Завершался очередной учебный, год. Я возвращался вечерним поездом домой с работы. Предзакатное солнце золотило уплывающее куда-то стадо облаков. Воздух, напоенный запахами еще влажной от грозы земли, вливался в легкие. В скверике Дзержинского цвела и тонко пахла персидская сирень…

Валацуга, фрукт и еврейские штучки

Аркадий Шустеров

Мне было, вероятно, года четыре-пять. В те года все, что поразит, сильно взволнует, навсегда запечатлевается в памяти. Во времена построения социализма таких бытовых условий, как нынче, и в помине не было, и каждое воскресенье отец, держа за ручку, водил меня в баню. Дорога была длинной — нужно было пройти по городу километра два.

В то время меня занимал вопрос: все ли люди умирают? Вопрос этот возник потому, что жили мы недалеко от туберкулезной больницы, откуда часто выходили похоронные процессии со страшно гремевшей музыкой и плачем шедших за гробом людей в черной одежде. На мой вопрос отец, замявшись, ответил, что да, умирают все.

— И ты умрешь? — спросил я дрогнувшим голосом.

— И я.

— И мама? — я уже едва сдерживал слезы.

— И мама.

— И я?

— Успокойся! О смерти думать не надо, люди живут до глубокой старости. Надо жить и радоваться жизни.

— Твой папа умер?

— Да. Умер, к сожалению, рано. А был он красивым человеком, говорят, похожим на писателя Льва Толстого, графа. У нас есть фотография. Я тебе покажу.

— А граф этот жив?

— Его уже нет. А жил он до глубокой старости.

В другое воскресенье отец снова рассказывал о своем отце. Дед мой по профессии, оказывается, был сапожником, но больше интересовался делами божескими. Был глубоко религиозен и чаще бывал в синагоге, чем дома или даже на работе.

Но меня поразило не это и не то, что дед походил лицом на писателя Толстого. Меня поразило, что дед сменил свою, на мой взгляд, благородную фамилию — Комиссар (народный комиссар!) на намекающую на ремесло фамилию — Шустеров, обычную и неблагозвучную.

Воскресений было много. И однажды отец поведал мне историю необычайной дружбы моего деда с котом.

Кот был уличным. За постоянные шатания по чужим сараям, кухням, дворам был прозван кот Валацугой. Дед с котом познакомился, когда Валацуга в лютый январский мороз поскребся в дверь дедовой будки, где тот в тепле от топившейся буржуйки латал чью-то развалившуюся обувь. Впустив кота, дед назидательно сказал:

— Во-первых, входя, нужно здороваться и вытирать ноги. Во-вторых, в такую погоду хороший хозяин даже собаку из дома не выпускает, не то что кота.

На что кот жалобно мяукнул, что должен было, по-видимому, означать полное согласие с дедовой речью.

— Ты и голоден еще, конечно, судя по блеску твоих вороватых глаз, худому брюху и отвислому хвосту.

— Мяу! — ответил кот и потерся головой о дедову ногу.

Дед достал старую жестянку, где некогда содержался клей, накрошил туда кусочки халы, вылил в нее полбутылки молока — половину своего обеда.

— Ну иди, бедолага! Лук ты, наверное, не ешь, так что придется мне пообедать луком с халой и залить оставшимся молоком.

Кот промолчал и, озираясь на деда — не пошутил ли? — пошел к жестянке. Ел кот, как заправский аристократ совершенно беззвучно, не пролив ни капли, но плебейски вылизал жестянку, сунув туда по уши всю кудлатую морду. Облизав усы и мордочку, протяжно мяукнул: «Мяу».

— Понимаю, — сказал дед, — но у меня больше ничего нет. Впрочем, если ты уже так голоден, почему бы тебе не остаться здесь на ночь и не полакомиться свежим мясом? Крыс здесь — ловить не переловить! Заодно сделаешь доброе дело: они, босяки, портят принесенную на ремонт обувь, если я забываю спрятать ее в железный ящик, на котором и постелю тебе старую тужурку, если ты не возражаешь, и спи себе в тепле и сытости до утра. А утром я выпущу тебя на волю, если опять-таки тебе будет угодно.

Кот недовольно мяукнул.

— Ну, дружище, не возражай. Я ловить их не приспособлен, слава Богу. Это твоя прямая обязанность.

Кот примирительно мяукнул, будто и впрямь понял дедовы слова, и, подойдя к нему, потерся о его руку усами.

Отворив утром дверь будки, дед застал кота сидящим у давно остывшей буржуйки.

— Здрасте вам! — поздоровался дед.

В ответ Валацуга коротко мяукнул, что должно было означать: «И вам того же!»

Дед вынул из принесенного свертка круг колбасы, отрезал от него большой кус и положил к лапам кота. Сполоснул жестянку, налил воды и поставил рядом.

— Ну, давай завтракай!

Кот обнюхал колбасу, но есть не стал.

— Ты чего? — спросил изумленно дед. — Ешь! Колбаса кошерная. Гусиная. Трефную я бы тебе не предложил!

— Мяу! — не стал возражать Валацуга.

Тем не менее к колбасе не притронулся. Воду же вылакал жадно до последней капли. Облизал морду. Наслюнил на лапу, помыл усы и за ухом…

— Так! — сказал дед. — Видно, ночью ты хорошо поохотился, раз пренебрег так вкусно пахнущей колбасой. Это — раз! Как умеющий вести себя прилично кот, ты не оставил следов от ночного пиршества. Это — два…

Кот мяукнул и, направившись к двери, поскребся об нее лапой. Дед приоткрыл дверь.

— Приходи к обеду, раз не завтракал, — пригласил он Валацугу.

Кот шмыгнул в приоткрытую дверь.

Поведение кота озадачило деда: кот пробыл в будке одну ночь, нигде не нагадил, не пометил, как это делают все кошки, вновь приобретенную территорию, не оставил ни следа от ночной охоты.

Отец рассказывал все это так образно и занимательно, будто сам при этом присутствовал. Я отчетливо видел и кота Валацугу, и деда, ведущих между собой беседу.

Валацуга вернулся точно к обеду, будто и впрямь умел ориентироваться во времени.

— Нагулялся? Справил дела? — спросил дед.

— Мяу! — коротко ответил кот и направился к жестянке. Понюхал лежащую там колбасу и стал беззвучно уплетать ее, придерживая лапой.

В общем, дед и кот стали понимать друг друга с полуслова. Валацуга стал постоянным жителем дедовой будки, хотя приходил и уходил когда вздумается.

Так незаметно прошла зима. Прилетели грачи. Все зазеленело. В окрестных садах над Сожем бело-розовым облетали лепестки яблонь и вишен. А Валацуга не собирался никуда уходить из дедовой будки. Только теперь не скребся в дверь, а влезал через открытую форточку.

— Ну как, нагулялся? — спрашивал дед, вынимая изо рта и вбивая в подметку очередной гвоздь.

Кот мяукал, терся о дедову ногу усами, будто приглаживая их, мурлыкал и вспрыгивал деду на колени, покрытые темным фартуком. Посапывая, подставлял для ласки черную, как ночь, спинку.

— Ну, кот, — говорил дед, поглаживая Валацугу за ушами, — уж слишком ты по-женски ласков, подобает ли так мужчине, хотя бы и коту?

— Мяу! — недовольно отвечал кот и выпускал из подушечек коготки, небольно запуская их в дедову ногу, что должно было означать, как глубоко ошибается дед и как оскорбительно для его достоинства дедово мнение.

— Твои коготки не доказательство, но я ценю, что ты их не использовал в полную силу. Твое джентльменство подтверждаю!

— Мяу! — отвечал кот и хлопал деда по лицу хвостом.

— Ну, это уж слишком! Использовать когти и хвост как аргументы в споре!

И он сталкивал Валацугу на пол. Кот недовольно фыркал и нервно стучал хвостом об пол.

— Ну ладно! Не сердись! — примирительно говорил дед. — Ты действительно хороший охотник — от крыс даже духу не осталось!

Заходил иногда к деду в будку городовой Шабашников, которому дед ремонтировал обувь задарма и всегда наливал стакан водки, которую держал специально для городового как представителя власти, защищавшего деда от пьянчужек и босяков.

Выпив, Шабашников крякал, вытирал тыльной стороной руки усы, ставил стакан на железный ящик, где дремал Валацуга, вверх дном, что означало: «Шабаш. Хватит!», и прикрикивал на Валацугу:

— Брысь! Ишь развалился, бездельник! Работать надо! Небось дратву сучить не помогаешь? Чего морду кривишь, дармоед?! Брысь!

Кот фыркал, спрыгивая с ящика, и прятался у деда под табуретом, сверкая оттуда злобными глазами.

— Абрам, пошто кота блудного приучаешь? Ведь все равно блудить будет — не отучишь!

— А вот и отучил уже. Он хоть и беспаспортный, но уже постоянный житель у меня. Сучить дратву, правда, не умеет, зато всех крыс переловил.

— Крыс, говоришь, переловил, а по чужим кухням все же шастает. Штучки все это ваши еврейские!

— Почему еврейские? Вон у купца Самоварова семь кошек супруга его содержит, и крысами они у нее не кормятся, а больше мясом да молочком. А у нее какие штучки? Еврейские?!

— Ладно, Абрам, не обижайся! Нравится тебе — забавляйся! Только не мужское это дело — котов холить!

Отец осенью нанимался ночным сторожем к купцу Самоварову сторожить сад. Купец платил за каждую ночь и разрешал брать бесплатно паданку. Сад находился неподалеку от дедовой будки, и отец после ночной работы заходил к деду, чтобы угостить яблоками и грушами.

— Скажи, — допытывался отец у деда, — для чего ты возишься с этим уличным котом, который лазит не только по чужим кухням, но не брезгует и помойками. Что ты нашел в нем?

— Ну, — отвечал дед, — это, во-первых, тварь Божья, и она не виновата, что люди ее не приветили. Во-вторых, посмотри, похож он на помойного кота? Разве у помойного кота бывает такая чистая, гладкая шерстка? Глянь, какие у него умные глаза! Он все-все понимает!

Кот спрыгивал с ящика, на котором сидел, будто вслушиваясь в разговор, подходил к деду и терся боком о его ногу.

— Не будь его, я бы от крыс никогда не избавился!

— Смотри, — не соглашался отец, — чтобы он какую-нибудь заразу не приволок.

— Не притащит: этот кот иных человеков чище! Правда? — спрашивал он Валацугу.

— Мяу! — подтверждал кот и прыгал деду на колени.

Однажды, зайдя к деду после ночного дежурства, отец стал свидетелем интересной сцены: Валацуга, вопреки обыкновению появляться через форточку, неожиданно снова поскребся в дверь.

Отворив, отец с удивлением узрел кота, державшего в зубах довольно большую рыбу. Кот прошмыгнул в дверь, положив рыбу у дедовых ног, мяукнул и сел рядом, обхватив хвостом передние лапы.

— Ну, чудеса, не иначе! Кто-нибудь бы сказал, ни за что не поверил бы! Где утащил рыбу, шельмец! Но ведь не съел! Не погрыз! Домой приволок. Добытчик! Нy, рассказывай, шельма, где рыбку добыл? Не рыбачить же ты ходил! Так? Или нет?

Кот мяукнул и потерся о дедову руку.

— Ну что скажешь, сынок, глупые коты твари?

Я безоговорочно верил рассказу отца, так как однажды наша кошка Мурка, с которой я дружил и которая терпела, не обижаясь, все мои фокусы — и привязанный за нитку к хвосту спичечный коробок, и прилаженный на шее бантик, и пузырек с валерьянкой, коим я дразнил ее, — притащила мне в зубах еще живую мышь. Но особенно поразил меня рассказ о том, каким образом дед общался с котом. Дед говорил отцу, что кот понимает не слова, а то, как они сказаны: гневно, радостно, ласково, злобно.

— А как он тебя слушается?

— Без слов. Вот смотри.

Дед вглядывался в глаза сидящего против него Валацуги. Кот мяукал, спрыгивал с ящика и шел к деду.

— Видел? Кот не слова понимает, а картину, которую я ему мысленно рисую. Смотри: кот сейчас потрется об мою ногу и прыгнет мне на колени, — и дед снова впился глазами в глаза кота.

Кот потерся головой о дедову ногу и прыгнул ему на колени.

— Умница ты, хоть и кот! — и дед чесал пальцем за ухом Валацуги.

— Понял? — спрашивал дед отца.

— Понял! Давай и я теперь попробую.

Отец стал пристально глядеть в глаза Валацуги. Но кот даже не шевельнулся, продолжая мурлыкать на коленях у деда.

— Чепуха! — говорил отец разочарованно. — Кот делает то, что ему, а не тебе хочется!

— И я так думал, пока не послал его ловить рыбку в лабаз твоего хозяина. Час мучился в ожидании, принесет ли? Грех, прости Господи, на душу взял — послал воровать!

— И как, поймал кот рыбку?

— Еще как! Еле дотащил в зубах леща громадного.

— Чего же он меня не понимает и не слушается?

— А кто ты ему такой, чтобы тебя слушаться? Ты его от мороза спасал? Кормил голодного? Кров ему дал? Гладил его? Кот знает, как ты к нему относишься.

— Тебе бы, как Дурову, с Валацугой в цирке выступать да деньги зарабатывать, а не гнилую обувь латать!

— Глупости, — смеялся дед, — еврей не может быть лицедеем — Бог не позволяет!

Когда хоронили деда, отец видел Валацугу на кладбище. Кот сидел у ограды рядом стоящего памятника.

Вся история с дедом и с котом Валацугой вспомнилась мне много-много лет спустя.

Закончилась страшная война, в результате которой я вернулся домой безногим инвалидом, успел закончить фельдшерскую школу и пединститут и уже год работал учителем в сельской школе в двадцати километрах от города, появляясь дома чаще всего по воскресеньям. Это был единственный свободный день, а успеть нужно было много: попариться в бане, повстречаться с друзьями, проверить кучу тетрадей, подготовиться к предстоящим урокам, сходить в кино.

Однажды возвращался я поздним вечером из кинотеатра и уже почти у самого дома, за оградой скверика Дзержинского, где перед зданием КГБ высилось чугунное изваяние «железного Феликса», услышал жалобный писк котенка.

Шел надоедливый мелкий осенний дождь, добивая на деревьях последнюю пожухлую листву. Котенок то замолкал, будто давясь писком, то громко безнадежно плакал. Я повесил раскрытый зонт на прутья ограды и, нагнувшись, нашарил руками сквозь прутья ограды мокрый комок. Котенок мелко дрожал в моих руках, тычась мордочкой в ладонь.

Я стряхнул с него дождевые капли и сунул в боковой карман пальто.

Мама всплеснула руками, увидя, что я принес.

— Что же ты натворил, сынок?! Котенок еще совсем слепой. Он без кошки помрет — сам же есть не может. Как ты его кормить будешь?

— А вот сейчас посмотрим!

Я налил в блюдечко молоко, макнул в него палец и поднес ко рту котенка. Котенок стал лизать с пальца молоко шершавым язычком.

— Вот видишь — без кошки обойдемся!

— Сынок, у меня без котенка забот хватает. А с ним возиться надо, как с грудным дитем.

— Мама, не выбрасывать же его теперь на погибель, раз я его уже спас!

Мама достала лукошко, в котором обычно хранила яйца, устлала дно ватой, уложила туда котенка и сунула лукошко в подпечье — пусть согреется. Утром я нашел пипетку, раскрыл котенку рот, напоил его молоком и снова уложил в лукошко.

Всю неделю я думал: выживет ли котенок?

И он выжил.

Прозрев, он стал показывать характер: отказывался ходить в посыпанный песком ящичек, царапался в дверь, ведущую в коридор, пока мама не отворяла ее. Котенок переваливался через порог в коридор и в каком-нибудь закутке справлял нужду.

Шло время. Игривый котенок стал превращаться в грациозного кота. Забавно было смотреть, как он увлеченно гоняется за своим хвостом, катает из утла в угол теннисный мячик. На «кис-кис» не откликался. Реагировал только на пощелкивание пальцами, издавая короткое «мяу», будто означавшее: «Понял. Иду!» Вспрыгивал маме на колени и, улегшись, тихонько мурлыкал.

Никогда во время обеда не клянчил еду, терпеливо ждал, когда его долю положат в предназначенную для него посуду. Когда запахи казались ему более вкусными, приседал на задние лапы, сложив передние в просительную позу: «Заслужил, дайте отведать!» За все это и был прозван Фруктом и стал откликаться только на это имя.

Он всегда знал, когда я появлюсь дома, и терпеливо ожидал меня у лестницы, не боясь живущей под ней огромной собаки Жучки. Он взбегал впереди меня по лестнице на второй этаж и у двери квартиры протяжно мяукал: «Отворите — мы прибыли!»

С Жучкой у Фрукта сложились особые отношения. Фрукт при встрече не убегал, только горбил спину и шипел. Жучка осторожно обходила его, а однажды, подойдя, лизнула в нос. С тех пор Фрукт часто пристраивался спать под лестницей у Жучкиного теплого брюха. И это было удивительно: котенок и огромная собака подружились.

В нашем послевоенном дворе, прозванном колхозом, жили сплошь евреи, вернувшиеся из эвакуации и получившие разрешение горжилуправления обустроиться в выгоревшей коробке бывшей бани. Время было голодное, и, чтобы прокормиться, большинство жителей держало в сараях всякую живность. С рассвета двор оглашался кукареканьем, кудахтаньем, мычанием, блеяньем.

На коровьи лепешки слетались стаи воробьев, поднимая гвалт, наскакивая друг на друга. Здесь-то Фрукт и проявлял свой разбойный характер. Найдя место наибольшего скопления лепешек, он ложился на бок, отбросив в сторону голову, вытянув лапы, откинув хвост, и лежал неподвижно, дожидаясь прилета воробьев.

Вначале прилетал один воробей. Боязливо глядя на неподвижно лежащего кота, он робко приближался к лепешке. Фрукт лежал не шелохнувшись. Осмелев, воробей громко чирикал, прыгая прямо у носа кота. Фрукт не подавал признаков жизни: лежал неподвижно, закрыв глаза, затаив дыхание — умер!

На громкое чириканье прилетала целая стая. Когда их накапливалось много. Фрукт мгновенно вскакивал и оказывался в гуще воробьиного базара. Летели в сторону перья. Воробьи шумно вспархивали, разлетаясь в разные стороны. Но в лапах у Фрукта бился в предсмертных муках пойманный воробей.

— Ты бесчестный кот! — выговаривал я Фрукту. — Нападаешь из-за угла, не брезгуешь обманом!

Кот недоуменно глядел мне в глаза и длинно мяукал: «Мяу! Что ты смыслишь в кошачьей стратегии и тактике?!»

Вот тут-то и вспомнился дед мой, лицом схожий с писателем Толстым, и кот Валацуга, совершенно непохожий на своих собратьев. Однажды, посадив Фрукта против себя на стул, я впился взглядом в глаза его. Кот отворачивался, пытаясь спрыгнуть и улизнуть от меня. Я брал его на колени, гладил, чесал за ухом. Фрукт удовлетворенно мурлыкал. Я снова усаживал его против себя, вглядываясь ему в глаза. И, когда он перестал отводить их, представил, как он прыгает со стула ко мне на колени. И как-то раз он прыгнул.

С тех пор он сам стал внимательно вглядываться в моя глаза и выполнять то, что я ему мысленно наказывал. Он прыгал мне на колени, подставляя для ласки мордочку, влезал на плечо и, сидя там, мурлыкал мне в ухо.

Теперь он стал встречать меня не у лестницы, а на углу улицы. Когда я проверял тетради, он взбирался мне на плечо и ложился воротником на шее, свесив ноги и хвост мне на грудь. Когда мне надоедало его сопение у уха, я прогонял его. Он недовольно мяукал, что должно было означать: «Сам звал, а сам гонишь! Зачем звал?»

Вскоре я стал поражать друзей и соседей, говоря им, что будет проделывать Фрукт: прыгать кому-нибудь на колени, «служить» или исполнять роль вратаря, играя со мной в футбол. Я ставил его между двумя стульями и катил ему теннисный мячик, который он ловил лапами и отбрасывал мне обратно. Вратарем он был отменным.

«Вот, — думал я, — как нужно налаживать отношения с братьями нашими меньшими. Только лаской, любовью можно расположить их к себе».

Завершался очередной учебный, год. Я возвращался вечерним поездом домой с работы. Предзакатное солнце золотило уплывающее куда-то стадо облаков. Воздух, напоенный запахами еще влажной от грозы земли, вливался в легкие. В скверике Дзержинского цвела и тонко пахла персидская сирень. На душе было светло и радостно.

На углу улицы меня встретил Фрукт. Он пошел рядом со мной по тротуару, норовя потереться боком об мою ногу. Когда из проулка вышел хмельной мужчина, с дымящейся во рту папиросой, Фрукт взобрался мне на плечо и уселся на нем, покачиваясь в такт моим шагам.

— Это еще что за явление? — остановился против меня мужчина, преградив дорогу и попыхивая папиросой. — Люди ходят с собаками, а этот — с котом. Скоро с петухами на поводке прогуливаться будут. Без еврейских штучек жить не могут! — И он пустил струю дыма прямо в мордочку Фрукту. — Брысь, чертово племя!

Фрукт, зашипев, прыгнул в лицо мужчине. От неожиданности тот стал приседать, пытаясь сохранить равновесие, но рухнул навзничь на тротуар. Фрукт прыгнул на дерево, с него на другое, третье и скрылся где-то в кустах. Я обогнул лежащего на тротуаре мужчину и пошел своей дорогой: знал, что где-то у дома поджидает меня мой Фрукт…