Марк Гинзбург: До, После, Над. Ушедший век глазами бакинского еврея, или О быстротекущей жизни и вечных ценностях. Продолжение

Loading

Еврейская библия — Танах — не столько провозглашает результаты поисков, сколько будит мысль. Великое свойство священных книг таково, что они гениально недоговаривают чего-то. Не навязывают какие-то жесткие выводы, а будят наше мышление, взывают к нашему разуму: «Думайте, ищите».

До, После, Над

Ушедший век глазами бакинского еврея, или
О быстротекущей жизни и вечных ценностях

Марк Гинзбург

Продолжение. Начало. Вторая часть. Третья часть

НАД
Старые истины

«Жухлыми листьями,
Мертвыми листьями
С веток срываются старые истины.
Старые истины на перегной.
Скоро откроются новые истины,
Что-то свершается в глуби земной.
Силы природы мудры и таинственны,
Но появляются снова на свет,
Вновь пробиваются старые истины.
Старые истины — сносу им нет.»
(Евгений Елисеев)

Я давно хотел изложить свой взгляд на возможное место в мире иудаизма моего современника, немолодого еврея, прожившего долгую жизнь в Советском Союзе и почти полностью отлученного там от еврейских духовных ценностей.

Особенно после того, как с горечью и болью прочел «Этюды о синагоге» Анатолия Кисина (НРС, 1 октября 1995).

Свою исповедь он кончает так:

«К сожалению, слишком поздно я понял, что воинствующий атеизм, в котором воспитывали и меня, и моих детей, ни к чему хорошему не привел, да и не мог привести. Так что пусть хоть внучка растет с Верой. Так-то будет лучше. И кто знает, может быть именно с нее традиции иудаизма начнут возрождаться в нашем роду, и мой прадед, наконец, успокоится в своей могиле спокойным сном».

Мне хотелось показать ему, что и для него самого не все так безнадежно. Что он, при всех своих малых познаниях в еврейской традиции, при неумении обратиться к Богу принятым образом, не должен чувствовать себя ущербным, не должен сомневаться в своем праве на великое наследство иудаизма, на право обращаться к Своему Богу так, как подсказывает его сердце. И что единственным судьей его права являются его совесть и искренность желания прикоснуться к миру вечных еврейских истин.

Эти истины составляют суть традиционного еврейского мировоззрения, которое за 3000 лет, видимо, генетически отложилось в душе каждого еврея.

Сотни лет еврейские истины отшлифовывались и облекались во все более совершенную форму. Записывать найденные истины было запрещено с тем, чтобы новые поколения могли вносить в эти не зафиксированные жестко формулы, новые детали, отражая новый опыт, новое время. И устно передавать обновленную традицию следующим поколениям. И только в начале нашей эры, когда на еврейское государство один за другим обрушивались удары и все меньше оставалось живых носителей Устного учения, было решено его записать.

Приехав в Штаты, я надеялся в соприкосновении с этими истинами, в возможном следовании им, преодолеть рамки, в которые был заключен 62 года жизни при советской власти.

Я понимал, что, прожив так долго в атмосфере атеизма (а вернее — идолопоклонства), я вряд ли сумею полностью и искренне войти в традиционную синагогу.

Но где же тогда морально приемлемый образ моего пове-дения в иудаизме и на какую Веру я имею право?

Имею ли я право сомневаться в истинах Писания?

Имею ли я право оценивать и выбирать между современными ветвями иудаизма?

Имею ли право я, какой я есть, обращаться к Богу в дни Рош-Хашана, чтобы просить прощения и очистить свою со-весть? И вообще, обращаться к Нему своими словами?

По силам ли мне найти собственную нить в сопоставлении иудаизма и науки?

Наконец, насколько мои понятия добра и зла, справед-ливости и милосердия отвечают концепциям иудаизма?

Я хотел бы подчеркнуть, что речь идет не о праве, которое должен кто-то признать, ни о том, как это право согласуется с религиозными канонами, а о моем внутреннем праве, судьей которого являются моя совесть и мой Бог. Это еще и право, которое иудаизм дает каждому еврею, генетически сохранившему в душе некие изначальные корни.

Я, как и любой другой, имею право на свое видение сущ-ности веры и религии и на свой путь к ним.

К тому, что изложено далее, я шел всю жизнь и двенад-цать лет, прожитых в Америке. Чем глубже я погружался в иудаизм, тем больше я восхищался удивительной историей еврейского народа, его способом мышления, мудростью и человечностью его вечных истин.

На протяжении многих лет на лекциях я с радостью делился с моими слушателями тем, что волновало и увлекало меня.

С радостью делюсь и с теми, кто наберется терпения прочесть эти записки.

Описание моего видения ­_ это не научное исследование, претендующее на доказательность, где указывается источник каждого заимствованного положения. В моем тексте найдутся образы и фразы, почерпнутые в самых разнообразных книгах, начиная от Пятикнижия и кончая публицистикой. И почти все, да простится мне, без четких ссылок.

Ниже я привожу самые, по-моему, интересные книги, которыми я пользовался чаще других:

Милтон Стейнберг. “Основы иудаизма”, Алия, 1981. (Живое изложение идей иудаизма. Рассмотрены и современные течения.)

Исидор Эпштейн. “Иудаизм, исторический очерк”, «Геулим», 1979. (Развитие идей иудаизма на фоне истории евреев.)

Адин Штайнзальц. “Контуры талмуда”, «Москва-Иерусалим», 1981. (Доступное изложение содержания и мышления Талмуда.)

М.И.Даймонд. “Евреи, Бог и История”, Алия, 1979. (Увлекательная история евреев и иудаизма на фоне духовной истории человечества.)

Яков Кумок. “Экклезиаст, черное солнце”, Присцельс, 1996, Москва. (Прекрасные комментарии идей Экклезиаста.)

Йосеф Б. Соловейчик. “О раскаянии”, Швут Ами, 1993. (Мудрые слова о днях искупления, о раскаянии и свободе выбора.)

Право на свою веру

«В чем смысл нашей жизни? В чем смысл жизни любого живого существа? Знать ответ на этот вопрос значит быть религиозным. Вы спросите зачем вообще ставить этот вопрос? Я отвечаю: тот, кто чувствует, что его собственная жизнь или жизнь его близких бессмысленна, не только несчастен, но и вообще еле жизнеспособен».
(А. Эйнштейн)

Видимо, даже убежденный скептик рано или поздно задумывается, есть ли что-нибудь за чертой материального мира, создан ли мир неким Создателем, можно ли в это верить, и что значит — верить.

По роду занятий мне приходилось беседовать на эти темы со многими “новыми американцами”. Выросшие в идеях материализма, редко сохранившие смутные детские воспоминания о еврейских традициях, они часто спрашивали, как я, ученый, выросший и воспитанный в советской действительности, могу верить в Бога, верить в сверхъестественное.

К мысли, что есть некая Высшая Сила, создавшая мир, я пришел относительно легко. Видимо, сказалось очень деликатное влияние отца. Подготовленность принять сверхъестественное в зрелые годы проявлялась и в том, что я всегда ощущал непрекращающуюся связь с умершими родителями, и жизнь давала мне многие подтверждения этой связи. Укрепили меня в этих мыслях и известные размышления Эйнштейна об истоках гармоничности мироздания.

Но решающим, скорее всего, оказалось то, что сколько себя помню, я никак не мог примириться с мыслью, что я, мои родители, все вокруг меня — дети, взрослые, появились на свет ни для чего, совершенно случайно, без всякой цели и так же уйдут из жизни.

Видимо, первые мысли о жизни и о нелепой неотвратимости смерти приходят уже в детстве. Мой друг Миша Ляндрес как-то услышал размышления вслух своего маленького внука Яши, только начавшего ходить в детский сад в Тель-Авиве: «Смешно! Расти, расти, а потом умереть!»

Возможно, детские рассуждения при всей своей наивности в чем-то «умнее» рассуждений взрослых — они не затемнены страхом смерти, а видят только логическую «смешную» нелепость небытия: «Расти, чтобы умереть!».

Проходит детство, подобные мысли уходят на второй план — еще бы, впереди вечность!…

Но со зрелостью размышляющий человек опять задумывается, зачем он живет. Есть ли какой-то смысл, какая-то цель в его существовании, в существовании мира.

Мне совсем не импонирует мысль о том, что я совершенно случайно, бессмысленно появился на этот свет, бесцельно прожил сколько-то десятков лет и так же бессмысленно уйду из этого мира. И даже память обо мне сотрется через не такое уж большое время.

Я не могу и не хочу с этим смириться. И я, признавая существование Творца, признаю существование некой цели, с которой был сотворен мир, сотворен человек и сотворен я. Не знаю, что это за цель. Хочу верить, что цель благородная и что какому-то поколению она откроется.

Я вспоминаю повесть Клифорда Саймака «Поколение, достигшее цели». Это — увлекательная, умная и добрая фантастика. Действие происходит в странном мире со своей религией, своими заповедями и законами. Мир чрезвычайно стабилен. Одна из заповедей этой немногочисленной общины гласит, что семья может завести нового ребенка только после смерти одного из жителей общины.

В молельном зале висит картина — пейзаж с долинами, горами, реками и озерами, облаками, плывущими по синему небу. Ничего подобного в мире этих людей нет. Для них это — неведомый мир, что-то вроде рая. Есть всего одна Книга, но нет ни одного, умеющего читать. Да и само чтение строжайше запрещено.

Все считают, что их мир существовал всегда и будет вечно. Выращивают фрукты и злаки, пасут стада. Поколение сменяется поколением и все остается незыблемым.

Но есть одна «грешащая» семья. В ней каждый отец тай-но обучает сына чтению и берет с него клятву, что и он в обучит чтению своего сына. Кроме того, с незапамятных времен от отца сыну передается запечатанный пакет, который следует вскрыть лишь при критических событиях.

Грохочет гром и меняется направление силы тяжести во всем мире. Тайно вскрывается пакет и выясняется, что описанный мир есть ни что иное, как большой космический корабль с замкнутым циклом жизнеобеспечения. Сотни лет назад его отправили с умирающей земли в направлении планеты, подобной земле.

Сменились многие поколения, люди забыли о цели своего путешествия. Забыли, откуда пришли к ним заповеди, законы жизни. Остались какие-то смутные мифы. Система корабля стала для них миром, а мифы — религией. Так, видимо, и было задумано Создателями корабля. Знай люди всю правду, они не выдержали бы сознания безысходности замкнутой тюрьмы до скончания их века.

Но в конце концов цель была открыта, какое-то поколение ее достигло.

Я не стану проводить аналогии. Но я верю, что и в нашем мире Цель существует. И какому-то поколению она будет открыта. И, возможно, смысл существования текущих поколений в том, чтобы передать искру жизни следующему поколению и поддержать условия существования рода человеческого, пока какое-то поколение не достигнет Цели. А может, и подготовить исподволь человечество к восприятию в свое время откровения о смысле существования.

И пусть за чертой смерти нет ничего (во что я не верю), одно сознание того, что в прожитой жизни есть некий смысл и что эта песчинка ложится в какое-то ложе, уготованное Замыслом, приносит утешение и удовлетворение.

Меня не смущало то, что я ничем не мог доказать себе, что это так. Но я понимал и то, что невозможно доказать обратное. Поэтому я счел вполне логичным и допустимым из двух равно недоказуемых предположений выбрать одно, более близкое мне.

Трудней было ответить на вопросы: «Каковы цели творения. Есть ли и каковы могут быть связи между мной и Творцом. Следует ли мне как-то по-новому и на каких этических принципах строить свою жизнь, если я признал существование Творца и некоей связи с ним».

Я думаю, что дать однозначные и приемлемые для всех ответы на эти вопросы невозможно. Я могу только рассказать о моем пути и о том, к чему я пришел за многие годы поис-ков, учебы и общения с мудрыми людьми.

Мой первый наставник и первая школа, — давшие мне сознание принадлежности к древнейшей нации, — это мой отец и его уникальная библиотека.

Я уже писал, что папа происходил из знаменитого рода чернобыльских цадиков, но не был не от мира сего. Романтик-революционер, никогда не был в партии, сидел в лагерях, потом был оправдан. В войну не раз подавал заявление в военкомат — просился на фронт, ему отказывали, т.к. он работал в почтовом ящике, где разрабатывали агрегаты «Катюш».

Всем своим существом отец был предан еврейскому народу, и в то же время был истинным интернационалистом.

В 1965 г. во французской газете был помещен некролог, начинающийся словами: «Умер Яков Гинзбург, известный собиратель еврейских духовных ценностей». (Естественно, в советских газетах ждать подобного не приходилось.)

В тридцатых годах — годах моего детства — было небезопасно объяснять ребенку все, как есть.

Тем не менее отец в форме сказок, притч преподносил мне куски еврейской истории, места из Торы. Научившись читать, я часто погружался в его уникальную библиотеку. Очень редко он советовал, что читать. Но прочитав указ об утверждении ордена Богдана Хмельницкого, протянул мне один из томов “Истории еврейского народа” и указал на абзац: «Настоящее горе и несравнимо ужасающие страдания для евреев пришли вместе с Богданом Хмельницким”.

Оглядываясь, я вижу, что полученные в детстве знания были обильными, но бессистемными. Возможно, отец опасался, что внушение идей, идущих вразрез с принятыми тогда повсеместно, могло привести к переживаниям, слишком сильным для ребенка. А может быть он считал, что последовательно углубляться в такой океан, как иудаизм, лучше в зрелом возрасте.

Но глубоко и систематически изучать иудаизм, размышлять и делать выводы в тех условиях у меня не было ни времени, ни возможностей, подобных тем, которые я обрел много лет спустя в Бостоне с его великолепными библиотеками, синагогами, мудрыми советчиками и наставниками.

Первым моим наставником в Бостоне стал мой дальний родственник рабби Тверский, профессор Гарварда, глава Тальнер-конгрегейшн, автор многих книг, переведенных на разные языки, в том числе — и на русский.

Именно рабби Твеский сделал синагогу очень нужным мне домом.

Я уже писал, что в его синагогу я пришел в первые дни моего пребывания в Бостоне.

Это была ортодоксальная синагога. На фоне многих бостонских пышных синагог она производила скромное впечатление. Я любил приходить туда пораньше, до начала службы, чтобы несколько минут посидеть одному, предаваясь размышлениям.

Бесед с рабби было не так уж много. Но на каждый мой вопрос он отвечал удивительно просто и ясно. А главное, наводил меня на новые мысли, побуждал самого искать ответы.

Другим моим бостонским наставником был профессор Давид Каждан — умнейший и эрудированнейший иудаист, математик с мировым именем.

Его семинары по иудаистской философии у него дома я посещал долго. К этому времени я уже много знал, но ком-ментарии Каждана были удивительным сочетанием глубокого анализа текстов с логикой истинного математика.

Вокруг стола с чаем и печеньем собиралось человек пятнадцать. Пощипывая бородку, низко склонясь над столом, глядя в книгу сквозь сильные линзы очков, Каждан несколько нараспев читал строки из очередной изучаемой книги, переводил их с иврита. Обращался к комментаторам. Мне виде-лось, что нечто похожее уже было сотни лет назад, когда мудрый рабби приглашал учеников к разговору и когда спо-собность задать неожиданный вопрос ценилась даже выше, чем умение ответить на него.

Третий мой наставник и интереснейший собеседник — Григорий Иосифович Лейдерман. Человек европейского образования (в 1928 году он окончил институт в Бельгии), владеющий несколькими языками, составитель уникального, пожалуй, первого в Союзе русско-ивритского словаря. Этим большим рукописным словарем пользовались многие уезжающие. Его парадоксальные трактовки библейских и талмудических текстов были чрезвычайно интересны.

Шло время. Я читал лекции по еврейской истории, философии и религии в Еврейском колледже, в синагогах, в разных городах разных штатов. Вел службы и проводил праздники для русскоязычных евреев. За свои лекции был удостоен престижной награды “Корона Торы”.

Но чем глубже я погружался в мир иудаизма, чем больше узнавал, тем больше одолевали меня сомнения.

Я спрашивал себя, могу ли я так глубоко и искренне погрузиться в веру, как мне бы хотелось? Является ли моя вера в существование Творца именно той, нужной мне без-граничной верой, я даже затрудняюсь описать, — во что… Смогу ли я полностью погрузиться в молитву?

Меня несколько успокоили мудрые высказывания рабби Йосефа Соловейчика, крупнейшего еврейского мыслителя 20 века, лидера ортодоксального еврейства Америки. Он умер в Бостоне в 1993 году в 90 лет и говорил со своими слушателями как наш современник, сочетая глубочайшие познания в иудаизме с современным взглядом на происходящее в мире.

Он писал:

«Мы забыли искусство молитвы. Когда человек молится, обстановка резко меняется. Зрелый, гордый ум, гений не допускается в Храм молитвы. Молитва требует самоотрицания и беспомощности. Осознание того, что человек ограничен и бесполезен, — ключ к молитве. Единственно, кто знает как молиться, — это ребенок. Ребенок понимает, что его существование зависит от кого-то другого.

Есть и другое действие, на которое способен только ребенок. Это Вера. Вера есть совершенная уверенность и доверие. Мы можем обладать только верой в Б-га. Маленький ребенок, например, может абсолютно верить в свою мать. Это нужно и для молитвы. Но вера требует большего. Она требует отказа от суждения и отказа от логики: действовать, не понимая. Необходимо временами обращаться к принципу эмоциональной оценки. Только человек-дитя обладает такой способностью. Так должен действовать взрослый по отношению к Б-гу».

Я сознавал, что истиная вера — вера ребенка — мне недоступна, что я не могу отказаться от суждения и от логики и «действовать не понимая». Но я верю в в существование Бога-Творца и полагаю допустимым для себя судить обо всем остальном с той логикой, на которую способен.

Одолевали меня и другие вопросы.

Могу ли я считать себя религиозным?

Какова должна быть моя личная связь с Всевышним?

Должен ли я принадлежать к определенной религиозной общине? К какой именно?

Если некоторая община близка мне по исповедуемым идеям, то должен ли я выполнять все без исключения обряды этой религиозной общины, чтобы считать себя принадлежа-щим этой общине?

Я вспомнил давнюю беседу с рабби Тверским: «Скоро два года, как я хожу к Вам в синагогу. Я признаю существование Всевышнего, Творца всего существующего. Я знаю смысл каждой читаемой молитвы. Но я не уверен, что могу назвать себя религиозным».

Рабби ответил: «Религиозный вы человек или нет, никто кроме вас сказать не может. А вообще, религиозным за неделю не становятся».

И я понял главное: есть только двое Ты и Bceвышний. И никто не должен вмешиваться в отношения между вами и, тем более, навязывать какую-то особую форму этих oтнoшeний.

Возможна ли чистая вера без религии?

Со временем мне стало понятней соотношение между религией и верой, как между формой и содержанием.

Если не только признается существование Творца (т.е. свершается акт веры), но и делается попытка представить себе, каковы его свойства, каковы цели творения, каковы взаимоотношения между Творцом и вселенной, Творцом и человеком, — возникает nроблема религии как системы взглядов.

Каждый может либо сам составить некоторое представление об этих отношениах, т.е. может построить свою собственную религию, либо может согласиться с некоторой уже сложившейся системой взглядов на эти отношения, т.е. принять одну из уже существующих религий.

Поскольку любое общение требует некоторой формы, неизбежно возникает проблема обряда, ритуала вторая сторона релuгии. Даже если это есть мысленное обращение, то и в этом случае обращение облекается в какие-то слова.

Это, пожалуй, самая сложная проблема для «новых американцев».

Незнание многими из них истории народа и путаница в элементарных понятиях были удручающими (они, например, спрашивали «Кто был раньше: Давид или Моисей?». Или упрекали меня, мол, вы все время говорите “пророки”, но ведь пророки — это же христианские святые). Но и они искренне интересовались иудаизмом и с готовностью примкнули бы к какой-нибудь религиозной общине, однако обряды часто оказывались непреодолимым препятствием.

Многие прошли через разочарование синагогой. В любой из них новичок попадал в непонятную ему атмосферу. Он слушал или даже читал слова молитв, совершенно не понимая, что кроется за ними, не зная, откуда они, по какому поводу сказаны. И уходил из синагоги явно неудовлетво-ренным, с сожалением полагая, что это не для него.

Я с грустью вспоминаю многих знакомых, которые душой чувствовали Всевышнего и которых я счел бы религиозными людьми, но которые, посетив несколько раз синагогу, переставали туда ходить, смущенные и удрученные тем, что они ничего не понимали в службе и поэтому считали себя нерелигиозными.

Но, на мой взгляд, невыnолнение обрядов не может лишать права на веру в Tвopца, на общение с ним и на npaвo быть религиозным, даже не примыкая к традиционной религии.

В то же время я не считаю, что можно игнорировать опыт многих поколений, столетиями шаг за шагом шлифующих и систему взглядов и форму общения со Всевышним. Один из величайший мудрецов — Гиллель — утверждал, что традиция народа так же свята, как Тора.

Традиция — как совокупность писанных и неписанных норм — это то, что цементирует любую нацию.

Особо важно это для евреев, членов уникального сообщества, где на всех имеется только одна религия и эта религия только у одного этого народа.

Принимающий иудаизм автоматически становится евреем. Но куда отнести евреев, не разделяющих иудаизм?

Есть неисчислимые попытки дать определение тому, что же такое еврей. Мне кажется, что основной признак — это кем себя ощущает сам человек. Это особый склад мышления, мироощущения, диктуемый неким этическим началом, который большинству рожденных евреями присущ генетически.

Естественно, в формировании такого сознания колоссальную роль играет воспитание, но мне приходилось видеть людей, выросших в абсолютно нетрадиционных семьях, ничего не знающих об иудаизме, убежденных атеистов, и все же с первого взгляда, с первого слова я узнавал в них «своих».

Но бывало и так, что в евреях по рождению признать своих я никак не мог, не чувствовал в них доброго этического начала. Не видел в их глазах грусти, отложенной поколениями. Не видел в них тех, у кого «даже в смехе болит сердце».

Я далек от мысли считать, что евреи лучше или хуже других. Но, как и другие, они имеют свои отличительные черты. Как и другие, они тянутся к своим, к тем, кто понимает их лучше, чем другие.

Но я с удовольствием вспоминаю и о встречах и близости с людьми без еврейской крови, но с истинно «еврейской душой». Они были христианами, мусульманами, атеистами, а по сути обладали многим хорошим, что я ценю в евреях, и в жизни следовали добрым еврейским традициям, хотя, воз-можно, и не сознавали этого. И я не отличал их от других моих друзей-евреев.

Для меня очень важно ощущать себя частицей древнего народа, представлять себе, что именно для меня народ копил свою мудрость.

В ортодоксальной синагоге я остро осознаю, что такими же словами, с теми же интонациями обращались к Всевышнему мои предки на протяжении тысячелетий. Но в то же время я не выполняю массу законов, которые регулируют поведение ортодоксального еврея. Но меня мало привлекают и реформистские «либеральные» синагоги. И дело здесь не только в непривычной мне литургии, но и в «не моей» системе взглядов реформистов на иудаизм.

Это глубоко мое личное, и я с уважением и пониманием поддерживаю многих моих добрых знакомых, которые придерживаются других взглядов, и для которых реформистская синагога стала домом.

Умер рабби Тверский, и я стал реже ходить в синагогу.

В последние годы я прихожу в синагогу вечерами раза два в месяц. Я понимаю и разделяю каждое слово в произносимых молитвах. В день Йом-Кипур соблюдаю пост и искренне сожалею о всех обидах, которые вольно или невольно нанес своим близким. В дни годовщин смерти моих родителей читаю в синагоге каддиш. В канун субботы у меня дома зажигаются свечи и читается благословение. И это почти всё из выполняемых мною обрядов.

И в то же время я полностью разделяю духовные идеалы и систему взглядов ортодоксальной синагоги, считаю себя религиозным и уверен, что у меня есть полное право быть членом ортодоксальной конгрегации.

Кто же дал мне право считать, что какие-то обряды простительно не выполнять?

Как ни парадоксально, но в каком-то смысле такое право дает сам Закон. Сама традиция призывает к размышлениям — мудрецы говорили, что несомневающийся человек — опасный фанатик. Закон не только допускает инакомыслие, но даже разрешает демонстрировать его ученикам. Единственно, что предписывается, — это сообщить, что именно по этому поводу говорит Галаха, после чего излагать свое мнение.

Главное же: в общении с Всевышним не должно быть лицемерия. Надо поступать так, как подсказывает тебе сердце и совесть. Не следует себя насиловать.

Но и не следует пренебрегать духовными богатствами, накопленными многими поколениями.

Хорошо, когда Вера подкрепляется знанием традиции.

Право на сомнение и поиск истины

«То, что мы знаем, так ничтожно в сравнении с тем, чего мы не знаем»
Лаплас

Те, о ком я пишу и для кого я пишу, по складу ума и по опыту жизни чаще всего не склонны верить на слово, а предпочитают сами докапываться до истины. Они критически и с сомнением относятся к провозглашаемым истинам вообще и к истинам иудаизма — в частности.

И часто их скептическое отношение к отдельным высказываниям или эпизодам (ну как можно в это поверить!?) переносится на весь иудаизм, приводит к отказу от дальнейших попыток понять, в чем же суть иудаизма, как иудаизм смотрит на важнейшие стороны жизни человека, на такие вечные проблемы, как жизнь и смерть, добро и зло, справедливость и беззаконие, деяние и воздаяние.

Убедившись в своем несогласии со многим частным в иудаизме, они считают бесполезным продолжать попытки проникнуть в его суть.

Переубедить их можно лишь одним — поощрением их сомнений и поддержкой их устремлений искать истину своим путем, даже если для этого потребуется отказаться от общепринятых положений.

И я старался им объяснить, что иудаизм дает человеку право сомневаться в любой общепринятой истине. Сомневаться во всем: в Боге (в его могуществе, в его справедливости и милосердии); в себе (что такое «я» и зачем я, что я знаю), в добре и зле (можно ли их различить). Дает право упрекать Бога, не соглашаться с ним, возражать ему, и оправдывает отход от принятых канонов при поиске истины.

Более того, еврейская традиция вся пронизана сомнениями и, в частности, тщетно ищет ответ на “проклятый вопрос”: «Если Он милосердный и всемогущий, почему Он допускает столько зла и горя на земле?». И нет в священных книгах однозначного ответа.

Еврейская библия — Танах — не столько провозглашает результаты поисков, сколько будит мысль. Великое свойство священных книг таково, что они гениально недоговаривают чего-то. Не навязывают какие-то жесткие выводы, а будят наше мышление, взывают к нашему разуму: «Думайте, ищите».

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Марк Гинзбург: До, После, Над. Ушедший век глазами бакинского еврея, или О быстротекущей жизни и вечных ценностях. Продолжение

  1. «В чем смысл нашей жизни? В чем смысл жизни любого живого существа? Знать ответ на этот вопрос — значит быть религиозным. Вы спросите — зачем вообще ставить этот вопрос? Я отвечаю: тот, кто чувствует, что его собственная жизнь или жизнь его близких бессмысленна, — не только несчастен, но и вообще еле жизнеспособен».
    (А. Эйнштейн)
    =====================================================================

    Уважаемый Марк,
    я с интересом и приязнью читаю Ваши публикации в Мастерской. Мне кажется, что Вы подошли сейчас к наиболее сложной теме, рассказывая о поисках собственного места в этой жизни и более того о поисках смысла жизни вообще. Вы бесспорно, как и каждый человек, имеете право на свою точку зрения в этих вечных темах, так же как и на утверждение о том, что найти ответы на эти вопросы Вам помогла и помогает религия.
    И все же в данном отрывке из Ваших размышлений есть момент, который заставляет меня выступить с комментарием — не могу пройти мимо, когда в рассуждениях о религии всяк по-своему подверстывает Альберта Эйнштейна, Мне не раз уже приходилось, в том числе и на этом портале, участвовать в дискуссиях по этому поводу, их содержание Вы, при желании, легко здесь найдете с помощью авторской справки.
    Начну с того, что многочисленные высказывания Альберта Эйнштейна по вопросам поиска смысла жизни, соотношения науки и религии, в том числе знаменитое о том, кто хром, а кто слеп, никак нельзя приводить без контекста. Помимо того с переводами, учитывая, что они в очень многих случаях непрямые – немецкий- английский-русский, надо обращаться очень аккуратно. В частности приведенная Вами цитата при этом звучит чуть иначе, а именно:
    «В чем смысл человеческой жизни или органической жизни в целом? Ответ на этот вопрос, как правило, возлагается на религию. Есть ли тогда, вы спросите, смысл его задавать? Я отвечаю, что человек, относящийся к жизни своей и ближних как к чему-то лишенному смысла, не просто несчастен, но практически недостоин жить.»
    Эйнштейн многократно говорил о том, что для него не существует личностного Бога, он не был прихожанином ни синагоги, ни какой- либо церкви, он никогда не обращался к молитве. Он искал смысл жизни, но в масштабе гораздо шире бытового. Он говорил, что в определенном смысле его можно назвать религиозным, но в каком именно, надо читать у него самого, он всегда четко выражает свои мысли, и ни в коем случае не прибегать к чьим бы то ни было толкованиям.
    От себя лично, хочу добавить, что если бы Вы попробовали всех мысливших над упомянутыми вечными вопросами людей уложить в Прокрустово ложе, ограниченное спинками с одной стороны — религии, а с другой – воинствующего атеизма, то нашлись бы немало таких, кому пришлось бы обрубать ноги, либо сворачивать шею. Уверен, что такие операции Вам не по душе.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.