздо интереснее, на мой взгляд, нарисованная им картина жизни евреев, а также неевреев в большом областном центре советской страны, а именно в городе Ростове-на-Дону. Основные события разворачиваются в начале 80-х годов прошлого века, но реминисценции молодого человека переносят действие на много десятилетий назад, в пору жизни и трагической смерти его прадедушки, бывшего габая одной из трех ростовских синагог.

«Синагога» — так и называется 9-я глава романа, в которой герой книги Миша Фельдман мистическим образом встречается с давно умершими людьми, знакомится со своим прадедушкой и узнает от него пред— и послевоенную историю еврейской общины города. Прадед, которого тоже зовут Михаил — Михл — дает своему тезке-правнуку блестящий урок иудаизма, урок еврейской нравственности, который потряс молодого человека, растрогал его до слез, заставил пережить подлинный катарсис:

«Слова деда поражали меня, я хотел плакать, сам не понимая толком отчего, я чувствовал, будто в сердце тает лёд, как у Кая из «Снежной королевы«, а место льда заполняло тепло, радость, прощение, смирение — это и была, наверное, любовь, заполняющая тебя всего и не требующая ничего взамен, чувство, которого я никогда не испытывал с такой силой — любовь к Богу».

Таинственная — и мастерски описанная — встреча в ночной синагоге, лица и голоса старых евреев, астральное общение с почти библейским прадедушкой — все это — как поддувало в печи разожгло в молодом Фельдмане дремлющую и до того неосознанную, но страстную тягу к своим корням, к своему еврейству. Эта глава — пожалуй, ключевая в истории, пережитой и рассказанной Мишей Фельдманом, в ней, на мой взгляд, заключены сильнейшие страницы и романа, и всей книги Зеэва Фридмана «Когда зажжется свет в ночи»!

С одной стороны, на каких-то двадцати страницах текста автору удивительным образом удалось в концентрированном виде показать суть еврейской веры, сердцевину национальной мысли и морали, а с другой — трагизм еврейской жизни, практически ее исчезновение на светлых просторах Страны Советов.

Судьба ребе Михла Фельдмана и события в жизни его правнука Миши почти зеркально повторяются, зримо подчеркивая преемственность еврейской судьбы в условия тоталитарного и антисемитского государства. До революции реб Михл — религиозный еврей, староста синагоги на общественных началах — был вполне благополучным, небедным человеком купцом первой гильдии, что давало ему право жить за чертой оседлости, в крупном городе. Но после «Великого октября», то есть после 7 ноября (по новому стилю) 1917 года деда экспроприировали, он стал бедняком. Его поддерживали только дети, потом государство стало платить мизерную пенсию.

«Дед полностью ушел в религию: синагога, Талмуд, общение с другими евреями, которые часто приходили к нему — в традиционных одеждах, длиннобородые, степенно усаживались за длинный стол, раскачивались над раскрытыми книгами или просто беседовали за чашкой чая с лекахом, а иногда и водочкой с селедкой.

Он был тихим человеком, немногословным, быть активистом было не в его характере, хотя отец помнил, как дедушка учил его и других внуков еврейскому алфавиту, давал хануке гелт, терпеливо и любовно все объяснял во время пасхального седера…»

И вот на такого тихого, богобоязненного еврея донесли властям, причем донос был чистейшей клеветой, грязной и очень опасной: якобы дед получает деньги из Америки, от «Джойнта» на религиозные нужды и распространение иудаизма. В те годы в СССР это считалось страшным преступлением, за которое виновному грозило много лет тюрьмы, а иногда и расстрел.

Самое ужасное, что:

«доносчиком был еврей, религиозный хасид. А прадед был миснагед. По рассказам отца, между хасидами и миснегедами в те времена особой любви не было. Мне трудно было в это поверить, принять, ведь тяжело приходилось всем верующим, их преследовали, не различая, кто к какому течению принадлежит. Так или иначе, доносчиком был хасид…»

Дед знал о доносе и ждал, «как ждали тогда все, вся страна», что за ним придут.

«Как-то он сидел у окна и учил Талмуд… Он поднял глаза: по двору, направляясь к их дому, шли участковый милиционер и с ним двое в штатском, одетые в длинные пальто и надвинутые на лоб кепки, с квадратными лицами, на которых было написано НКВД, фигурально, конечно, выражаясь. Отец, разумеется, не рассказывал таких подробностей, но я уверен, что именно так они и выглядели. Мои ночные опекуны, при всей их кажущейся разности, были на удивление одинаковы.

У самого дома была лавочка, они уселись на ней и закурили. Они совершенно не смотрели в сторону деда, хотя тот хорошо был виден в окне. Дед открыл ящик письменного стола, достал лист бумаги и аккуратными еврейскими буквами написал на идише письмо-извинение и просьбу похоронить его на кладбище, а не за забором, ибо хотя он вполне осознаёт тяжесть совершенного им греха, он не находит в себе силы вынести мучения, которые ему уготовлены. А самое главное, он, старый нездоровый человек, может под пытками оговорить невинных людей, и лишь Всевышнему известно, какой из грехов более тяжкий».

Дед покончил с собой.

«Потрясённая община похоронила его внутри еврейского кладбища, далеко от забора, время было страшное, и отношение к его поступку в общине было, по-видимому, понимающе-прощающим».

4

А ведь и самого Мишу сдал с потрохами, донёс на него в органы еврей по имени Иосиф, хороший знакомый, почти друг, которого трудно было заподозрить в стукачестве, хотя и было в нём для Миши много неприятного и странного. Например, то, что он ходил и в синагогу, и в молельный дом к баптистам, сам себя называл евреем, который «искренне верит в господа нашего Иисуса Христа». Тут бы нашему герою насторожиться, отойти от подозрительного приятеля. Но после безуспешного спора с Иосифом и возмущения его поведением, Михаил, неискушенный в человеческом коварстве и подлости, только и подумал: «Ну, Бог с тобой. В конце концов, ты ведь еврей, не скрываешь этого, и в пятой графе это записано, да и какая тебе выгода от твоей веры? Небось, одни цурес. Наслышаны, как сектантов гоняют».

А Иосиф, продолжал искусно втираться в доверие к Мише, рассказывая тому много интересного о еврейских обычаях и обрядах, а главное, о еврейской музыке, которую Фельдман страшно любил. Вконец покорил он своего друга, когда принес к нему домой редкие записи клейзмерской музыки со старинной еврейской свадьбы… «А скрипка снова всхлипывала, плакала, никогда я не слышал прежде, чтобы так играли на скрипке, тут камень зарыдает, не то что женщины, многоголосый, слегка приглушенный плач которых сейчас хорошо был слышен.

Я сидел завороженный, и глаза у меня были на мокром месте — я тоже плакал, а Иосиф млел, глядя на меня, и было так хорошо на душе, я испытывал сейчас симпатию и благодарность к Иосифу — брату, хоть и заблуждающемуся, но, по крайней мере, искренне заблуждающемуся, готовому страдать за веру, как его братья-баптисты. Я чувствовал стыд за негативное отношение к нему; в конце концов, все мы не святые, надо зреть в корень и видеть в человеке лучшее»…

Надо ли говорить, что после этого герой романа сам показал Иосифу и открытки из Израиля, и самоучитель иврита, и кассеты с записями уроков, и несколько номеров журнала «Шалом», присланных оттуда же. Видимо, это были последние улики, собранные на «преступника» Фельдмана, поскольку через две недели в полпервого ночи за ним пришли, как пришли когда-то «квадратные» ребята из НКВД за его прадедом…

И вот тут-то и начинается подлинная фантасмагория.

В параллельном, перевернутом мире разворачивается мистерия Михаила Фельдмана, где прошлое соседствует с настоящим, где вполне заурядные оперативники-гебисты превращаются в странные фантастические фигуры одновременно мучителей и благодетелей нашего героя, в мрачных прорицателей и ангелов-бандитов, где он встречается с любимой бабушкой и со стариком-евреем Димантом, который до последних своих дней ходил в синагогу, приговаривая при этом:

«“Чем ходить к врачам, я лучше пойду к Богу — в синагогу. И оказался прав: ни на что не жалуясь, он тихо скончался у себя дома… в возрасте 96 лет».

А какие истории рассказали Мише два этих старых еврея! О погромах, испытанных бабушкой в своей долгой жизни, погромах, один другого жутче. А заодно и о резне армян турками в Баку, где жил Димант, который спас армянскую семью, спрятавшуюся в большом водяном баке. О еврейских праздниках и буднях, о грустных и веселых событиях в жизни украинских евреев в годы гражданской войны и после — перед мировой войной под номером два. И сколько неистребимого еврейского юмора и самоиронии было в их общении с внуком, которому тоже передались эти качества: Миша Фельдман демонстрирует их и в диалоге со стариками, да и во всем этом порою жутком, порою фантастическом повествовании!

В том числе и в полумистическом поединке со следователями КГБ, проводившими ночной допрос задержанного «сиониста» Фельдмана не в своей родной «конторе глубокого бурения», а в обкоме партии, украшенном мозаичными портретами членов Политбюро ЦК КПСС. Как тут не вспомнить незабвенного Галича: «Мы с каждым мгновеньем бессильней, хоть наша вина не вина, над блочно-панельной Россией, как лагерный номер — луна. Обкомы, горкомы, райкомы, в подтеках снегов и дождей. В их окнах, как бельма трахомы (давно никому не знакомы), безликие лики вождей. В их залах прокуренных — волки пинают людей, как собак. А после те самые волки усядутся в черные «Волги», закурят вирджинский табак. И дач государственных охра укроет посадских светил, и будет мордастая ВОХРа следить, чтоб никто не следил…».

До ВОХРы, правда, дело в нашем случае не дошло, но душу и нервы молодому человеку наследники Дзержинского изрядно потрепали. В словесном, психологически изощренном поединке с ними наш герой ни в чем не уступил и, можно даже сказать, по существу переиграл профессионалов… Вменив ему в вину мифическое убийство своего сотрудника, обложив Мишу со всех сторон своими издевательскими психологическими штучками, «Подполковник» и его «Помощник», казалось бы, добиваются своего: не выдержав угроз и шантажа, устав от нескончаемого ночного противоборства, Фельдман соглашается на предложение «чекистов» — стать ночным сторожем в синагоге и докладывать им обо всем, что там (в ночной, пустующей — !?) синагоге происходит и о чем говорят там старые (призрачные — !?) евреи.

«— Ну, вот и хорошо. Вот и ладненько, сказал Подполковник. — Когда ты добросовестно выполнишь свой долг, мы эту пушку с твоими пальчиками на помойку выкинем.

И засмеялся каким-то неожиданно заливчатым детским смехом.

А пока — не обессудь, сказал Помощник, встал, прошел к стоящему у стены сейфу, положил туда револьвер, запер.

Ну? — сказал Подполковник.

Ну? — повторил я машинально.

Вперед. Дорогу ты знаешь.

Я поднялся. Ноги затекли, новые резиновые сапоги колыхнулись, готовые к походу, и я направился к выходу.

С Богом, напутствовал Подполковник вслед. — Зай гезунт!

И этой фразой стал мне еще ближе и роднее»

Так, не без издевательского черного юмора завершает герой романа рассказ о своем ночном допросе.

Он уходит из обкома и клянет, бичует себя на чем свет стоит за растраченное мужество:

«Господи, что же я натворил? Как я мог согласиться? Жизнь, на которую я себя обрёк — это ведь и не жизнь вовсе, может быть, для Иосифа это жизнь, но не для меня. Если я хоть за что-то мог себя раньше уважать, так это за нонконформизм, за готовность умереть за идею, за ненависть к стукачеству. И что же, сегодня я сам перешел в лагерь ненавидимых и презираемых мной.

А раз я себя уничтожил — продолжал я рассуждать, не двигаясь с места, лучше уж уничтожить себя достойно. То есть… То есть, то есть, наплевать на них, перечеркнуть, отменить всё, на что согласился, обмануть (святое дело!), конечно, конечно же, я сейчас, здесь, на этом месте отменяю любое сотрудничество с КГБ, я объявляю себя свободным человеком, хозяином своей судьбы. Я готов умереть за идею на деле, а не только на словах, что ж, видимо, пришло время, да и нет у меня другого выхода — или я умираю морально, служа им, или готов погибнуть физически, отказываясь им служить, но спасая свою душу… Сам Господь Бог внушил мне эти мысли, спас, вернул мне самого себя…Я шёл к синагоге, мне было ужасно любопытно узнать, что там происходит, но я твёрдо знал, что к ним не вернусь, а проживу отпущенное мне время достойно, а потом… потом, не дожидаясь, пока за мной придут, покончу с собой, а потом пусть сажают, пусть расстреливают, ха-ха».

Из примечаний Зеэва к 10-й главе романа:

«Вспоминаю прадеда, его светлое лицо, его предостережение, встряхиваюсь — НЕТ! Квартира — Генчик, дядя Юра, соседи пьяные (т.е. молодожёны). Заваливаюсь спать. Ночью просыпаюсь: «Эврика!» Просветлённый, пишу «донос» (о том, что учили о Машиахе, и где стоит этот том). И — не боюсь ничего. Хотя, в принципе, ничего не изменилось: висит убийство, сбежать некуда. Полная неясность впереди. Но я победил. Поэтому спокоен и силён».

Вот какой «донос» написал он в областной Комитет госбезопасности:

«В ночь на 7 ноября я, Фельдман Михаил, изучал в синагоге со своим прадедом Михлом, умершим в 1935 году, главу о Машиахе, написанную Рамбамом, еврейским ученым, жившим в 12-м веке, больше известным в европейской традиции как Маймонид. Книга стоит в книжном шкафу, на третьей полке, шестая справа».

Так заканчивается роман «В ночь на седьмое ноября». Но не заканчивается книга Зеэва Фридмана «Когда зажжется свет в ночи». В лучших своих рассказах — таких, как «Бах», «Борька», «Кооперативный магазин», «Поезд Ереван-Москва», в блестящем очерке «Мама и еврейский вопрос» он остается верен своей идее, своемувыстраданному — взгляду на жизнь и творчество. Предельно чётко Зеэв зафиксировал эту сверхзадачу в записной книжке, когда только замысливал свой роман:

«Не забывай главного: поиски добра, мораль. Во всех этих сценах… всё это не может быть потехи ради, это несет что-то важное, сквозь тьму, абсурд и звериность пытаемся пробиться и, может быть, пробиваемся — к Свету, Добру. А источник этого — еврейство. Божественный свет там, в синагоге. Да поможет мне Бог!»…

Он сумел! Он пробился! К Свету! К Добру! К Сердцам своих нынешних и будущих читателей! Он победил — этот потрясающий человек и писатель — Владимир-Зеэв Фридман!

От редакции: читайте произведения Зеэва Фридмана, опубликованные в «Мастерской» и в «Семи искусствах».

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Александр Баршай: Книга и судьба Зеэва Фридмана

  1. Юрию Ноткину
    Да, Юрий, Вы совершенно правы: роман Зеэва Фридмана и об искуплении, и о тяжком грехе предательства, и мучительных поисках его героя Света и Добра, и о его пути к еврейству, к иудаизму и о поиске самого себя. И конечно же, Вы абсолютно правы — этот роман очень трагичен, хотя и не без надежды, не без ноток оптимизма.
    С уважением, АБ

  2. А ведь и самого Мишу сдал с потрохами, донёс на него в органы еврей по имени Иосиф, хороший знакомый, почти друг,

    ==========================================================================================
    Для меня эти строки самые тяжелые во всей истории. И совсем неважно, кто из них предававших был хасидом, митнагедом, баптистом или вовсе неверующим. И ведь их никто не пытал, и они даже не стояли перед грозными следователями и судьями. Тогда почему?! Только из подлости, из зависти !? И ведь это тянется за нашей историей издревле. Неважно, какой очередной древний или современный Ирод, или даже Маккавей, или более того кто-то из рода Давида стоит у власти. Или все-таки правы те, кто говорит, у каждого народа есть свои воры и проститутки, поэтому отчего бы и не быть у нас предателям?
    Кстати и предательство главного героя еврея Михаила по отношению к нееврейке Элине не лучше. Правда, он затем мучился всю жизнь. Да и потом не станем путать героя с автором. И не будем забывать, что мы читаем даже не роман, а лишь нечто вроде его синопсиса.
    Остается догадываться. Кто-то скажет, что это роман о чудесном искуплении, другой — о герое вырвавшемся из мрака в свет, мне кажется, что он о тяжелом грехе предательства. В любом случае этот роман трагичен

  3. Пока готовилась к публикации статья Александра Баршая, книга Зеэва Фридмана «Когда зажжется свет в ночи» вышла в Москве в издательстве «Водолей». Это было третье издание книги. В 2015-м году в Америке книгу переиздали на Амазоне. Там её можно заказать.

Добавить комментарий для Александр Баршай Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.