…я обнаружил почтовый пакет из Израиля с кассетой и письмом. В нетерпении, дочитывая письмо, я включил кассету. Это была великолепная одночастная симфония, мастерски написанная в форме сонатного аллегро. С прекрасной оркестровкой — здесь явно слышалась школа Хачатуряна. С трогающими интонациями.

До, После, Над

Ушедший век глазами бакинского еврея, или
О быстротекущей жизни и вечных ценностях

Марк Гинзбург

Продолжение. Начало. Вторая часть. Третья часть

Хождения за три моря

Очень старенькая мать моих бостонских знакомых плохо ориентировалась на улицах города. Она жила вместе с сыном, иногда ездила к дочери. Заблудиться было трудно: и сын, и дочь жили недалеко от станций метро. Старушка хорошо знала дорогу от дома до метро, без происшествий проходила этот путь, спускалась в метро, проезжала три остановки и оказывалась напротив дома дочери. На всякий случай у нее с собой всегда был конверт с почтовым адресом сына.

Но раз случилась беда. Она сошла не на той станции, увидела незнакомые дома и растерялась. Поскольку английского она не знала, она молча протянула полицейскому конверт с адресом. Полицейский взял ее под руку, спустился с ней в метро, что-то сказал вожатому. На нужной станции вожатый вывел ее из вагона и передал уже ожидавшему другому полицейскому. Последний вывел ее на поверхность, усадил в полицейскую машину и доставил домой.

Эту историю я вспомнил, когда нас с Реной и Риту с Феликсом Бланком, заблудившихся в Пуэрто-Рико, мчала полицейская машина.

Началось с того, что мы с Бланками из сырого промозглого февральского Бостона сбежали на неделю в Пуэрто-Рико. Плавали в океане под стенами гостиницы, бродили по старой крепости в Сан-Хуане, вечерами пили чай на балконе над морем, любовались красками и огнями маяков и судов. Феликс, который помнит бездну стихов, читал что-то, соответствующее настроению. Арендовали машину и ездили по острову; заезжали в джунгли, облагороженные асфальтированными дорогами.

Но вот Рена и Рита захотели побывать в ботаническом саду, который, вроде находился в получасе езды на автобусе где-то недалеко от университетского города. В гостинице нам назвали номер автобуса и рассказали, как объяснить шоферу нужную нам остановку.

Поехали. Минут через сорок шофер остановил автобус, махнул нам рукой и указал направление, в котором следует итти к «Ботаника Гарден». Блуждали мы очень долго. Окрестности становились все более мрачными. Встречные на наш вопрос о «Ботаника Гарден» как-то странно реагировали, показывали направление, кто-то советовал подальше упрятать видиокамеру. Мы проходили через подземные гаражи, петля-ли и, наконец, оказались на большом рынке. Вдоль прохода тесной шеренгой стояли с лотками продавцы лотерейных билетов. Вообще, было такое впечатление, что в Пуэрто-Рико продажей лотерейных билетов занято не меньше половины взрослого населения — эти продавцы попадались на каждом шагу. На наш вопрос, где здесь «Ботаника Гарден», лотерейные коммерсанты побросали свои лотки, сгрудились вокруг нас и потащили к углу, где какие-то сомнительные личности действительно торговали разной травкой.

Стало ясно, что нам предлагают вовсе не то, что мы ищем. Мы выбрались из рынка и обратились к высокому красивому полицейскому. Он объяснил, что Ботанический сад университета находится довольно далеко и рекомендовал взять такси. Не успели мы отойти от полицейского, как он решительным голосом позвал нас к полицейской машине и усадил — Феликса, Риту и Рену на заднее сиденье, а меня с еще одним полицейским (точнее — полицейской — дамой) — на переднее. Лихо рванул на хайвей и минут через десять примчал ко входу в Ботанический сад.

Возможно, и в Бостоне, и здесь полицейскими руководило не только (или не столько) милосердие, но и опасение: не дай Бог, эти сумасшедшие растяпы совсем заблудятся, хлопот не оберешься, их разыскивая.

(А сад действительно был великолепный. Роскошные тропические растения, озерки с лотосами, цветы.)

В начале сентября 97-го года мы с Бланками вчетвером отправились во Францию. В Париже нас встречал Вефа Мустафаев. Его отец, профессор Абдул-Али Мустафаев, был ближайшим другом Рениного отца. Сам Вефа, высокопоставленный сотрудник ЮНЕСКО, и его очаровательная жена Наргиз прожили в Париже более 20 лет. Он как-то напомнил: «Рена, я и Джаббар (младший брат) спали в одной кровати». Действительно, Ренина детская кроватка через десять лет перешла к Вафе, а от него — к Джаббару.

В аэропорту Орли Рена и Вефа обнялись со слезами — они не виделись более 20-ти лет. Наргиз ждала нас в гостинице, вручила нам по две пухлые папки с картами Парижа, схемами метро, со всеми важными адресами, с предлагаемой программой на все дни, с путеводителями и копиями книги Моруа о Париже.

Вефа и Наргиз окружили нас редкой лаской и заботой. Париж они знали прекрасно. Показали нам очень много, возили в Версаль и на Монмартр, водили по улочкам возле Пляс Пигаль, вдоль непрерывной череды порнотеатров и стриптизных баров с колоссальными фотографиями самого откровенного характера в витринах. Зазывалы в элегантных костюмах, мгновенно оценив меня и Рену как неперспективных, цедили: «Don’t stор», не останавливайтесь!

В ЮНЕСКО Вефа показывал нам залы, выставки, дворики, обустроенные каждой из стран ООН в своем стиле. У Вефы солнечный характер — не было ни одного, встреченного в здании ЮНЕСКО, который не приветствовал бы его с искренним радушием.

С парковкой в Париже очень сложно, машины стояли в два ряда, иногда и на тротуарах. Но на машине Вефы был дипломатический номер, так что он мог оставлять машину в любом месте, что очень облегчало наши путешествия по городу.

Нам хорошо и легко было с Бланками. Мы не навязывали своих планов друг другу. Иногда разделялись, а встречаясь, делились своими похождениями.

Я просыпался рано. И пока все еще спали, выходил из гостиницы, бродил по улочкам, заходил на рынок и в магазины, накупал всяких вкусных вещей, готовил завтрак, и, когда другие вставали, их ждал накрытый стол и горячий кофе в нашем с Реной номере.

Гостиница наша была в центре Латинского квартала. Мы с Реной любили пройти через рынок, дальше — мимо домов Сорбонны, Пантеона, по берегу Сены, затем через мост на остров Сите, мимо собора Нотр Дам, дворца Правосудия. Потом, описав круг, посидеть в Люксембургском саду в железном кресле, которое можно сдвинуть в любое выбранное место. Да еще, отдыхая, положить ноги на другое кресло.

Нравилось идти куда глаза глядят и делать свои «открытия». Раз в сумерках походили с Реной по малому острову Сент-Луи, потом по правому берегу Сены и неожиданно оказались у городской ратуши на бывшей Гревской площади. “Отель де Виль”, фантастично подсвеченный прожекторами. Темная крыша, малоразличимая ночью. И много светлых статуй на ней, как бы парящих в воздухе. По бокам площади подсвеченные фонтаны, блики прожекторов, которыми время от времени озаряли берега проходящие по Сене прогулочные пароходы. Потом возникла высокая башня со святым Жаком наверху, а рядом площадь с театром Сарры Бернар и напротив — театр Дягилева.

Походили мы и по еврейским кварталам Парижа: кошерные магазины, кафе, рестораны. На улицах, в машинах, в магазинах евреи в ермолках, шляпах, черных костюмах. Но все не так беспардонно, как в Боро Парке в Нью-Йорке, все — с неуловимым налётом французского.

К восторгу Рены как-то набрели на небольшой сквер, названный именем Марселя Паньоля. Это автор любимой всеми нами нами книги “Детство Марселя”.

Мы не ставили целью осмотреть весь стандартный туристический набор достопримечательностей. Но поднялись на Эйфелеву башню, прокатились по Сене на прогулочном пароходе. И, конечно, побывали в Лувре. И здесь я должен покаяться: мне интересней разглядывать хорошие репродукции в уютной обстановке, чем подлинники в толпе.

Народу в Лувре было видимо-невидимо. Я, в общем, не ждал большого потрясения, но не испытал и малого. Даже Мона Лиза, которую я разглядывал, вытянув шею в зазоре между головами японцев, помещенная, кстати, очень неудачно — в глубине, за отблескивающими стеклами, — не произвела на меня большого впечатления. Три с лишним часа толкотни в толпе отвратили меня от собрания импрессионистов в музее Д’Орсей. Проводил туда Рену и Бланков, а сам отправился домой пешком через весь Париж.

Прошла неделя. Мы арендовали машину и вчетвером отправились в путь, сперва на север — в Нормандию и Бретань.

Вефа вывел нас из Парижа, немного проводил и мы попрощались. Дороги великолепные, ограничений скорости на хайвеях нет, машин мало.

Городок Онфлёр. Тропинка в холмах в сумерки, и с каждым поворотом серпантина новый вид на город и океан под перезвон далеких и близких колоколов.

Грандиозный красивейший, как бы вырастающий из скал острова, собор Сан-Мишель. Старая пиратская крепость Сан-Мало.

…Потом на юг к замкам Луары.

Большую часть пути проделали по второстепенным дорогам через зеленые поля, холмы, маленькие городки с обязательным собором и ратушей в центре. Ярмарка на берегу Луары, где продавались антикварные вещи — от гарнитуров мебели и гиганских кузнечных мехов, до коллекции орденов.

Орлеан, Фонтенбло, с великолепным дворцом и прекрасным — в ясный день бабьего лета — лесом! Очаровательные поляны и просеки, полные аромата трав, грибов. Реймс — собор с витражами Шагала, туннели завода шампанских вин…

Так хорошо было во Франции, что мы с Реной на следующий год, не раздумывая, приняли приглашение Вефы и Наргиз на свадьбу их дочери Зули. Прилетели накануне свадьбы рано утром. Вефа привез нас в гостиницу на бульваре Гарибальди и умчался по свадебным делам. Устав от бессонной ночи в самолете, Рена прилегла, а я отправился на безнадежную охоту за билетами в Оперу, мечту Рены.

Наргиз не раз пыталась купить билеты к нашему приезду. Не получалось. Ей посоветовали попытать счастья в день спектакля. Администратор оперы, к которому я сунулся по старой привычке, лишь улыбнулся: — попробуйте перед самым началом. Тогда я пошел в кассы, выбрал кассиршу помилей, обаял ее всеми душевными силами, сказал, что мечта жизни моей жены побывать в опере в Париже, что я не могу вернуться в гостиницу без билетов… и получил два билета на прекрасные места — на возвышении в центре партера.

Вечером давали Дон Кихота в постановке Нуриева. Рядом с нами оказалась заядлая балетоманка — полька, хорошо говорившая по-русски. Балет был прекрасным, и, несмотря на почти полуторасуточное бдение, мы с Реной вернулись домой в сильном возбуждении и не скоро заснули.

Поскольку жених Зули француз Эрик Море отбывал военную службу в стенах Военной академии Франции — Ecole Militaire, ему было разрешено венчаться в доме Инвалидов в храме Святого Луи, в главном храме Армии. На стенах храма — исторические боевые знамена. Алтарь отделен стеклянной стеной от круглого зала, в центре которого находится гробница Наполеона.

До свадьбы утром пешком прошлись до музея Родена, благо и музей и дом Инвалидов были недалеко от гостиницы.

День мы отдыхали, а потом в машине Вафика отмахали 250 км до городка Сабле. Вафик приготовил нам и еще четырем родичам из Баку дивный сюрприз — несколько дней в арендованной им яхте по реке Сарт, притоку Луары.

В моторной яхте длиной метров 12 были каюты, салон, кухня с холодильником и горячей водой, туалет с душем. Крыша над салоном откатывалась

Нас быстро проинструктировали, показали, какими ручками и как пользоваться, что означают речные сигналы, и мы отправились в самостоятельное плавание. Дело оказалось нехитрым, и Рена за штурвалом ловко проводила корабль под мостами между тесно стоящими опорами.

Хозяева запаслись неимоверным количеством продуктов (стол в салоне вечно был накрыт). Запасы вина и водки, пополняемые по дороге, также не иссякали. Было и застолье под открытым небом, и танцы на крохотной палубе.

Проплывали мимо небольших городков. Приставали к берегу там, где хотелось. Если не было причала, вбивали в землю два железных штыря и швартовались к ним. Или привязывались к деревьям. И вскоре поднимался дымок над мангалом с бараньими ребрышками.

Река «запиралась» на ночь — шлюзы не работали с 8 вечера до 9 утра.

В первое утро нас с Реной разбудил мягкий шум включенного двигателя и уютное покачивание кораблика. Прибрежные тени от деревьев на стекле окна нашей каюты стали уходить назад. Мы поплыли.

Стояла удивительно тихая погода. Вода — как зеркало. Встречались лебеди и, казалось, вокруг нас декорации. Местами река походила на озеро, покрытые лесом изгибы выглядели как замкнутый берег. И только почти вплотную приблизившись к изгибу можно было понять, в какую сторону предстоит поворот.

В Париж мы возвращались поездом — хотелось прочувствовать, что такое французская скоростная железная дорога.

Побывали мы в Италии и Испании. Ездили с группами. Самыми хорошими были дни, когда мы отбивались от “стада” и бродили одни.

Во Флоренции, группа встала в километровую очередь за билетами в галлерею Уффици. Мы же взяли карту города у нашего гида Юры Остерфельда и предупредили, что уходим. Он был изумлен: «Как, вы не пойдете в галерею? А! Вы, наверно, уже бывали в ней». Мы хорошо походили. Побывали в местах, на которые у других уже не хватило времени: в Капелле Медичи со знаменитыми скульптурами Микель Анджело и его же Мадонной с младенцем, которая потрясла нас, и в Музее Академии (со статуей Давида),

Убегали от группы мы и в Испании. Рано утром, предупредив, чтобы нас не ждали, мы отправились вдвоем бродить по старой части Севильи. Долго сидели на набережной Гвадалквивира. Поздно вечером прошли к площади Испании с изумительно подсвеченным дворцом.

Я с нетерпением ждал встречи с синагогой в Толедо, о которой много читал и макет которой мы с Реной разглядывали в Тель-Авиве в музее диаспоры. Но оказалось, что синагога превращена в церковь, имеет статут музея и называется «Синагога Санта Мария ла Бланка». Ничего от синагоги, если не считать обшарпанного помещения, не осталось.

А по дороге к Кордове случилось событие, которое в конце концов привело к написанию этой книги. Дело в том, что наша молоденькая и неопытная гидесса старательно обходила многовековую историю евреев в Испании. На мое недоумение она отвечала, что «тема евреев» по ее плану будет позже. Я предложил ей свою помощь, сказав, что имею опыт лекций об иудаизме. Недалеко от Кордовы гидесса объявляет, что в Кордове жил «известный еврейский философ Маймонид», и среди нас находится знаток иудаизма, знаток философии Маймонида (и другие пышные эпитеты, которые смутили и меня и Рену: мы решили, что речь идет обо мне) — …Марк Соломонович Бердичевский — автор книги о Маймониде.

Раздались аплодисменты, и со своего сидения приподнялся и поклонился один из туристов, — «И мы надеемся — продолжала гидесса,­ — что Марк Соломонович расскажет нам о Маймониде». (Кстати, позже я прочел книгу Бердичевского. Великолепное исследование, яркие картины эпохи, предшественников и современников Маймонида, его жизнь, взгляды философа и врача. Редкое сочетание научной монографии и увлекательного повествования).

Марк Соломонович, его жена Таня и их старинный друг Давид Гай резко выделялись на общем фоне. Вся тройка держалась обособленно.

Если Давид, известный журналист, публицист, писатель, глядел слегка надменно с высоты своего почти двухметрового роста, и тем создавал определенную преграду между собой и окружающими, то Марк Соломонович, профессор, известный в Москве кардиохирург, ученый по складу характера, — достигал того же своей подчеркнутой, несколько аристократичной вежливостью. (Когда мы сблизились, оказалось, что и я сперва производил на них впечатление сноба; таким и выведен в одной из книг Гая).

Поскольку Марк Соломонович не спешил со своими сообщениями, я в Севилье во время обеда подошел к его столику и спросил, собирается ли он просвещать нашу публику, а если нет, то не будет ли он возражать, если это сделаю я. «Конечно, не буду, — отвечал Марк Соломонович, — но вряд ли им это интересно». А на утро на площади Испании мы разговорились, и открылась удивительная близость наших взглядов, образа мышления.

С этого момента и в автобусе и на прогулках мы пользовались каждой возможностью поговорить. А о том, как он и Давид убедили меня писать книгу, я рассказал во вступлении.

Поездили мы с Реной довольно много, и за морем, и по Америке. В машине объездили восточные штаты, побывали в Монреале и Квебеке, а потом не раз ездили в Торонто к друзьям. Несколько раз летали в Калифорнию, бывали в горах Колорадо.

Много лет подряд на две недели снимаем большую комфортабельную квартиру в горах в соседнем с нами штате Нью-Гэмпшир. Балкон выходит на горную реку в ущелье. Все немного напоминает Теберду. В нашей маленькой квартире в Бостоне селить гостей трудновато — пожалуй, только молодых, непритязательных, да и то на два-три дня. А вот в большую квартиру в Нью-Гэмпшире мы с удовольствием приглашали друзей Многие гостили там за эти годы.

Два раза мы с Реной побывали в Израиле. Первый раз прилетели в конце декабря 1991 года. Пересадка в Париже заняла часа три. Под утро ко мне подошел хасид и пригласил на утреннюю молитву. Наверное, идентифицировал меня по носу. На глазах публики мы — человек 15 — прочли полагающиеся молитвы и через полчаса пошли на посадку.

В аэропорте Бен Гуриона в разгар зимы на нас пахнуло теплом, виднелись пальмы. Мне вдруг пришло на ум, что Африка-то «за углом»!

Жили мы у Ляндресов.

При нас прошли небывалые дожди и снегопады. Депутатов кнессета развозили на военных вездеходах. В Иерусалиме мы видели деревья, поломанные под тяжестью снега. Похоже, это был ответ Всевышнего на просьбу о дожде.

Дело в том, что лето выпало очень засушливое, уровень воды в главном водохранилище — Тивериадском озере — пал до критической отметки. И в праздник суккот многие тысячи собрались у Стены Плача — и чрезвычайно усердно помолились о дожде. И, видно, переборщили. Весной уровень в озере настолько поднялся, что впервые за несколько десятков лет решили открыть шлюзы. За годы бездействия шлюзы могли приржаветь, и готовились к тому, что их придется взрывать. Однако они легко сдвинулись с первого же прикосновения.

Через четыре года весной мы две недели поездили по Израилю с неплохой экскурсией, а потом на неделю заехали к Мише Ляндресу в городок Иегуда под Тель-Авивом.

Наш гид Миша Либман водил нас по улочкам горного Цфата, города каббалистов. Но когда кто-то спросил о каббале, Миша призвал на помощь меня. Не знаю, как другие, но я получил большое удовольствие, рассказывая о каббале в ее историческом центре в двух шагах от очень старой маленькой синагоги, откуда открывался библейский вид на дали.

За пять дней до Пасхи, в девятый день месяца Нисан, — в годовщину смерти папы по еврейскому календарю, я стал присматривать синагогу, где мог бы прочесть Кадеш. Утром мы с Реной вышли прогуляться, набрели на апельсиновую рощу‚ где на земле лежали кучки золотых плодов, а на обратном пути обнаружили очень красивую небольшую синагогу. Когда я дома сказал, что собираюсь вечером в эту синагогу, там удивились: «Что вы! Это же сефардская синагога! Мы вам покажем нашу ашкеназийскую».

Я ответил известным анекдотом: «Еврей попал на необитаемый остров. Немного обжился и построил две синагоги. Через несколько лет к острову причалил корабль. У еврея спросили, зачем ему две синагоги. «Как зачем!? В эту я хожу молиться, а в той ноги моей не будет!».

Встречались со многими знакомыми и родными. У каждого нелегкая жизнь, богатая событиями. Повидальсь с моей двоюродной сестрой Верой Иосифовной Гинзбург-Катиной. Оба ее сына Саша и Леша живут в Тель-Авиве. Ее внучка Женя пошла по стопам прадеда, известного в Баку фармацевта, служившего в армии еще в первую мировую войну. Она окончила Университет в Иерусалиме, служит в израильской армии.

Умерла Нонночка, и Миша остался один. Было видно, что даже большая семья и трое внуков, живущих с ним, не могут существенно смягчить его одиночества. Несколько дней мы были с ним. Казалось, обо всем переговорили. Но когда настало время уезжать, меня охватило чувство, что о чем-то самом главном разговора так и не было. Я сказал Мише с превеликой грустью: « А ведь мы так ни о чем и не поговорили». А может быть об этом, главном можно только молчать, понимая все без слов?

Спустя пятьдесят лет

Из квартиры Миши Ляндреса я с волнением набрал недавно полученный номер и попросил Лёву. Ответил приятный женский голос: «Он скоро будет, а кто его спрашивает?» — «Это Марк Гинзбург, его друг детства. Пожалуйста, попро— сите его позвонить мне. Я в Тель-Авиве. Вот мой телефон…».

Позже я узнал, что мне ответила Этель Ковенская — любимая ученица Михоэлса, звезда его Театра. После гибели Михоэлса ее взял к себе Завадский. В театре Моссовета она играла Дездемону с Мордвиновым и много других первых ролей. С концертами объездила весь мир.

Ее супруг, с которым я в последний раз виделся на его выпускном концерте в Москве пятьдесят лет тому назад, некогда — заклейменный сионист с волчим билетом, — ныне — маститый композитор, автор многих балетов, мюзиклов, симфонических произведений, песен, упомянутый в различных энциклопедиях, включенный в составленные в Англии и в Америке перечни одной тысячи выдающихся людей ХХ столетия и удостоенный соответствующих медалей, и пр. и пр., — Лев Koган.

Я уже писал, что с детства он для моих родителей был вторым сыном. Мы учились в бакинском музыкальном училище, все свободное время проводили вместе и были чрезвычайно дружны.

В 1945 году мы оба окончили музыкальное училище. Я по классу фортепиано, Лёва — и по фортепиано, и по композиции.

Он уехал в Москву с письмом своего бакинского учителя по композиции Бориса Зейдмана — к Михаилу Фабиановичу Гнесину, профессору музыкально-педагогического института имени Гнесиных.

Директором института была Елена Фабиановна Гнесина. В 1895 г. сестры Елена, Евгения и Мария создали музыкальное училище, которое в 1944 г. стало институтом их имени.

Михаил Фабианович взял Лёву в свой класс. Он и помыслить не мог, что спустя несколько лет его и нового ученика постигнет общая беда.

Я еще два года оставался в Баку. Встречались реже. В 1953 году оба «вышли в жизнь», закрутились, и следы Левы потерялись. Говорили, что он уехал в Израиль…

Прошло много лет. Как-то в Бостоне в документальном фильме об Израиле показали актрису Этель Ковенскую (“очень интересная женщина”, сказала Рена), и дикторский текст сообщил, что муж Ковенской — известный композитор Лев Коган.

Второй раз мы услышали о нем по радио. Как-то в канун праздника Рош Хашана передавали музыку Льва Когана и комментатор Карл Хасс спрашивал Леву, откуда в его музыке столь проникновенные еврейские интонации. «От отца, — ответил Лева, — на всю жизнь я запомнил еврейские мелодии, которые папа наигрывал на пианино. Особо — Плач Израиля».

Естественно, приехав в Израиль, мы решили разыскать Лёву. Приятели, работающие на русской радиостанции РЕКА, сообщили его телефон.

Вскоре я услышал его. Долго кроме слов «Мой дорогой, мой дорогой», он ничего не мог сказать. Через час он приехал.

Мне и раньше доводилось переживать эффект “узнавания” тех, с кем не виделся по многу лет: как при проявлении фотографии все ясней проступают знакомые черты, следы времени стираются и ты видишь лицо, каким оно было когда-то.

Так было и на этот раз. Это был тот же скромный, немного застенчивый Лёва. О его регалиях я узнал не от него, а много позже: в многотомной Энциклопедии Иудаики случайно наткнулся на Kogan Lev, прочитал, удивился и порадовался…

Я смутно помнил, что Лёвиному выпускному концерту-экзамену предшествовали какие-то крупные неприятности.

Оказалось, в апреле 1951 года за четыре дня до государственного экзамена его вызвали в ректорат и обвинили в том, что в дипломной симфонии он использует израильский гимн, т.е. ведет пропаганду сионизма. Естественно, (такое уж было время!) — его немедленно отчислили из института без права закончить обучение. По сути — с волчьим билетом. Циркулярные письма о сионистской акции в институте Гнесиных с требованием “повысить” бдительность были направлены во все учебные заведения и факультеты, связанные с искусством.

Разумеется, не Лёва был главной мишенью разоблачительной кампании. Метили в его учителя — Михаила Фабиановича Гнесина. Припомнили ему и то, что он в свое время бывал в Палестине, и приписали ему «пагубное влияние» на ученика. Скоро его вынудили покинуть институт и выйти на пенсию. Общая же цель акции — “отстрел” сионистов во всех областях искусства.

Лёва оказался в эпицентре шабаша: еврей-студент, подталкиваемый евреем-учителем, вводит израильский государственный гимн в дипломную симфонию!

Он заметался, искал справедливости. Писал всем — вплоть до Центрального комитета партии и “Отца народов”. Просил разобраться. Все было глухо, но Лева не переставал стучаться, куда только мог. Наконец, в ЦК комсомола ему повезло. Его приняла некая Фадеева. Выслушав его и переговорив со своим мужем, который тогда был секретарем Ворошилова, она обратилась в Комитет по делам искусств.

В результате Лёву и М.Ф.Гнесина пригласили к председателю Комитета, в кабинете которого, в ноябре 1951 г. состоялось авторитетное обсуждение злосчастной “сионистской” симфонии Л.Когана. Собралось более 50 “судей”. Были сотрудники КГБ. Были представители Союза композиторов. Были и из других высоких учреждений, ответственных за идеологию.

И здесь случилось нечто, чего не предвидели организаторы охоты на сионистов. Вот, как об этом рассказал мне Лева: «Михаил Фабианович сел за рояль и сыграл ту крамольную фразу, в пяти нотах которой музыкальные палачи усмотрели пропаганду Ха-Тиквы. “Кстати, — сказал Гнесин, — я сыграю Вам еще один «сионистский гимн» — русскую народную песню «Птичка над окошком гнездышко свила». Потом он играл отрывки из произведений Римского-Корсакова, Чайковского, Бетховена, и во всех — звучали все те же несколько злосчастных нот. Далее Гнесин сказал, что у него с собой в портфеле клавиры еще нескольких произведений с такой же крамолой. Стоит ли их играть?..

В результате “обсуждения” Лёве разрешили продолжить учебу. Но выйти на публичный госэкзамен с симфонией, с которой был связан громкий политический скандал, ему запретили.

Надо было завершать учебу — писать новую дипломную работу. Но как, где и с кем? Михаил Фабианович уже был отставлен от института.

Положение спас Арам Ильич Хачатурян. По всей видимости, он разглядел Лёвин талант и решил ему помочь. Его точно выверенная позиция, пожалуй, единственно возможная в то время, звучала примерно так:

«Дело не в том, — сказал Арам Ильич, — насколько спорны истоки мелодий в дипломной работе Когана. Прежде всего, это — сырое произведение. Когану надо еще поработать. Я беру его в консерваторию в свой класс».

Два с лишним года Лёва учился у Хачатуряна. Эти годы он вспоминает с глубокой благодарностью. Хачатурян научил его очень многому.

В мае 1953 г., вскоре после смерти Сталина состоялся выпускной экзамен, где исполнялись Лёвин скрипичный концерт и Кантата о великом вожде, написанная еще до смерти вождя. Это и был тот экзамен, после которого мы не виделись почти полвека.

Лёва сделал прекрасную карьеру. Он писал практически во всех музыкальных жанрах. Более 150 его произведений было издано. Большинство исполнялось, часто — по радио. В 40 театрах страны с успехом шел его мюзикл «Рим, семнадцать, до востребования». Стал «основоположником» молдавской и северокавказской балетной музыки, написав первые балеты на национальные темы. Удостоился звания Заслуженного деятеля искусств.

И все же — в 1972 г. преуспевающий композитор Лев Коган решил эмигрировать в Израиль. Слишком много Когану-еврею выпадало обид и оскорблений.

С особой горечью Лёва вспоминал об омерзительном поведении “братьев-композиторов”. 12 января 1953 года, когда Лёва еще был студентом, знаменитый Квартет Большого Театра исполнял в Союзе композиторов его произведение. Произведение понравилось, было обсуждено, и в протоколе обсуждения появилось решение принять Л. Когана в Союз композиторов. Радости Левы не было пределов.

«А через три дня, 15 января, — вспоминал Лёва, — я поднимался по лестнице Союза композиторов. Навстречу мне шел Хачатурян. “Не ходите туда”, — посоветовал он, кивнув наверх, — Вы читали статью о врачах-отравителях? Там фигурируют два Когана, и говорят, что один из них — ваш дядя».

«На следующий день, — продолжал Лева, — мне сообщили, что протоколы с решением о принятии меня в Союз композиторов порвали и выбросили в корзину. Из просто злостного сиониста я стал почти заговорщиком».

Шло время. Лёва получил признание. Но и тогда ему непрерывно напоминали, что он еврей.

Так, редактор отдела работы с письмами московского радио Шлятова уговаривала Лёву взять “приличный” псевдоним, ибо на радио шел поток писем трудящихся, возмущенных засилием еврейских композиторов.

А Лёва стал все больше писать еврейскую музыку. В 1958 году ему удалось издать сборник “Еврейские народные песни”. В 1970 г. сборник вышел на двух языках — русском и идиш. Этого ему простить было нельзя. Давление продолжалось, и в конце концов, его допекли: он стал первым композитором, уехавшим из Москвы в Израиль.

В Израиле он начал с преподавания. Наизусть заучивал на иврите первые лекции. И постепенно пришло все — и лучшие залы Израиля и других стран, и запись на дисках, и популярность. Кстати, самое популярное в Израиле его произведение “Нигуним” — “Хасидские мелодии” — не так давно вышло в записи в Японии.

Вместе с супругой он выступает в концертах в Австралии, в Канаде, в европейских странах, в Москве, в Америке.

О многом мы переговорили в тот день…

Вернувшись в Бостон, я недолго размышлял, что бы послать ему на память.

Среди книг по иудаике, которые мне удалось вывести в Штаты — осколки уникальной еврейской библиотеки моего отца, — были ноты, солидный том, изданный в Германии более 100 лет тому назад — полторы тысячи синагогальных мелодий со словами и комментариями на немецком языке.

Я уверен, отец одобрил бы меня. Во-первых, Лёва музыкант с большой буквы и может по достоинству оценить этот дар. Во-вторых, если мои родители относились к Лёве как к сыну, то и он платил им любовью и уважением, и ноты будут ему хорошей памятью о моих родителях, об отце, и его библиотеке, в которой мы вдвоем так часто рылись.

Получив ноты, Лёва немедленно позвонил и упрекнул: «Где ты был 20 лет назад?». А закончил обещанием: «Я напишу симфоническую поэму и посвящу ее твоему папе».

Прошло несколько месяцев. В июле 1997 г., возвратившись в Бостон после недолгого отсутствия, я обнаружил почтовый пакет из Израиля с кассетой и письмом:

«… Я понял, что мне надо что-то наnисать в nамять твoиx родителей. Я их очень хорошо помню и чту, — и мне было очень легко писать в их nамять.

Я наnисал «Симфоническую Поэму, посвященную Памяти Якова Гuнзбурга» для тpoйного состава оркестра. Исnолнял это произведение симфонический оркестр Иерусалимского радио. Дирижер был из России — Цирлин. Мне было очень легко объяснить ему, что я хотел выразить в музыке.

Главную тему ведет альтовая флейта — очень редкий инструмент. Для меня это как-бы древний инструмент… И ее на удивление быстро отыскали в Израиле. Из присланного тобой сборника я использовал некоторые напевы.»

В нетерпении, дочитывая письмо, я включил кассету. Это была великолепная одночастная симфония, мастерски написанная в форме сонатного аллегро. С прекрасной оркестровкой — здесь явно слышалась школа Хачатуряна. С трогающими интонациями.

Слушая пленку, я читал дальше:

«...произошло чудо: — я быстро написал, и мне удалось быстро исполнить это произведение. Так быстро, что я не мог заблаговременно известить тебя…

Боже, как я рад, что на cтapocти лет наnисал свою “лебединую nеснь”!

Через две недели едем к дочери в Торонто — будем там весь август».

С тех пор каждое лето, когда Лева и Этель гостят в Торонто, мы с Реной ездим повидаться с ними.

Продолжение