…вы человек образованный и поэтому мне будет просто объяснить вам некоторые вещи. Прежде всего, я должен вас предупредить, что все, о чем мы будем говорить, должно остаться строго между нами. Вам придется подписать одну бумагу, я вам дам ее в конце нашего разговора, это формальность, но таковы требования.

Совпадение

Александр Гутов

Продолжение. Начало

Он вышел из дома со спортивной сумкой, которая, казалось, была полна раскаленных углей. Всю дорогу прижимал к себе эту сумку и искал глазами тех, кто мог за ним следить, но до него никому не было дела. Читать он в дороге не мог, а Маргарита давно уже встретилась со своим Мастером, и их отправили в третье измерение. Гальперин ощутил желание немедленно провалиться в это третье измерение, только бы выпутаться из неприятностей, которые, казалось, стали его преследовать.

Рядом с текстом, который нужно было отдать Марку, лежала рукопись философа.

Марк поблагодарил за привезенного «Сына человеческого», напомнил о поездке двадцать восьмого в Абрамцево. Гальперин хотел сказать, что он не может никуда ехать, но не решился вступать в тяжелый разговор с обязательным объяснением, почему он отказывается от лекции самого ученика Сергея Сергеевича. Роман поспешил уйти. Никого не хотелось видеть. Теперь в сумке у него лежала только рукопись философа. Он вышел на Кропоткинской и пошел в сторону Староконюшенного.

Он шел вдоль бульвара, ограда которого все так же были занесена снегом, как неделю назад, когда они гуляли здесь с Верой, встретившись перед этим в центре огромной светлой, пустой, как вокзал, станции. Ехать к Вере домой еще было нельзя, там была младшая сестра. Потом Вера долго звонила из промерзшего автомата домой, в трубке звучали долгие гудки.

— Все, уехала, — сказал она.

— Куда? — спросил Роман, уже предчувствуя, что сегодня Вера будет необыкновенно хороша.

— На фигурное катание, на «Ленинградский».

Ничего не говоря, они пошли в метро, в вагоне перекидывались незначащими фразами. С того дня, когда Вера дома у Толика позволила себя раздеть, прошло полторы недели. Они несколько раз встречались около ее работы, в самом центре, недалеко от красивого храма в Котлах, один раз у него дома, но все было торопливо, она очень спешила. А сегодня ее квартира будет до самого глубокого вечера свободна.

Романа поразил подъезд дома на Пироговке, огромная лестница, какой-то бесконечный коридор, в который выходило множество дверей, и сама квартира, на двенадцатом этаже, с пятиугольной комнатой, с мягким угловым диваном, торшером с красным абажуром, большими фигурами африканских танцовщиц из черного эбонита, картинами, принадлежащими кисти каких-то неизвестных Роману художников, рисунками, на одном из которых был нарисована Вера, но не совсем Вера — силуэт, легкий росчерк, превращающийся в цветок. Это был ее мир, столь не похожий на его, Романа мир.

— А ты знаешь, Рома, что недалеко отсюда, — она стояла у окна, полностью раздетая, и Гальперин любовался ею, не слушая, что она говорит.

— В одном из домов на той сторону улицы Михаил Афанасьевич писал «Мастера».

«Мастера»? — Роман встал с углового дивана, на котором лежал, как античный бог, слегка накинув одеяло. Он подошел к окну и посмотрел на дом внизу, за черно-снежной полосой Большой Пироговки, по которой медленно ехали маленькие, почти игрушечные машины, ползли серые прямоугольники троллейбусов. А справа открывалась панорама башен, колокольни и куполов Новодевичьего. Он обнял Веру, ее теплое тело чуть подрагивало упругими мускулами. Она занималась когда-то фигурным катанием, как теперь ее младшая сестра.

Февральский снег уже заметно набух и потемнел. Из-за этого на душе Гальперина было тяжело. Вот что такое душевная тяжесть, — подумал он. Свернул в переулок и пошел по направлению к старой разваливающейся усадьбе. Еще поворот, направо. Впереди показался большой серый дом.

— Дома ли Толик? Захочет ли он прятать у себя рукопись? Ведь, я могу его подвести. А, была не была!

— Не дрейфь, старик, спрячем в лучшем виде! — Толик убрал рукопись философа в свой письменный стол, запер на ключ, ключ положил в пустую банку из-под чешского пива, стоявшую у него на полке среди таких же вещей.

— Не забудешь, куда положил?

— Ты напомнишь. Я сейчас вернусь, у меня важный разговор.

Толик вышел, и Роман остался в той самой комнате, в которой всего-то полторы недели назад был с Верой. Каждая деталь теперь напоминала о ней. Репродукция фотографии какой-то музыкальной группы, заинтересовавшая тогда Веру, бежевый, похожий на шкатулку, томик Цветаевой, так и оставшийся на стуле возле дивана, побывавший у Веры в руках, стопка джазовых пластинок, в ярких бумажных обертках, — толиково хобби. Большая старая магнитола на ножках.

— У нас дома когда-то была такая, — улыбнулась тогда Вера.

Только теперь ко всем этим вещам прибавилась еще одна. На письменном столе лежали часы Толика, командирские, морские, с ярко — синим циферблатом, с красной звездочкой в зените и золотым якорем внизу. Гальперин взял часы — тяжелые, с блестящим браслетом, похожим на серебряную чешую.

— А, это как раз подарок от отца того моряка, с которым я встречался в Питере, — сказал Толик, входя в комнату и увидев, что Роман рассматривает часы. Толик был весел, приготовил чай, показал какие-то новые музыкальные журналы. Но у Романа было тяжело на душе, он явно не хотел здесь задерживаться.

— Ты чего-то не в настроении? — Толик ставил пластинку на старую магнитолу.

— Да так, проблемы.

— С проблемами, старик, нужно справляться, как с тарелкой раков под хорошее пиво. Быстро и умеючи.

Запел какой-то американец, голос шел из шестидесятых. Роман вышел из комнаты.

— Научи.

— Это умение рождается с человеком, или не рождается.

— С тобой родилось.

— Со мной и умрет! — Толик засмеялся. — Ладно, шучу. Серьезные проблемы?

Роман кивнул и вышел из комнаты. Толик нагнал его в коридоре, где Гальперин уже застегивал куртку.

— С Веркой что ли?

Молния куртки взвизгнула.

Роман на секунду помедлил, взявшись за щеколду замка.

— И с ней тоже.

— Она такая, старик, я предупреждал. Ничего не попишешь, жур –на— лист-ка! А еще у нее двоюродный брат или кто-то художник, она часто к ним ходит, на Страстной. Пойди с ней, познакомься с ними. Может, чего подскажут. Ты же пишешь. Не теряйся.

— Подумаю. Замок щелкнул. Из комнаты Толик продолжал плыть сладкий дрожащий голос.

— Что они на самом деле знают? Про посещение концерта у Петра, про Рождество на Ордынке? Какой там был странный тип. Из этих? Про крещение в Елоховке? Кто-то сообщил?

Эти вопросы каскадом обрушивались на него, и стоило убедить себя, что все это не более чем обычное дело, как сразу же возникал вопрос: если обычное, почему вызвали на Лубянку? Говорить ли отцу? Решил — не говорить. Мать опять была где-то в командировке.

Вернувшись домой, Роман стал наводить порядок в своих письменных ящиках, тут он увидел тетрадку с рассказом, оставленным Верой, открыл ее и прочитал заглавие, написанное крупно: «Троллейбус идет на войну».

А дальше шел мелкий, но понятный почерк.

«Ранним утром майского дня в троллейбусе ехали обычные пассажиры: рабочие с вагоноремонтного — эти спешили на смену, аккурат к восьми, несколько женщин — две пожилые, две молоденькие, учитель Игорь Петрович,— историк, закончивший недавно Педагогический, несколько мужчин и женщин неопределенного возраста, старик в пиджаке с орденскими колодками. Пожилые, как оказалось, ехали в районную поликлинику. Они сразу же принялись обсуждать нового участкового. Говорили, что старый — Семен Маркович, был деликатный, всегда выслушивал, все понимал, лекарства назначал, какие нужно, а эта вертихвостка — молодая, накрашенная, юбка короткая, приходит с опозданием, не выслушает тебя, лекарства назначает какие-то непонятные.

— Да, да, — кивала собеседница, и не говорите, то ли дело был Семен Маркович.

Мужчина с пониманием.

— Вот так и всюду.

— Вот-вот, зять рассказывал, мост-то наш должны были починить аккурат к майским, да доски предгорисполкома себе на дачу увез, а мост остался в аварийном, вот-как!

— Иди ты! — ахнула собеседница.

— Истинно говорю, вот те крест, — воскликнула теща, узнавшая от зятя такую весть, и тут же побожилась.

Затем они обратили внимание на ветерана с орденскими колодками.

— Наши-то мужья, — сказала одна из пожилых, в белом платочке, повязанном по-бабьи, с двумя концами, как у пионерского галстука, — там остались, а эти вернулись, Теперь всюду без очереди лезут. Вот у нас в булочной, на Подбельского, был случай.

— Точно, наши не вернулись, а эти теперь всюду первые, — с поддерживающим собеседницу неодобрением подхватила вторая, платок которой был завязан концами на затылке.

Затем они перешли к обсуждению рынка на площади у вокзала — продукты там стали хуже, цены выше, а настоящей-то картошечки — рассыпчатой, чтобы и клубень был чист и ровен — уж и не дождешься.

Рабочие мужики обсуждали вчерашний матч.

— Как он его уделал! — с восторгом говорил Коренев, мужчина роста маленького, шустрый, в кепке, сдвинутой на затылок, — так их и надо.

— Ты погоди, — возражал ему Найденов — мастер с механического — степенный и неразговорчивый, но теперь крайне недовольный тем, как Коренев отзывался о его, Найденова, любимой команде.

— Уделал, уделал! — смеясь глазами, восклицал Коренев.

— А ты бы попробовал, когда защита дырявая. А? — встрял Мышкин, — высокий, худой, длинный как жердь, в пиджаке, который висел на нем, как на вешалке. — Небось, штук пять зараз пропустил бы. А?

— Уделал, уделал, — продолжал смеяться Коренев.

— Нет, — горячился мастер Найденов, — ты возьми в расчет защиту, вот Никита правильно говорит.

Двое молоденьких — обе в туфельках на высоком каблуке, в бежевых жакетах и юбках не то, чтобы коротких, но и не очень длинных, — восхищались Видовым в роли Мориса Мустангера.

— Какой мужчина, — жмурила глаза одна, демонстрируя этим, какой мужчина Видов, а заодно этим же говоря о том, какие рядом неинтересные, грубые, некультурные мужики.

— Да, — подхватила ее подруга, — на такого живьем хоть одним глазком поглядеть.

— Говорят, — он все время бывает за границей.

— Конечно, у него жена манекенщица.

— Манекенщица?!

— Точно, моя парикмахерша, Зойка, с их домработницей летом в Сочах отдыхала.

— Какая Зойка. Это с Пролетарского?

— Она.

— Как бы к ней записаться?

— У нее все вперед на три месяца расписано. Но, — замолчала Зойкина клиентка, — попробую, Нин.

— Галь, помоги, я тебя с Валерой с мясного познакомлю.

— И не стыдно им, — глядя в стороны молодых женщин шептала та, которая была в платке по-бабьи.

— Нынче стыд потеряли, — вторила ее собеседница.

— Как он ему. С левой! — радовался Коренев.

— Нет, ты подожди, — продолжал защищать своих любимцев — районную команду завода «Ротор» — Найденов.

У них там, говорят, в магазинах все есть!

— Все?

— А вратарь у них — дырка.

— Вот сучки.

— А этот-то, напялил ордена, небось, и не воевал толком.

— «Ротор» ваш — салаги против нашего Вагоноремонтного.

— И чулки французские?

— Что чулки? Там даже — она прошептала что-то на ухо подружке.

— Да иди ты!

— Точно! Зойка говорит.

— Вот это был удар!

— У нас тоже, сосед, вояка.

Впереди показался мост. Троллейбус въехал на деревянные доски, вдруг за окнами сразу потемнело, чернота налилась на стекла, стало душно.

— Чтой-то — раздался чей-то громкий вскрик.

— Граждане, — раздался металлический голос, — соблюдайте спокойствие, наш троллейбус сейчас поедет на юг, нам с вами, товарищи, выпало важное дело — стать борцами за счастье товарищей в далеком Чаде, мы едем прямо туда.

Кто-то охнул, кто-то выругался, но тихо, вполголоса.

— Поздравляю вас товарищи, — продолжал голос, — вам выпала высокая честь.

Чернота продолжала наливаться в окна, но пассажиры как-то сразу посерьезнели.

— Да, задание нам дали ответственное, — тихо, но так, что его все услышали, произнес Найденов.

— А чего нас-то? — попытался задать вопрос Коренев, но на него так прикрикнули, что он сразу же замолчал и уяснил, что такие вопросы задавать нельзя.

— Да, — кивнул головой Мышкин, поправляя свой пиджак, словно в неаккуратном пиджаке он бы не мог выполнить ответственную миссию, — выпала, так сказать, ответственная задача, нужно этим самым товарищам из Чада помочь.

— Говорят, в Чаде мужчины очень красивые, — шепнула одна молоденькая другой.

— Высокие, красавцы, как артисты.

— А говорят они черные.

— Черные? Наверное, черные, говорят, очень горячие.

— Вот у нас в пятьдесят шестом тоже был случай, — вдруг очнулся ветеран с колодками, — тоже надо было помочь товарищам.

— И что? — спросил Коренев.

— Помогли, — уверенно сказал старик.

— Чад это государство в Центральной Африке — сказал Игорь Петрович, и теперь все посмотрели на него с уважением — знает человек.

— А мы.. это, — спросил, немного смущаясь, Коренев, — сразу в Чад, или там какая подготовка?

— Какая подготовка? — подозрительно спросил Найденов, — сразу, на передовую, карантина сейчас не полагается.

— А вот стояли мы в Финляндии, в тридцать девятом, — снова сказал старик, — так подготовки всего три дня, и вперед.

— Куда это? — спросил, не в силах сдержать страха Коренев.

— Как куда? Прямо в снег, в снегу спали, выроешь траншею, разведешь костер и спишь.

— А в Чаде тепло, там снега нет, — заметил Мышкин. Все вдруг сразу повернулись к Игорю Петровичу. Историк ощутил себя в центре внимания и преисполнился самоуважения.

— Чад — страна с очень теплым климатом, — сказал он таким голосом, каким обычно объяснял новый материал, — там встречаются и пустыни, и Саваны.

Мужики закачали головами.

— Внимание, товарищи, — снова произнес металлический голос, — наш троллейбус прибывает в государство Чад, просим всех приготовиться.

Все стали суетиться, проверять свои сумки и узелки, Мышкин снова поправил пиджак, старик стряхнул невидимую пыль с колодок.

— Чад, — снова раздался металлический голос.

Из снятого по требованию местного председателя городского исполнительного комитета сообщения местной газеты «Знамя Октября»: «Вчера, в семь тридцать пять утра произошло обрушение моста через местную реку Зушу. Во время обрушения по мосту проходил троллейбус, шедший по маршруту Вокзал — Стадион. Троллейбус в результате обрушения потерял управление и сорвался в реку, к сожалению, спасти никого из находившихся в салоне не удалось».

Прочитав рассказ, Роман некоторое время сидел молча. Он ясно понял, что Веру потерял, этот рассказ больше, чем ее последние хлесткие слова, свалил вместе с пассажирами в пропасть и его с таким трудом созданное хрупкое счастье.

XXV

Двухэтажный дом выходит на красную линию в районе бывшей Хитровки, узкая лестница, в коридоре на стенах фотографии знаменитых советских писателей, пару простых стульев. Двери помещений смотрят в коридор, в большом помещении, на стенах которого сплошь наградные грамоты и дипломы, фотографии главреда с известными лицами, среди которых космонавты, актеры, певцы, режиссеры модных театров, — огромный письменный стол, весь заваленный рукописями, папками, справочниками. Над всем этим ворохом канцелярских изделий и плодов человеческого вдохновения — громадный бронзовый письменный прибор. Перед столом высокий стул с кожаной спинкой и металлическими навершиями в виде еловых шишек. Главред — большой седой человек в очках с золотой оправой, читает последнюю вышедшую газету с очередным постановлением.

В другом помещении — секретарь, сидит за пишущей машинкой, каретка быстро доезжает до границы, звонкий сигнал — нажатие рычажка, и каретка начинает свой маршрут заново, а страница поднимается еще на одно деление. Ровный текст появляется из-под валика. Секретарь быстро косится на какую-то юную особу, вбежавшую, чтобы взять исправленную верстку репортажа — стажерка, знакомая зама главреда. Прямо в дверях стажерка сталкивается со светловолосой женщиной лет тридцати. Она подтянута, энергична, жесты точные, взгляд зеленоватых глаз цепкий, мгновенно оценивающий обстановку.

— Алевтина Сергеевна, — вот статья Берберова, очень важная, пойдет в ближайший номер, нужно срочно перепечатать в трех экземплярах.

— Хорошо, Екатерина Петровна.

— Суконцев сдал материал?

— Да.

— А Гусева?

— Нет еще.

— Опять задерживает, а сроки поджимают. Придет — срочно ее ко мне.

— Хорошо, передам.

— Я сделала в статье Берберова кое-какие исправления, надеюсь, мой почерк вам понятен?

— Конечно, Екатерина Петровна.

— Хорошо, буду у себя.

Секретарь быстро допечатывает прежний текст, берет статью Георгия Берберова «Потомок знаменитого мореплавателя», кладет ее на стол, вставляет в каретку новый лист и весело начинает стучать по клавишам. Почерк Екатерины Петровны ей хорошо знаком.

Она пишет отчетливым почерком, но справа оставляет строку недописанной, остается немного места, а наклон букв ровный, немного вправо, похоже на то, как солдаты, ощетинившись штыками, ведут наступление. Буквы » в» и «с» похожи на командиров взводов — они чуть больше наклонены, словно увлекают за собой остальных, а буква «н» с волнообразной перекладиной.

Екатерина Петровна возвращается в свой кабинет, по дороге решает поговорить с заместителем главного редактора — молодым мужчиной, проводящим вечера в ресторанах, вечно угощающим всех дорогим коньяком, заграничными сигаретами. Екатерине Петровне надоели эти молоденькие субтильные девочки, не умеющие ни текста написать без подсказки, ни вычленить главное. Ее, Катю Воробьеву, этому научили десять лет назад очень хорошо. Таким же ровным, с небольшими особенностями почерком, не изменившимся со времени учебы, она составляет официальные бумаги, характеристики, пишет внутренние рецензии, статьи и отчеты, отчеты, которые видят два — три человека и которые не предназначены для миллионов читателей популярной газеты.

Екатерина Петровна садится за свой стол — на нем высятся подшивки номеров за прошедший год, корректуры статей, лежат папки, завязанные тесемками, стоит немецкий письменный прибор с двумя бронзовыми охотничьими собаками, припавшими к земле в момент обнаружения добычи. Собаки сделаны замечательно, прекрасная отливка, бронзовая шерсть вздыблена, носы вытянуты вперед, лапы растопырены. Это подарок коллег журналистов, привезенный к ее дню рождения.

Алеша встречается с Гальпериным, как странно. Она первый раз за все время их совместной жизни попросила мужа сделать, если что-то возможно, для Ромы. Она хорошо помнит его. Да, такие увлекаются, порой совершают ошибки. Но ведь их работа и призвана защищать граждан от ошибок. Не только карать. Алеша в ответ потрепал ее по щеке. «Не беспокойся.»

У них нет детей, и Катя часто вспоминает ту недолгую поездку в Волгоград, когда она стала едва ли не мамой для этой группы из двадцати пяти ребят. Она быстро разобралась в их тайнах, симпатиях, детских горьких обидах. Иногда Катя жалела, что не связала свою жизнь с такой вот деятельностью. Но об этом не знает даже Алеша.

XXVI

Роман отчетливо помнил каждый миг своего пути к огромному таинственному зданию. Вот позади остались громадные черные полукружия выхода из метро, слева показалась стена магазина, в который когда-то приходил с родителями, как в мир бесконечной радости, глаза разбегались, каждый этаж таил свои секреты, вот и теперь дети с мамами спешат приобрести заветную игрушку.

Такая короткая часть улицы, вот он, семидесятый универмаг — большое серо-коричневое здание на углу. А ему, значит, сюда, напротив, вот в этот подъезд. Точно, в этот.

Отсчитал четыре высокие ступеньки. Двое молодых военных, в кителях и фуражках с темно-синим околышем, попросили назвать имя и фамилию. Назвал, запинаясь.

— Документы!

Гальперин протянул паспорт в рижской кожаной обложке.

— Это Синицын вызвал, — сказал один военный.

— Проходите, ждите в вестибюле, — сказал другой.

Роман прошел дальше, увидел стулья, на некоторых сидели люди.

«Наверное, тоже ждут»,— подумал он, сел, хотел собраться с мыслями.

Появился человек в костюме, средних лет.

— Владимиров, — сказал он.

Один из сидевших встал и направился за этим человеком.

«Вот, значит, как они забирают», — сказал себе Роман. Ждать пришлось долго. За это время вызвали еще пять человек.

Он узнал его сразу, тот самый, с которым познакомились на концерте на Рождество.

«Значит, они так много знают!» — мелькнула мысль.

— Гальперин! Идите за мной на третий этаж.

Роман встал и пошел за молодым человеком в сером костюме. Они поднялись по лестнице, свернули направо, — и Роман увидел отсеки, пустые, без окон, в которых за столами сидели люди и о чем-то говорили с теми, кто сидел напротив них. Он ожидал чего-то другого.

Молодой человек привел его в такой же отсек с голыми стенами без окон.

— Садитесь, Гальперин.

— Ну вот, Роман Александрович, пора и познакомиться. Вы, я думаю, меня узнали. Не волнуйтесь, это был не совсем, конечно, обычный концерт, но ничего противоправного вы не совершили. — Молодой человек улыбался, голос у него был мягкий и приятный. — Меня зовут Алексей Петрович.

— Так вот, Роман Александрович, вы человек образованный и поэтому мне будет просто объяснить вам некоторые вещи. Прежде всего, я должен вас предупредить, что все, о чем мы будем говорить, должно остаться строго между нами. Вам придется подписать одну бумагу, я вам дам ее в конце нашего разговора, это формальность, но таковы требования. Вы согласны?

Роман на секунду опешил. Вот так сразу? С чем согласен, с тем, что надо подписать бумагу. А если скажу, что не согласен?

— С чем согласен? — хрипло спросил он.

— С требованиями инструкции. С необходимостью подписать бумагу, — в голосе Алексея Петровича звякнул металл.

— А если я скажу, что не буду подписывать?

— Напрасно, напрасно, Роман Александрович, мы думали, что вы серьезный человек, а вы собираетесь с нами играть в какие-то игры. Вы ждете, что я сейчас начну вас расспрашивать, о каких-то людях, задавать вам каверзные вопросы, ставить ловушки, а в довершение вербовать вас, так кажется, пишут в романах?

Роман должен был себе признаться, что он ожидал именно этого.

— Нет, ничего этого не будет, хотя кое-что мы о вас знаем. И это «кое-что» достаточно для того, чтобы у вас могли возникнуть некоторые трудности с обучением, вам даже могло бы грозить отчисление. Вот, почитайте.

Лист бумаги, ровный четкий почерк, написано черными чернилами.

«В деканат фил… факультета тов. Мих.. от преподавателя… педагогики Ястребовой Г. П.

Докладная

Довожу до Вашего сведения, что третьего ноября учащиеся 1 группы организованно прогуляли семинар по важнейшей идеологической дисциплине. Прогул был приурочен к очередной годовщине Великой Окт.. соц.. рев.. Спустя месяц та же группа прогуляла и следующее занятие. Данный прогул был приурочен к Дню Сов. Конс… Организаторы данного действия — студенты первого курса первой группы Гальперин Роман, Голышев Владимир, Скачкова Анна.

Прошу Вас принять меры в отношении, как всей группы, так и вышеупомянутых студентов».

— Прочитали? И такого материала на вас накопилось достаточно. Примите к сведению. Мы не стали давать ход этой бумаге, посчитав данное ваше и ваших друзей действие недостаточным для очень серьезного наказания. Но вода камень точит, Роман Александрович. Вам как филологу это выражение должно быть известно. Скажите мне откровенно. Вам, вероятно, кажется, что в стране мало свободы, для ваших друзей, не так?

Гальперин почувствовал, что вспотел. Разговор сразу принял неприятный характер. Что на это сказать?

— Молчите? Хорошо, я вам помогу. Многие ваши друзья так полагают. Дескать, свободы мало. А что, я вас спрошу, понимают ваши друзья и вы сами под этой самой свободой? Вот что вы понимаете под недостающей свободой, Роман Александрович?

Алексей Петрович ждал, и выражение его глаз было такое, что он решил непременно дождаться ответа Гальперина.

— Так я жду, что же вы понимаете под свободой?

— Я думаю, мне кажется, возможность свободно читать хорошую литературу, — наконец, произнес, Гальперин.

— Очень хорошо. Читать хорошую литературу? Классику, я понимаю? То есть вам кто-то не дает читать Шекспира, Гете, Пушкина, Толстого, Достоевского, наконец? Так?

— Нет, почему, дают, — Гальперин чувствовал, что собеседник загоняет его в угол. Так и хотелось бы ему сказать: а Гумилев, Булгаков, Мандельштам? Но как он к этому отнесется?

— Значит, хорошую литературу вам читать можно, а чего вам еще не хватает? Может быть, свободы исповедовать культ? Вы верующий?

— Нет, я не верующий, — Гальперину стало немного стыдно, но он вдруг почувствовал, что не смог бы ясно ответить на этот вопрос. Сказать, что он сомневается в понимании мира, что он не то, чтобы верит в Бога, а хочет понять законы этого мира? И как он это объяснит этому человеку, если он и себе этого объяснить не может.

— Многим кажется, что им не хватает свободы отправлять культ, Роман Александрович. Хотя мы никому не мешаем — у нас свобода совести, это закреплено в конституции. Можно идти и в монастырь. Пожалуйста, становись монахом, иди в семинарию, учись на священника. Но вы, как я полагаю, в монастырь не собираетесь? Нет? Вы учитесь совсем в другом заведении. Идеологическом, как мы знаем. А в наших светских учебных заведениях все строится на научной картине мира, и это единственная картина, открывающая человеку правду о мире. Вы так не считаете?

— Почему не считаю? Считаю.

— Очень хорошо. Значит, вы не считаете, что у нас в стране запрещено исповедовать любые культы? Но к науке это отношения иметь не может. Исповедуй, молись, но только не неси свою веру туда, где ей не место.

Гальперина очень тревожило, что его спрашивают о вере, о религии. Алексей Петрович видел Марка, наверное, за Марком тоже следят. А если сейчас в лоб — вы крестились, когда, кто при этом присутствовал?

— Может быть, у вас нет возможности излагать свои мысли, Роман Михайлович? Нет?

— Есть, — произнес Гальперин, не очень понимая, куда сейчас повернет разговор.

— Есть? Хорошо. Когда есть что излагать — всегда можно найти способ донести свои мысли до людей. У нас масса газет, журналов, издаются миллиоными тиражами книги. Но мысли должны быть нужными и важными, в них должно присутствовать серьезное, я бы сказал, общечеловеческое начало, они должны быть продуманы. Вы читаете серьезные учебники — их написали те, кто умел и знал, как донести свои мысли до читателя. Разве это не так?

Роман вспомнил толстый том Тронского, чуть не улыбнулся. Поймал себя на мысли, что это было бы неуместно. Но в душе он был вынужден согласиться с тем, что он и сам не раз думал, что у него еще нет тех мыслей, которые так нужны многим читателям. А мысли Марка? Его друзей? Но так ли они правильны, нужны ли они? Как все это понять?

— Вот и здесь вы согласны, как я вижу, у нас нет запрета на обнародование своих мыслей. Чего же вам не хватает? Какой свободы?

Гальперин чувствовал, что он не сумеет ничего возразить этому человеку, что встретит какие-то железные аргументы на каждую свою слабую попытку что-то возразить.

— Вы знаете такое положение марксизма — свобода есть осознанная необходимость?

Гальперин не раз слышал это выражение. Задумывался о нем, но не мог до конца ответить, согласен ли он с требованием ограничить свободу? Он вдруг вспомнил, как они прогуляли тот злосчастный семинар, как легко дышала грудь, как вкусны были пирожные. Это и есть свобода? Как было хорошо в эти пару часов. Так значит, Крендель хотела добиться их отчисления? Вдали загрохотали сапоги. Но они не дали ей это сделать. А почему?

— Это выражение означает, Роман Александрович, что свобода должна пониматься индивидуумом, как постепенное постижение закономерностей окружающего нас мира. Когда эти законы нами осознаны и, главное, приняты, подчиняться им становится легко и свободно. Свобода не в стремлении делать, что хочу и никому не подчиняться, а именно в осознании закономерностей исторического процесса. Наша страна пришла к социализму — этот был закономерный процесс. Но наши враги не могут до сих пор смириться с этим. А среди наших людей, и ваших знакомых тоже, есть те, кто никак не хотят понять закономерности данного исторического явления, хода истории, так сказать. Вот почему им, как они говорят, не хватает свободы. Вы согласны с тем. что я говорю?

Роман кивнул, он опять не мог понять, куда сейчас повернет разговор.

— А вы пока не понимаете, Роман Александрович, — последствий своих действий, как их не понимают и ваши друзья. Я не стану их называть и вас не прошу это делать. Я вас прошу задуматься над результатами ваших действий. Вы и сами позже увидите последствия многих своих поступков.

— А что я сделал? — спросил Гальперин и сам тут же удивился, как смешно прозвучал его вопрос.

— Ничего особенного, — усмехнулся Алексей Петрович, — вы еще ничего особенного не сделали, — он сделал упор на слово «еще». — Что может сделать человек? Передать кому-нибудь что-нибудь ненужное, рассказать о чем-то, о чем не надо рассказывать, знаете, как это бывает? Человека просят передать кому-нибудь в другом городе посылку, связку книг, сушеные фрукты, наконец, а в дороге поезд раз! — и взрывается. Не смейтесь, не смейтесь, такое бывает сплошь да рядом. Это, конечно, не у нас. Но кто знает? Если долго разрушать опоры моста — мост рухнет, я понятно говорю?

Роман опять кивнул.

— Ну вот, хорошо, вы что-то начинаете понимать. Вот один ваш приятель — Алексей Петрович достал записную книжку — Шнейдер. Да, Вячеслав Шнейдер, недавно купил книжку — «Неоисламизм сегодня», издательство «Правда». Нет, нет, не надо бояться за приятеля. Это очень хорошая книжка, и он не совершил ничего противоправного. Просто его семья подала на отъезд, и они интересуются местом, куда собираются уезжать, а в этих местах сегодня поднимает голову этот самый неоисламизм. Там будут очень серьезные события в ближайшее время. А вы поинтересовались, у друзей спросили, есть ли у нас в стране те, кто исповедуют этот самый ислам? Я вам государственную тайну открою, — сказал Алексей Петрович очень серьезно, — есть, и очень много. Что будет, если дать им волю? В вашей голове, к сожалению, и в головах ваших друзей сплошная каша: казаки, православие, зарубежная православная церковь, русские националисты и многое другое. Что? Я непонятно говорю?

На лице Гальперина отразилось смешение чувств. Он вспомнил, как кто-то из друзей Марка не раз говорил: «Казаки, господа, казаки, достаточно было в октябре найти один эскадрон казаков, и этого всего никогда бы не случилось». Но что такое зарубежная православная церковь? — он не знал.

— Непонятное, Роман Александрович, это еще непонятое в силу отсутствия механизмов понимания. Я понятно говорю?

— Да, — Роман кивнул.

— Хорошо. Так вот, все непонятное — это как в детективе — пока не появился сыщик — непонятно, а как появился — все понятно. Любите детективы? Да? Хорошо. Вот сейчас будут снимать фильм про Шерлока Холмса? Думаете, случайно? Нет, режиссер уловил — что-то сгущается, а кто будет расшифровывать? Ваши друзья, уж поверьте мне, все только запутают, а распутывать нам придется. Да вы не волнуйтесь, что вы, как на иголках? Вот это вам знакомо?

На стол легла белая книжка с гнущимися — это Роман помнил — тремястами тонкими страницами, в белой обложке, но не завернутая в газету.

— Что ответить? Кажется, это не та. У той был чуть запачкан чернилами тонкий срез страниц.

— Нет, я не знаю что это.

— Это издательство «Посев», знаете такое?

— Нет, — неуверенно, плохо ответил, надо бы увереннее, — нет, не знаю.

— Это издательство возникло сразу после войны в Западной Германии, его создали наши злейшие враги, они распространяют откровенно антисоветские произведения, произведения белоэмигрантов и националистов. Их задача — уничтожить СССР. Вы понимаете, что это значит?

— Да, — на этот раз Роман ответил уверенно.

— Хорошо, что вы это понимаете? А вы знаете, кто стоял у истоков этого издательства?

— Нет, этого я не знаю, — Роман для подтверждения своих слов покачал отрицательно головой.

Алексей Петрович внимательно посмотрел на него.

— А надо бы знать, вы достаточно образованный человек, учитесь в идеологически важном ВУЗе. — Алексей Петрович постучал согнутым пальцем по обложке белой книжечки, — это издательство основали те, кто во время войны сотрудничали с оккупантами, с генералом Власовым — эту-то фамилию, я надеюсь, вы слышали? — Роман кивнул. — Они, члены так называемого «Народно-Трудового союза», выдавали наших людей гестапо, служили новым хозяевам, и после войны не прекратили свою подрывную деятельность. Обосновавшись в Западной Германии, они стали засылать сюда тонны подрывной литературы, брать под защиту самых отпетых негодяев, сегодня они служат милитаристским кругам Англии и Америки, находятся на содержании ЦРУ.

Гальперин сидел именно, как на иголках. Он не раз слышал от друзей Марка о сочувственном отношении к тем, кто сотрудничал с немцами. Он этого сочувствия не разделял, но никогда не встревал в эти разговоры. То, что говорил этот Алексей Петрович, он не раз слышал, но неприятно было не от этого, а от того, что слова могли оказаться правдой. Сама аббревиатура НТС звучала зловеще.

— И таких организаций, как это НТС, — продолжал Алексей Петрович, убирая, наконец, книжечку куда-то в стол, — десятки, они засылают к нам агентов, врагов. Вы понимаете?

Роман облизнул пересохшие губы и кивнул.

— Хорошо, что вы понимаете, это очень хорошо.

— Да, сказал, Алексей Петрович, — внезапно переходя совсем к другому тону, — вы, я знаю, собираетесь с вашим другом, — Алексей Петрович снова достал записную книжку, — с Марком Рачинским на лекцию профессора Хорошева?

Роману стало жарко, он вытер со лба пот. Собеседник внимательно посмотрел на него.

— Очень хорошо. Профессор Хорошев ученик уважаемого человека и прекрасного специалиста — который замечательно пишет о Византии. Это очень интересная тема. Вы, ведь, изучали Византийскую культуру в школе, не так ли?

«Борис! Они знают про записи! А почему обязательно Борис? Заговорил о Византии, спросил, знаю ли я Византийскую культуру? Что в этом такого? Что же они все-таки знают?» Гальперин отер губы, словно боялся произнести хоть одно слово. Собеседник снова посмотрел на него внимательно.

— Наверное, будет хорошая лекция, стоит, очень стоит поехать.

Алексей Петрович говорил так еще некоторое время.

— Есть такой писатель, — вдруг сказал Алексей Петрович очень тихо, словно хотел, чтобы Роман к нему прислушался, — К. Вы его, наверное, еще не читали. Он пишет для своих друзей — обычное дело. Мы, конечно, читали его повести, рассказы и даже роман. Он явно не без таланта, но этот талант может его далеко завести. Кружок этого К — весьма небольшой, но очень активный — встречи с иностранными корреспондентами, посещения запрещенных выставок, они очень опасно себя ведут. Почему я вам это рассказываю? Вы пишите стихи, рассказы, но, кажется, крупней вы еще ничего не написали?

Волна краски ударила Гальперину в лицо.

Алексей Петрович посмотрел на него внимательно и улыбнулся, — Не волнуйтесь. Вы, авторы, люди слишком самолюбивые. Способности у вас есть. Но вот в чем главная проблема: К — по сути, ваш противник, да, да, не удивляйтесь, как и его друзья. Вы этого еще не знаете, а мы уже знаем. Вот один его рассказ, — Алексей Петрович протянул Роману тонкую тетрадь, обычную, в клетку, — почитайте. Я скоро вернусь. Он встал и вышел.
Оставшись один, Роман перевел дух. Как он сказал? «У вас могли бы возникнуть трудности с обучением и даже могло бы грозить отчисление». И они же не дали бумаге ход.

Тут его взгляд упал на тетрадку. Он открыл ее и прочитал «Троллейбус идет на войну».

Алексей Петрович вернулся через полчаса, ничего не говоря, положил перед Романом лист бумаги и сказал: распишитесь вот тут, Гальперин. Хорошо, вы свободны, знаете, надеюсь, как отсюда добраться на метро? Не забудьте то, о чем я вам говорил.

Роман не помнил, как вышел на Большую Лубянку и шел по ней, кажется, посередине улицы. С ним что-то случилось — он это явно осознавал: вся прошлая жизнь куда-то ушла. Ему казалось, что он приоткрыл какую-то завесу совсем в другой мир, и этот мир по-настоящему напугал его. Но теперь он почему-то не боялся, что за ним следят, что ему что-то грозит со стороны этих самых органов. А пугал его тот мир, к которому явно принадлежала Вера, писатель К, какой-то журналист-международник и, наверное, кто-то еще. Но ни Марк, ни Толик, ни Славик Шнейдер, ни даже философ Борис Мазин, его троюродный брат, к этому миру не имели никакого отношения.

Окончание