Боже. Ведь наши деды и прадеды учили нас высокой немецкой культуре. Гёте. Кант. Моцарт. Мы кричали и здоровались только «Хайль Гитлер». Вся наша культура превратилась в «Айн фольк, Айн ланд, Айн фюрер»… Новый порядок. Высшая раса. Мы и не заметили, как это случилось. Кто мы теперь… Кто?

Листопад в вешних ветрах

Лейб Браверман

Драма в двух действиях

Действие происходит в американской больнице австрийского города Вельс, весной 1945 года.

Действующие лица:

Янкеле ―16-летний юноша, бывший лагерник, болен туберкулёзом.

Маргарит — санитарка-австрийка.

Рубинштейн ― бывший лагерник, болен туберкулёзом.

Доктор Фрост — бывший эсэсовец.

Берта ― медсестра, бывшая эсэсовка.

Карл — санитар, бывший эсэсовец.

Лемель ―врач-австриец.

Эльза — медсестра-австрийка.

Американский офицер ― начальник больницы.

Моше-Берл — бывший лагерник, религиозный, болен туберкулёзом.

Два афроамериканских солдата.

Призрак Менгеле ― эсэсовец, лагерный врач Освенцима.

Действие первое

Рассказчик (cтоит перед занавесом). Как понять происходящее? Только вчера лагерники освободились из лагерей смерти, где цеплялись ногтями за остатки жизни, и вот эти живые скелеты внезапно ожили. Бродят по улицам Вельса. Ищут какое-нибудь пропитание.

Главное теперь жить. Выжить. Любой ценой.

Внезапно ворвалась на улицы весна. Разноцветная. Пахнущая ароматом жизни. Где-то ломают окна продуктовых магазинов. Группы голодных людей что-то выносят из поломанных дверей и окон. Свобода, свобода! Что с ней делать? Разве пришло время жить…

Пришло время — жрать. Всё, что можно достать.

Из окон домов выглядывают испуганные лица женщин. На улицах бродят странные существа. Голодная страшная толпа… Испуганные женщины бросают в толпу порошковое молоко, мешочки с сахаром и другие сухие продукты. Как в кучу собак. Может, эта страшная волна ободранных и исхудавших существ их обойдёт. Толпа заполняет улицы необычной лагерной вонью.

Месть. Месть. Куда девалась бурлящая в груди месть? Жажда мести. Неужели она отодвинулась, иссякла с первым утолением голода?

Но ведь необходимо вернуть потерянное имя ― Человек.

Американские солдаты закармливают этих несчастных шоколадом. Cвобода. Со всех сторон свобода…

Открывается занавес.

Kартина 1-я

Большая входная дверь и два окна. С шумом въезжает джип с двумя чернокожими американскими солдатами. Они выносят носилки с больным и ставят их на землю.

Американский солдат (кричит.) Эй, санитары, чтобы вас черти съели! Собаки немецкие! Вылезайте из ваших дыр! Тут лежит полуживой юноша. Ваша работа, проклятые.

Янкеле.(приподымает голову с носилок и осматривается). Никого нет. Чтобы взяли уже меня. Я хочу быстрее в кровать. Лежать. Лежать.

Американский солдат. Гром и молния (барабанит в дверь). Выходите уже (стучит в окна). Трижды проклятая больница!

Санитар (выглядывает полузаспанное лицо, и шире открывается дверь. Увидев чернокожего солдата, выбегает рысцой и становится смирно с кривой улыбкой на лице. Из-под белого халата видны серые брюки эсэсовского мундира). Проклятье! Действительно, полудохлый.

Американский солдат. Пёс немецкий, это что… неамериканская больница?..

Санитар. Да, да. Яволь. Это американская больница для лагерников. Ох, какие они худые… бедные… Почему?

Американский солдат. Исчезни с глаз моих, немецкая обезьяна! Это ты должен был быть на носилках. Военнопленный ― и в таких курортных условиях! Этот юноша — человек свободный, ферштайн? Теперь здесь Америка — понял, извращенная душа? Чем ты здесь занимаешься?

Санитар. Всё будет о-кей, благородный солдат. Здесь мигом поставят этого боя

на ноги. Хорошее питание и прекрасное лечение наших прославленных немецких врачей. Преданный уход наших сестёр. Здесь вытаскивают больных с того света.

Американский солдат (обращается к Янкеле). Ну, бой, оставить тебя здесь или поехали в другую больницу?

Янкеле (смотрит с подозрением на блестящие ботинки санитара). Мне безразлично. Оставьте меня здесь. Я уж как-нибудь выкарабкаюсь.

Американский солдат. О-кей. Эй, санитар, двигайся уже, внеси его внутрь (санитар хватает Янкеле подмышку и вносит его внутрь. Американские солдаты садятся в машину и с шумом уезжают).

Картина 2-я

Больничная палата. Три койки. На вешалке висят халаты. В комнате три стула и столик. На столике стоит бутылка с водой и три стакана. Недалеко от одной постели лежит толстая книга. Больной сидит на стуле, положив руку на книгу. Входит врач. Под белым халатом выпирают серые брюки эсэсовских войск.

Янкеле (говорит себе). Кажется, попался. Здесь совсем как в лагере. Подлечит меня этот врач или… Но ведь теперь здесь Австрия. Австрия ― в Америке.

Доктор Фрост (постукивает грудь Янкеле, выслушивает его дыхание и причмокивает языком). О, о… Куда пропала твоя грудная клетка, юнге… одни рёбра, как струны гавайской гитары… Менчес кинд — дитё человеческое. Ты выглядишь как голодная бродячая собака. Где твоё мясо? Что, пропал аппетит? С твоими 28 килограммами прогноз крайне…

Яцек. Доктор, надеюсь, не закончите лагерную работу. Не для ваших прогнозов парень выжил.

Доктор Фрост. Конечно, конечно. Но мы не боги. Однако, наша медицина на высшем уровне. Немцы не врут… (к Янкеле.) Какой стыд. Ты должен удвоить свой вес. Ведь иначе ты здесь долго не задержишься и вообще…

Янкеле (говорит про себя). Меня вам не удастся прикончить. Здесь Америка. Я свободен. Свободен. И всё тут. Моя очередь жить.

(Входит американский офицер, начальник больницы. Доктор Фрост обращается к нему.)

Доктор Фрост. Мистер Мейджор, я тут же возьмусь за этого парнишку и попробую поставить его на ноги. Если он ещё не дошёл до точки. У него лёгкие плавают в жидкости. Я думаю, что он подхватил чахотку. Кто его довёл до такого состояния. Умменчлих. Нечеловечно.

Начальник больницы. Слушай меня внимательно! Не «в пробах» твоя задача, а в

использований всех средств для спасения этого мальчишки и всех остальных ваших жертв. Своей головой ты за них отвечаешь! Понятно тебе?!

Доктор Фрост. Конечно, яволь, яволь. Мы, немецкие врачи, знамениты своими

знаниями. Используем все возможности поставить этих людей на ноги. Исправим то, к чему их привели преступные элементы.

Начальник больницы (плюёт в сторону и говорит про себя) Преступники, преступники…

(Доктор Фрост вытягивается как струна, и оба уходят из комнаты.)

Рубинштейн. С добрым утром, дружок, уверяю тебя, что вылезешь из этой напасти.

Янкеле. Я обязан, но пока я весь в поту до самых костей.

Рубинштейн (говорит себе) Ведь, кроме костей, у мальчишки ничего нет… (гладит Янкеле по голове). Ты горишь как свеча. Перегоришь и выздоровеешь. Так бывает всегда. Только держись и цепляйся за жизнь.

Янкеле. Так вы врач?

Рубинштейн. Ничего подобного. Я наблюдаю за тобой уже несколько дней.

Янкеле. Да что вы? Несколько дней? Я был уверен, что только вчера притащили меня сюда.

Рубинштейн. Дорогой, твой сосед около твоей койки, поляк Яцек, всё время спрашивает: как еврейский юноша выкарабкался живым из ада концлагеря, ведь нацисты первым делом убивали детей. Ты навряд ли его слышал, потому что дремал с притемненным сознанием.

Яцек. Дыши, дыши, хлопец, врагам наперекор и живи. Слышишь меня? Я приказываю тебе жить.

Янкеле. Что нам девать с нашей жизнью?

Яцек. Это мы увидим потом. Начальник больницы сказал, что всё будет о-кей. Здесь уже Америка. Америка! Настоящий вояка, но немного чудак.

Рубинштейн (обращается к Янкеле). Я Рубинштейн, паренек. Теперь — с именем. Раньше ― только с номером.

Янкеле. Я тоже был только номер, а теперь зовут меня опять Янкеле, даже Яков. Из каунасского гетто. Вот номер на руке. Освенцим. В газокамерах я оставил большинство своих товарищей. А мне повезло. Рабочая сила. Я им ещё пригодился. Мои последние пристанища ― это Маутхаузен и Гунскирхен.

Яцек. Привет, хлопец, мой коллега по Освенциму. Туда меня закинули после Варшавского восстания. Не успели задушить в газокамере. Однако хорошо успели поломать мне кости в Маутхаузене. Этому они натренировались на русских военнопленных. Многие из них находили свою смерть, работая на камнеломнях в Штейнбруке, Маутхаузене, Мордхаузене.

Рубинштейн. А мы с Янкеле успели оставить без листьев и с голой отгрызанной корой деревья в Гунскирхене. Это была наша последняя трапеза. Но хватит о прошлом. Надо скорее всё забыть, но не забывать. Всё всегда с нами, но ради Бога без нас. Это, наверное, нам приснилось. Теперь надо зарубить себе на носу — Америка. И всё. Жрать, быть здоровым. Может, это и будет нашей местью? Кто знает?

Яцек. Вот нас судьба столкнула в одну семью.

Маргарита (открывается широко дверь. В руках у неё поднос с пирогом. Подходит к Янкеле). Это для тебя, юнге. Мне приказали тебя подкормить.

Янкеле. Спасибо. Данкешейн. Сто лет такой вещи не видел. Сюрприз.

Маргарита. Будут и другие сюрпризы (улыбается и уходит).

Рубинштейн. Янкеле, кажется, для твоей поправки приставлено новое средство ― красивая девица.

Янкеле. Нужна мне эта немка… гитлерюгент…

Яцек. Их фюрер сумел перевернуть души целому народу и другим тоже. Что же возьмешь у этого молодняка?

Рубинштейн. То, что остался в живых, Янкеле, ты уже герой. А я когда-то был учителем в Будапеште. Да-да, человеком был. Во что эти звери превратили меня?

Янкеле. Учитель — всегда учитель.

Яцек. Выше нос, пан Рубинштейн. Евреи ― живучий народ.

Рубинштейн. Ты, дружок, выздоравливай, это твоя борьба теперь. Опять засядешь за парту.

Янкеле. К этому стремлюсь, если выкарабкаюсь.

Рубинштейн. Молодой организм всё одолеет. Теперь убери от меня эту книгу. Нет у меня терпения к Шекспиру. Может, ты одолеешь, хотя она на немецком?

Янкеле. Это та громадина, что около вас?

Рубинштейн. Человек мне отдал её на хранение. Книга есть. Человека нет… Не выдержал свободы. Так и осталась книга Шекспира. Остается тайной, откуда появился этот бриллиант.

Янкеле. Может, я попробую полистать, ведь немецкий похож на еврейский. Буквы почти литовские. Вот только просушусь от едкого пота и кое-как окрепну.

Рубинштейн. Ещё как окрепнешь, выздоровеешь. Листай книгу. Это твой университет. С твоей еврейской головой всякие книги одолеешь. Может, из тебя ещё вылупится какой-нибудь Спиноза или Эйнштейн.

Яцек. Ну и загнули, пан Рубинштейн. Какая голова у поляков? Может, спросим у Коперника или Шопена? Я не такой знаток, как вы, по определению величины голов. Кажется, этим занимаются антропологи. Не так ли, пан Рубинштейн? Вы случайно не заблудились среди расистов, дорогой пан?

Рубинштейн (кашляет). Вы случайно не антисемит, господин Яцек?

Яцек (кашляет). Холера ясна… я антисемит?.. (продолжительно кашляет).

Янкеле. Извините меня, что я вам мешаю. Дайте мне посмотреть книгу, господин учитель.

Рубинштейн. Слышали, пан Яцек? Душа еле держится в теле, весь горит, но уже тянется к этой вечной книге.

Яцек. Молодец, хлопец, молодец. Но не спеши. Всё у тебя ещё будет. Будет книга. Будет дивчина. Санитарочка ела тебя глазами. Заметил. Выздоравливай, хлопец. Выздоравливай.

Янкеле. Санитарка меня не интересует. Она ведь из них. Наверно, она ещё недавно кричала «Юде, юде!..», видя, как нас погоняют и бьют.

Яцек. Им, Янкеле, заморочили головы. Они обязательно научатся быть нормальными людьми. Таков наш мир.

Янкеле. Я немного оправлюсь и перестану так потеть, тогда возьмусь за книгу.

Шекспир, это, конечно, интересно. До войны, мы с мамой слушали оперу «Отелло».

Рубинштейн. Умница. Вот, вот. Старайся парень, старайся. Ты ещё прочтешь много книг и опер услышишь. Уверен. Ты всё одолеешь.

Янкеле. Но 4 года без школы. Как заполнить такую потерю? Наверное, учёба для меня уплыла.

Яцек и Рубинштейн (вместе). Глупости.

Рубинштейн. Шекспир… Работай… Это уже учёба.

Яцек. Мозг и желудок — это здоровье. Жми, хлопец, на это.

Янкеле (листает книгу). Ну и книга. Тяжела как энциклопедия. Ой, это ведь ненормальные буквы.

Рубинштейн. Это древний немецкий шрифт ― готический, с завитушками.

Яцек. Ты одолеешь, Янкеле. Догадаешься.

Рубинштейн. Конечно, одолеет пан Яцек. Мы — такой народ. Из пепла крематорий мы встаем, как птица Феникс, и опять обогащаем мир чудесами наших мозгов.

Яцек. Вы углубляете вашу националистическую душу, пан учитель.

Рубинштейн. Национальная гордость ― это не расизм или национализм, господин инженер-строитель. Без этой гордости мы бы превратились в человеческую пыль. Таким образом, я принимаю вашего Шопена и других гениев. Это общее достояние человечества. Так и Шекспир. Поняли, уважаемый господин.

Яцек. У поляков национальной гордости не занимать, пан Рубинштейн. Несерьезно размахивать этой самой гордостью, как флагом. Это не парад. Со стороны, это быстрее может выглядеть как парад дураков.

Рубинштейн. Знаете что: квиты. Я почти согласен с вами.

Яцек. Вот, вот. Нам бы выбраться отсюда на своих ногах. О Боже, разве многого просим?

Рубинштейн. Не кажется ли вам, господин Яцек, что вся наша жизнь проходит,

как листание книги. Одни страницы прочитываем, многих не понимаем, о других только догадываемся. И многие — пропускаем. Когда подходит время подсчитывать, кажется нам, что пропустили самое значительное, важное.

Яцек. Я не согласен с вашим тухлым пессимизмом, пан учитель. Великий Гёте писал, что неважна сама цель, а борьба за её достижение. Мы всю жизнь к чему-то карабкаемся. Наша цель сейчас ― не потерять остатки жизни, что в нас ещё тлеют.

Рубинштейн. Вы настоящий польский философ. Но кому нужна эта словесная акробатика?.. (Сильно, со свистом кашляет. Протирает рот полотенцем, на котором остаётся большое пятно крови.) Вот мой лист с огромным вопросом в середине: выползу ли отсюда, пан Яцек?

Яцек. Вы тратите нервы впустую, уважаемый. Ещё моя бабка знала, что все заразы от нервов (сильно кашляет и виновато смотрит на Рубинштейна). Холера ясна. Пса крев. Надежда впереди нас, уважаемый Рубинштейн.

Рубинштейн. А как же — пусть ждёт?..

Яцек. После всех лагерей, где не успели нас снять со всех счетов, осталась нам единственная дорога ― жить… жить… и всё тут.

(Открываются широко двери, и в палату чеканным шагом входят доктор Фрост и медсестра Берта. Медсестра быстро бежит к больным, поправляет им подушки и суёт им в руки градусники.)

Медсестра Берта. Быстро, больные, встанете на ноги. Вас лечит первоклассный немецкий врач. Американцы подкидывают вам хорошую пищу. Не всем так везёт.

Доктор Фрост. Вы получаете самое лучшее, что есть. Ведь Америка цветет, а мы лежим в развалинах.

Яцек. Вы заметили, друзья, кто нас лечит? Бывшие эсэсовцы. Это нам американские подарки.

Доктор Фрост. Мы уже давно сожалеем о том, что было. Поверьте, слово офицера… мы многого не знали…

Рубинштейн. Может, вы не кричали «Хайль Гитлер»? Может, ваши фрау не получали украшения и вещи убитых? Не знали? Вы просто не замечали. А почему? Потому что так вам было удобно и спокойно…

Доктор Фрост. Мы воевали с большевизмом, и больше нас ничего не интересовало. Поверьте мне, вы получаете немецкую медицину. Всё для вас, господа. Своих больных нам лечить нечем.

Яцек. Но вы всё-таки доконали больного из другой палаты.

Доктор Фрост. Медицина, даже немецкая, не в силах вылечить всех туберкулёзников и тифозных. Это основные болезни бывших арестованных. Конечно, невероятный недостаток веса у многих несовместим с нормальной функцией…

Рубинштейн (кричит). Но это же ваша работа, вашего фюрера и вашего СС! Те, которые не были сожжены в крематориях, теперь борются за жизнь в больницах.

Доктор Фрост. Вам нельзя волноваться, господин больной. Мы стараемся.

Медсестра Берта. Никого у нас не сжигали. Быть не может. Мы — душа европейской культуры.

Яцек. Вы давно свалили вашу европейскую душу на свалку истории, сестра. Это вы сами хоронили культуру Гёте, Бетховена и выдающиеся учёных.

Медсестра Берта. О майн Гот, что говорит зтот несчастный поляк. Это, наверное, его высокая температура. Получит лекарство и забудет свои ужасные слова.

Яцек (про себя). Эсэсовская обезьяна…

Доктор Фрост. Я, уважаемые пациенты, не политик. Получал приказы, выполнял. Оставим политику, господа. Она никогда не приводит к положительным эмоциям.

Рубинштейн. Не политики, но верные своей клятве воины СС не успели меня доконать в Майданеке и в Маутхаузене. Но до чего меня довели, доктор?.. (хватается за грудь, продолжительно кашляет и вытирает кровь с губ).

Доктор Фрост (еле слышно говорит Берте). Тяжёлая материя у нас, сестра. Работёнка не из простых.

Медсестра Берта. Что ж, доктор, работать нам не привыкать. Справимся, конечно, и с такой материей. Мы ведь немцы.

Доктор Фрост (Рубинштейну). Не беспокойтесь, герр пациент. Кашель постепенно заглохнет, кровотечение исчезнет, и вы выздоровеете.

Рубинштейн. Не боюсь смерти. Она не впервые мне махала ручкой.

Доктор Фрост. Пессимизм, уважаемый, нездоровая штука.

Медсестра Берта (собирает у больных градусник). В порядке, в порядке, в порядке.

Янкеле. Сколько у меня?

Медсестра Берта. Я ведь сказала: в порядке.

Янкеле. Сколько?..

Медсестра Берта. Лучше, значит ― в порядке. Не надо, юнге, вмешиваться в нашу работу.

Доктор Фрост (при выходе). До свидания.

Медсестра Берта (быстро бежит за врачом). До свидания. Выздоравливайте… (про себя). Эти люди переполнили всю больницу. Трудно стало работать (уходя из палаты, она медленно закрывает за собой дверь).

Яцек. Обманщики. Им наше здоровье до пупка или для зализывания своих грязных дел… Всё для показа американскому начальнику…

Рубинштейн (слабеющим голосом). Согласен с вами, господин Яцек. Может, их лечению наперекор, вот возьмём и выздоровеем.

Яцек. Давайте, пан Рубинштейн (встает с постели и поправляет подушку у изголовья Рубинштейна. Наливает стакан воды и преподносит ему попить). Держитесь, дорогой. Нам ведь необходимо ещё «скрестить ниши шпаги». Это живительный кислород нашего бытия здесь.

Рубинштейн. Я дышу. Значит, живу (кашляет). Мы ещё скрестим наши шпаги. Ведь в этом суть нашего бытия здесь, пан Яцек. Вы хороший поляк, но… Я всё-таки не согласен с вами по некоторым пунктикам. Вот отдохну немного — и побеседуем.

Яцек. Пшеклёнци проклятые. Подумайте только, вчера зашёл на рентген на час раньше, и что я увидел: просто застукал наших лекарей. Они извивались в экстазе на стуле. Стул подпрыгивал с ними и скрипел разными звуками, как крысиная симфония.

Рубинштейн. Скоты.

Янкеле. Я не понимаю, что они делали на стуле? Как это извиваться в экстазе?

Рубинштейн. Скоты, кошки, собаки. Что здесь непонятного, Янкеле… лучше берись за Шекспира.

Яцек. Правильно, хлопец, Шекспир. Там найдёшь вопрос: «быть или не быть?»

Рубинштейн. Евреи, дорогие мои, в течение тысячелетия разбирали этот вопрос. Их жгли на кострах, их уничтожали топорами, наконец, нацисты решили их вообще убрать из человеческой истории… Так зародилась Еврейская душа.

Яцек. И нас нацисты считали не народом ― навозом, удобрением. Так что, уважаемый учитель, страдали не только евреи. И у поляков, уверяю вас, есть душа.

Рубинштейн. У вас есть Польша. Она не сгинула. У евреев только одно богатство — душа.

Яцек. В другой палате лежат бывшие узники-лагерники испанцы. Бывшие борцы за республиканскую Испанию. Все с переломанными руками и ногами. Какая душа у них, пан Рубинштейн?.. Величие человеческого духа не в его боли и испытаниях, а в его внутренней способности сопротивляться злу и найти Луч света к Надежде.

Рубинштейн. Вы настоящий философ, господин Яцек. Инженер-философ немного многовато.

Яцек. Ехидно. Моя основная профессия: пан учитель, человек и патриот.

Рубинштейн. Коммунистическая демагогия.

Яцек. Ваш избранный народ — это чистейшей воды демагогия.

Рубинштейн. Ухо режут такие слова Польского патриота. Как ни крутись, это звуки антисемитизма… Но мы добьёмся возвращения в свой исторический дом в Палестину ― на Древнюю землю Израиля. Тогда исчезнет антисемитизм (кашляет, держась за грудь, изо рта вытекает струйка крови). Плохо мне, Яцек. Неужели…

Яцек (наливает Рубинштейну стакан волы). Спокойно, учитель. Всё будет хорошо. Я бегу за врачом. Держитесь, держитесь (выходит из палаты).

Янкеле. Господин учитель, Яцек не врёт. Он сказал, что поправитесь, значит, так и будет. Кто мне поможет разобраться с вашей книгой? Только вы. Держитесь, держитесь. Вы должны жить.

Рубинштейн (слабым голосом). Янкеле, слушай меня. Книга твоя таким же путем стала моей. Читай, читай. Ты поедешь в Палестину. Наш народ должен быть интеллигентным. Это наше будущее. Иначе, раньше или позже, мы будем уничтожены… (старается присесть, но без сил падает назад). Поправь мне подушку, Янкеле. Спасибо. Наш народ, родной, должен будет строить свою землю Израиля, держа в одной руке книгу книг Тору и также Шекспира. А в другой руке — винтовку, чтобы защитить себя и наши ценности (кашляет, дыхание быстро ускоряется). Живи, Янкеле, ты… (в палату быстро вбегает Яцек, за ним санитар и спокойным шагом входит врач).

Доктор Фрост (медленно подходит к бездыханному Рубинштейну). Пульса нет, глаза не реагируют на свет. Наверное, фертик. Всё… (санитару). Карл, его необходимо перевести в четвёртую комнату. Теперь его место там.

Карл. Яволь, конечно, герр штурмбанфюрер.

Доктор Фрост. Что ты плетешь, идиот!

Карл. Приказ есть приказ.

Доктор Фрост. Твоё место вообще не в больнице. Радуйся, что уши нашего босса тебя не слышат. Ты бы давно вернулся в лагерь пленных (поглядывает на Яцека и на Янкеле). Надеюсь, что они ничего не поняли.

Карл. Патриоту неважно, куда его пошлют, герр доктор. Патриот всегда патриот.

Доктор Фрост. Замолчи, наконец, идиот. Флинк унд фертик немедленно, убери отсюда этого неудачника в четвёртую палату!

Карл. Яволь, конечно (про себя). Видел и не раз такие вещи. Ничего, уже привычно (берет Рубинштейна на носики и выносит из платы).

(Доктор Фрост спешит за ним.)

Яцек. Мы остались вдвоем, хлопец. Поверь мне, ненадолго. В городе бывшие лагерники падают обессиленные. Один за другим. Ты понял, что эти гады здесь говорили? И всё-таки их время кануло.

Янкеле. Учитель совсем умер? Может, он просто сильно ослабел?

Яцек. Нет, Янкеле. Это, как говорится, была его лебединая песня. Рубинштейн не вернётся. Я у больных тифозников узнал, что в четвёртую палату перевозят безнадежных и даже недавно умерших. Больница маленькая и малопригодная. При первой возможности всех больных отправляют в большую больницу в город Линц.

Янкеде. Это где?

Яцек. Говорят, недалеко отсюда, где-то в Австрии.

Янкеле. Неужели не могли найти настоящих медиков? Нас отдали в руки бывших эсэсовцев.

Яцек. Политика, хлопец, политика.

Янкеле. Что с нами будет?

Яцек. Мы обязаны выздороветь, хлопец, И всё-таки, я рад, что встретил здесь таких людей, как учитель Рубинштейн и рабби Юдель. Рабби умер в четвёртой палате от тифа. Что с паном Рубинштейном, не знаю, ведь вывезли его от нас, без признаков жизни. Ты, хлопец, обязан кушать больше, нарастить вес. Это твоя прямая дорога к жизни и даже к Шекспиру…

Янкеле. Когда меня сюда привезли, у меня была единственная мечта кушать и кушать, сколько влезет. И вот теперь пропал аппетит.

Яцек. Аппетит появится, ещё как появится. Вот у тебя температура снизилась, идешь на поправку.

Янкеле. Мне таки лучше.

Яцек. Надень свитерок, мы с тобой выйдем в садик и бросим глаз на улицу. Там прогуливают девицы — одна к одной. Как ляльки.

Янкеле. Я лучше полистаю книгу.

Яцек. Ну, хлопец, разобрался с немецким и их шрифтом?

Янкеле. Пробую читать, листаю, немного понимаю или догадываюсь. Конечно, также пропускаю, чтобы не путалось в голове. Немецкий похож на еврейский, только буквы ближе к литовским. Так и гадаю над Шекспиром…

Яцек. Ты, наверное, знал немецкий, хоть что-нибудь…

Янкеле. Мама мне пела «Аве Марию» Шуберта и другие немецкие песни.

Яцек. Ты уже интеллигентный хлопец, как учитель Рубинштейн хотел. Вот, окончишь школу и поедешь в Палестину.

Янкеле. Нет, нет. Поеду домой. Может, кто-нибудь остался в живых. Сестричку и братика убили немцы. Они ещё были маленькие, а я пригоден для работы.

Яцек. Месть, месть, Янкеле, Только месть.

Янкеле. Месть, месть. Только выбраться отсюда и найти в живых, хоть кого-нибудь из моей семьи или родственников.

Яцек. Мы ещё погуляем вокруг больницы. Увидим красоток.

(В палату входят начальник больницы, доктор Фрост, медсестра Берта и санитар Карл.)

Начальник больницы. Всё о-кей или есть жалобы?

Яцек и Янкеле (вместе). Всё хорошо, мистер начальник.

Доктор Фрост. Как видите, господин начальник, больные довольны и получают первоклассное обслуживание (пришедшие уходят).

Картина 3-я

Сцена картины 1-й. В садике перед больницей американский майор, начальник больницы принимает новый персонал: врача и медсестру. Листает поданные ему бумаги.

Начальник больницы. Так, так. С бумагами всё в порядке. Представьтесь.

Доктор Лемель. Данке, данке… спасибо… Меня и сестру Эльзу отправили в вашу больницу из больницы Линца. У нас большой опыт.

Начальник больницы. Опыт это хорошо. Но вы будете лечить ваши жертвы. Здесь требуется особая человечность. Скажите мне, доктор, это качество совместимо с вашей прежней деятельностью?

Доктор Лемель. Наша задача лечить и быть человечными.

Медсестра Эльза. Такая у нас специальность.

Начальник больницы. Прежний персонал тоже так говорил. И что? Допустили большую смертность и чёрствость к своим жертвам, к больным. Пришлось их отправить, откуда прибыли, в лагерь военнопленных. Видимо, эсэсовцы всегда эсэсовцы, даже низвергнутые в отбросы общества их фюрером.

Доктор Лемель. Как печально, как ужасно. Я ничего не знал и не слыхал.

Начальник больницы. Но всё делалось под вашим носом. Стреляли в людей, вывозили эшелонами грудных детей, матерей, стариков. Кругом, как грибы, вырастали концлагеря, лагеря уничтожения людей.

Доктор Лемель. Я был маленьким винтиком в этой адской машине. Прошу вас, постарайтесь меня понять, я был солдатом вермахта. Нам, кроме приказов, ничего не было положено знать.

Медсестра Эльза. Мы австрийцы, хороший народ.

Начальник больницы. Как же случилось, что такой хороший народ кинулся воевать?

Медсестра Эльза. К войне принудила нас обида на несправедливость европейцев и голод.

Начальник больницы. Вы также обижались на убитых вами ничем неповинных

людей? На всех этих ваших жертв, заполняющих больницы смертельными заболеваниями!..

Доктор Лемель. Я переживаю глубочайший позор за всё происходящее.

Медсра Эльза. Печально. Во всех войнах выплывают наверх всякие нечистоты. Это ужасно. Но мы ведь не можем быть в ответе за эти злодеяния, иначе и мы превратимся в жертвы несправедливости.

Начальник больницы. С такой совестью и таким гнилым нутром я буду вынужден поискать другой персонал. На улице вертится много безработных сестёр и врачей, как голодныx уличныx собак.

Доктор Лемель. Герр начальник, она глупая девица, но прекрасная медсестра. Она пережила личную трагедию, и я с трудом вытащил её из глубокой депрессии.

Начальник больницы. Говори побыстрее. Меня уже ждут в другом месте.

Доктор Лемель. Отец и брат погибли в один день у Сталинграда. Мать убита при бомбёжке, не успела скрыться в бомбоубежище. Эльза впала в депрессию. Когда она после длительной терапии, пришла в себя, я её устроил работать со мной в больнице города Линц Урфар. Это было после захвата города Красной Армией.

Начальник больницы. Что за Линц Урфар?

Доктор Лемель. Это пригород Линца, с другой стороны Дуная. В Линце стоят американцы, в Урфаре русские. На второй день своей работы Эльзу, прямо с улицы, два солдата затащили в подворотню и жестоко изнасиловали. Прохожие, всё это видевшие, быстро проходили молча.

Начальник больницы. Бедняжка (после краткого раздумья). Хорошо. Приступайте к работе. У нас временная больница. Всего четыре палаты. Лечите этих жертв ваших отцов и братьев. Вытаскивайте их по-человечески из водоворота смерти. Вы сами будете обеспечены хлебом и долларами.

Доктор Лемель. Мы сделаем всё возможное для этих несчастных.

Санитарка Маргарита. Я буду обслуживать их как родных братьев.

Доктор Лемель. Как своих братьев.

Медсестра Эльза. Как своих братьев.

Начальник больницы. Они не братья ваши и никогда ими не будут. Ваше дело стараться изо всех сил понравиться мне и больным. Вы работаете недаром.

Доктор Лемель. Конечно, понимаем. Наш народ славится своей дисциплиной. Все возложенные на нас обязанности будут выполнены точно.

Начальник больницы (показывает на Маргариту). Что за подросток? Не рано ли ей быть санитаркой?

Доктор Лемель. Она прекрасная санитарка, герр майор, ей уже больше 17-ти, и уже успела отличиться в больнице Линца. В вашу больницу она прибыла раньше нас. Разве вы не заметили её?

Маргарита. Меня тоже изнасиловали солдаты, как медсестру Эльзу. Только они не избили меня, а дали плитку шоколада, чтобы не плакала.

Начальник больницы. Тоже эти большевистские звери?

Маргарита. Да нет, герр начальник. Это было в Линце, и солдаты американские. Я очень плакала, другой солдат подошёл ко мне и спросил: кто меня обидел. Я, стараясь немного успокоиться, сказала ему, что американские солдаты — скоты. Тот пожал плечами и, уходя, буркнул, что в их армии это запрещено.

Медсестра Э льза. Такие слова мне сказал и русский офицер.

Начальник больницы. Очень сожалею. Мерзость, мерзость.

Доктор Лемель. Есть люди и есть недочеловеки.

Начальник больницы. Вы, доктор, пережёвывали сумасбродные теории вашего фюрера. Ведь это он считал, что евреи недочеловеки, а славянские народы ― удобрение для Рейха. Недочеловеки должны быть тотально уничтожены.

Доктор Лемель. Сумасшедший фюрер, тотальное сумасшествие. Как нам жить с этим?

Начальник больницы. Поздно вы поняли это. Очень поздно, доктор. Теперь можете рассказывать байки, можете все преступления приписать руководству вашего Рейха. Никто не вернёт моих дедушку и бабушку из пламени крематория Освенцима.

Медсестра Эльза. Что… американцев тоже?

Начальник больницы. Они были евреи из Польши.

Доктор Лемель. Гот, Гот, Боже. Ведь наши деды и прадеды учили нас высокой немецкой культуре. Гёте. Кант. Моцарт. Мы кричали и здоровались только «Хайль Гитлер». Вся наша культура превратилась в «Айн фольк, Айн ланд, Айн фюрер»… Новый порядок. Высшая раса. Мы и не заметили, как это случилось. Кто мы теперь… Кто?

Начальник больницы. Кто вам ответит на этот вопрос? Ваши будущие поколения? Может быть… Вас ждёт работа. Зайдите в больницу. Но коль вопрос поставлен, доктор, есть надежда.

Окончание