Еврейская библия — Танах — не столько провозглашает результаты поисков, сколько будит мысль. Великое свойство священных книг таково, что они гениально недоговаривают чего-то. Не навязывают какие-то жесткие выводы, а будят наше мышление, взывают к нашему разуму: «Думайте, ищите».

До, После, Над

Ушедший век глазами бакинского еврея, или
О быстротекущей жизни и вечных ценностях

Марк Гинзбург

Продолжение. Начало. Вторая часть. Третья часть

НАД
Старые истины

«Жухлыми листьями,
Мертвыми листьями
С веток срываются старые истины.
Старые истины на перегной.
Скоро откроются новые истины,
Что-то свершается в глуби земной.
Силы природы мудры и таинственны,
Но появляются снова на свет,
Вновь пробиваются старые истины.
Старые истины — сносу им нет.»
(Евгений Елисеев)

Я давно хотел изложить свой взгляд на возможное место в мире иудаизма моего современника, немолодого еврея, прожившего долгую жизнь в Советском Союзе и почти полностью отлученного там от еврейских духовных ценностей.

Особенно после того, как с горечью и болью прочел «Этюды о синагоге» Анатолия Кисина (НРС, 1 октября 1995).

Свою исповедь он кончает так:

«К сожалению, слишком поздно я понял, что воинствующий атеизм, в котором воспитывали и меня, и моих детей, ни к чему хорошему не привел, да и не мог привести. Так что пусть хоть внучка растет с Верой. Так-то будет лучше. И кто знает, может быть именно с нее традиции иудаизма начнут возрождаться в нашем роду, и мой прадед, наконец, успокоится в своей могиле спокойным сном».

Мне хотелось показать ему, что и для него самого не все так безнадежно. Что он, при всех своих малых познаниях в еврейской традиции, при неумении обратиться к Богу принятым образом, не должен чувствовать себя ущербным, не должен сомневаться в своем праве на великое наследство иудаизма, на право обращаться к Своему Богу так, как подсказывает его сердце. И что единственным судьей его права являются его совесть и искренность желания прикоснуться к миру вечных еврейских истин.

Эти истины составляют суть традиционного еврейского мировоззрения, которое за 3000 лет, видимо, генетически отложилось в душе каждого еврея.

Сотни лет еврейские истины отшлифовывались и облекались во все более совершенную форму. Записывать найденные истины было запрещено с тем, чтобы новые поколения могли вносить в эти не зафиксированные жестко формулы, новые детали, отражая новый опыт, новое время. И устно передавать обновленную традицию следующим поколениям. И только в начале нашей эры, когда на еврейское государство один за другим обрушивались удары и все меньше оставалось живых носителей Устного учения, было решено его записать.

Приехав в Штаты, я надеялся в соприкосновении с этими истинами, в возможном следовании им, преодолеть рамки, в которые был заключен 62 года жизни при советской власти.

Я понимал, что, прожив так долго в атмосфере атеизма (а вернее — идолопоклонства), я вряд ли сумею полностью и искренне войти в традиционную синагогу.

Но где же тогда морально приемлемый образ моего пове-дения в иудаизме и на какую Веру я имею право?

Имею ли я право сомневаться в истинах Писания?

Имею ли я право оценивать и выбирать между современными ветвями иудаизма?

Имею ли право я, какой я есть, обращаться к Богу в дни Рош-Хашана, чтобы просить прощения и очистить свою со-весть? И вообще, обращаться к Нему своими словами?

По силам ли мне найти собственную нить в сопоставлении иудаизма и науки?

Наконец, насколько мои понятия добра и зла, справед-ливости и милосердия отвечают концепциям иудаизма?

Я хотел бы подчеркнуть, что речь идет не о праве, которое должен кто-то признать, ни о том, как это право согласуется с религиозными канонами, а о моем внутреннем праве, судьей которого являются моя совесть и мой Бог. Это еще и право, которое иудаизм дает каждому еврею, генетически сохранившему в душе некие изначальные корни.

Я, как и любой другой, имею право на свое видение сущ-ности веры и религии и на свой путь к ним.

К тому, что изложено далее, я шел всю жизнь и двенад-цать лет, прожитых в Америке. Чем глубже я погружался в иудаизм, тем больше я восхищался удивительной историей еврейского народа, его способом мышления, мудростью и человечностью его вечных истин.

На протяжении многих лет на лекциях я с радостью делился с моими слушателями тем, что волновало и увлекало меня.

С радостью делюсь и с теми, кто наберется терпения прочесть эти записки.

Описание моего видения ­_ это не научное исследование, претендующее на доказательность, где указывается источник каждого заимствованного положения. В моем тексте найдутся образы и фразы, почерпнутые в самых разнообразных книгах, начиная от Пятикнижия и кончая публицистикой. И почти все, да простится мне, без четких ссылок.

Ниже я привожу самые, по-моему, интересные книги, которыми я пользовался чаще других:

Милтон Стейнберг. “Основы иудаизма”, Алия, 1981. (Живое изложение идей иудаизма. Рассмотрены и современные течения.)

Исидор Эпштейн. “Иудаизм, исторический очерк”, «Геулим», 1979. (Развитие идей иудаизма на фоне истории евреев.)

Адин Штайнзальц. “Контуры талмуда”, «Москва-Иерусалим», 1981. (Доступное изложение содержания и мышления Талмуда.)

М.И.Даймонд. “Евреи, Бог и История”, Алия, 1979. (Увлекательная история евреев и иудаизма на фоне духовной истории человечества.)

Яков Кумок. “Экклезиаст, черное солнце”, Присцельс, 1996, Москва. (Прекрасные комментарии идей Экклезиаста.)

Йосеф Б. Соловейчик. “О раскаянии”, Швут Ами, 1993. (Мудрые слова о днях искупления, о раскаянии и свободе выбора.)

Право на свою веру

«В чем смысл нашей жизни? В чем смысл жизни любого живого существа? Знать ответ на этот вопрос — значит быть религиозным. Вы спросите — зачем вообще ставить этот вопрос? Я отвечаю: тот, кто чувствует, что его собственная жизнь или жизнь его близких бессмысленна, — не только несчастен, но и вообще еле жизнеспособен».
(А. Эйнштейн)

Видимо, даже убежденный скептик рано или поздно задумывается, есть ли что-нибудь за чертой материального мира, создан ли мир неким Создателем, можно ли в это верить, и что значит — верить.

По роду занятий мне приходилось беседовать на эти темы со многими “новыми американцами”. Выросшие в идеях материализма, редко сохранившие смутные детские воспоминания о еврейских традициях, они часто спрашивали, как я, ученый, выросший и воспитанный в советской действительности, могу верить в Бога, верить в сверхъестественное.

К мысли, что есть некая Высшая Сила, создавшая мир, я пришел относительно легко. Видимо, сказалось очень деликатное влияние отца. Подготовленность принять сверхъестественное в зрелые годы проявлялась и в том, что я всегда ощущал непрекращающуюся связь с умершими родителями, и жизнь давала мне многие подтверждения этой связи. Укрепили меня в этих мыслях и известные размышления Эйнштейна об истоках гармоничности мироздания.

Но решающим, скорее всего, оказалось то, что сколько себя помню, я никак не мог примириться с мыслью, что я, мои родители, все вокруг меня — дети, взрослые, появились на свет ни для чего, совершенно случайно, без всякой цели и так же уйдут из жизни.

Видимо, первые мысли о жизни и о нелепой неотвратимости смерти приходят уже в детстве. Мой друг Миша Ляндрес как-то услышал размышления вслух своего маленького внука Яши, только начавшего ходить в детский сад в Тель-Авиве: «Смешно! Расти, расти, а потом умереть!»

Возможно, детские рассуждения при всей своей наивности в чем-то «умнее» рассуждений взрослых — они не затемнены страхом смерти, а видят только логическую «смешную» нелепость небытия: «Расти, чтобы умереть!».

Проходит детство, подобные мысли уходят на второй план — еще бы, впереди вечность!…

Но со зрелостью размышляющий человек опять задумывается, зачем он живет. Есть ли какой-то смысл, какая-то цель в его существовании, в существовании мира.

Мне совсем не импонирует мысль о том, что я совершенно случайно, бессмысленно появился на этот свет, бесцельно прожил сколько-то десятков лет и так же бессмысленно уйду из этого мира. И даже память обо мне сотрется через не такое уж большое время.

Я не могу и не хочу с этим смириться. И я, признавая существование Творца, признаю существование некой цели, с которой был сотворен мир, сотворен человек и сотворен я. Не знаю, что это за цель. Хочу верить, что цель благородная и что какому-то поколению она откроется.

Я вспоминаю повесть Клифорда Саймака «Поколение, достигшее цели». Это — увлекательная, умная и добрая фантастика. Действие происходит в странном мире со своей религией, своими заповедями и законами. Мир чрезвычайно стабилен. Одна из заповедей этой немногочисленной общины гласит, что семья может завести нового ребенка только после смерти одного из жителей общины.

В молельном зале висит картина — пейзаж с долинами, горами, реками и озерами, облаками, плывущими по синему небу. Ничего подобного в мире этих людей нет. Для них это — неведомый мир, что-то вроде рая. Есть всего одна Книга, но нет ни одного, умеющего читать. Да и само чтение строжайше запрещено.

Все считают, что их мир существовал всегда и будет вечно. Выращивают фрукты и злаки, пасут стада. Поколение сменяется поколением и все остается незыблемым.

Но есть одна «грешащая» семья. В ней каждый отец тай-но обучает сына чтению и берет с него клятву, что и он в обучит чтению своего сына. Кроме того, с незапамятных времен от отца сыну передается запечатанный пакет, который следует вскрыть лишь при критических событиях.

Грохочет гром и меняется направление силы тяжести во всем мире. Тайно вскрывается пакет и выясняется, что описанный мир есть ни что иное, как большой космический корабль с замкнутым циклом жизнеобеспечения. Сотни лет назад его отправили с умирающей земли в направлении планеты, подобной земле.

Сменились многие поколения, люди забыли о цели своего путешествия. Забыли, откуда пришли к ним заповеди, законы жизни. Остались какие-то смутные мифы. Система корабля стала для них миром, а мифы — религией. Так, видимо, и было задумано Создателями корабля. Знай люди всю правду, они не выдержали бы сознания безысходности замкнутой тюрьмы до скончания их века.

Но в конце концов цель была открыта, какое-то поколение ее достигло.

Я не стану проводить аналогии. Но я верю, что и в нашем мире Цель существует. И какому-то поколению она будет открыта. И, возможно, смысл существования текущих поколений в том, чтобы передать искру жизни следующему поколению и поддержать условия существования рода человеческого, пока какое-то поколение не достигнет Цели. А может, и подготовить исподволь человечество к восприятию в свое время откровения о смысле существования.

И пусть за чертой смерти нет ничего (во что я не верю), одно сознание того, что в прожитой жизни есть некий смысл и что эта песчинка ложится в какое-то ложе, уготованное Замыслом, приносит утешение и удовлетворение.

Меня не смущало то, что я ничем не мог доказать себе, что это так. Но я понимал и то, что невозможно доказать обратное. Поэтому я счел вполне логичным и допустимым из двух равно недоказуемых предположений выбрать одно, более близкое мне.

Трудней было ответить на вопросы: «Каковы цели творения. Есть ли и каковы могут быть связи между мной и Творцом. Следует ли мне как-то по-новому и на каких этических принципах строить свою жизнь, если я признал существование Творца и некоей связи с ним».

Я думаю, что дать однозначные и приемлемые для всех ответы на эти вопросы невозможно. Я могу только рассказать о моем пути и о том, к чему я пришел за многие годы поис-ков, учебы и общения с мудрыми людьми.

Мой первый наставник и первая школа, — давшие мне сознание принадлежности к древнейшей нации, — это мой отец и его уникальная библиотека.

Я уже писал, что папа происходил из знаменитого рода чернобыльских цадиков, но не был не от мира сего. Романтик-революционер, никогда не был в партии, сидел в лагерях, потом был оправдан. В войну не раз подавал заявление в военкомат — просился на фронт, ему отказывали, т.к. он работал в почтовом ящике, где разрабатывали агрегаты «Катюш».

Всем своим существом отец был предан еврейскому народу, и в то же время был истинным интернационалистом.

В 1965 г. во французской газете был помещен некролог, начинающийся словами: «Умер Яков Гинзбург, известный собиратель еврейских духовных ценностей». (Естественно, в советских газетах ждать подобного не приходилось.)

В тридцатых годах — годах моего детства — было небезопасно объяснять ребенку все, как есть.

Тем не менее отец в форме сказок, притч преподносил мне куски еврейской истории, места из Торы. Научившись читать, я часто погружался в его уникальную библиотеку. Очень редко он советовал, что читать. Но прочитав указ об утверждении ордена Богдана Хмельницкого, протянул мне один из томов “Истории еврейского народа” и указал на абзац: «Настоящее горе и несравнимо ужасающие страдания для евреев пришли вместе с Богданом Хмельницким”.

Оглядываясь, я вижу, что полученные в детстве знания были обильными, но бессистемными. Возможно, отец опасался, что внушение идей, идущих вразрез с принятыми тогда повсеместно, могло привести к переживаниям, слишком сильным для ребенка. А может быть он считал, что последовательно углубляться в такой океан, как иудаизм, лучше в зрелом возрасте.

Но глубоко и систематически изучать иудаизм, размышлять и делать выводы в тех условиях у меня не было ни времени, ни возможностей, подобных тем, которые я обрел много лет спустя в Бостоне с его великолепными библиотеками, синагогами, мудрыми советчиками и наставниками.

Первым моим наставником в Бостоне стал мой дальний родственник рабби Тверский, профессор Гарварда, глава Тальнер-конгрегейшн, автор многих книг, переведенных на разные языки, в том числе — и на русский.

Именно рабби Твеский сделал синагогу очень нужным мне домом.

Я уже писал, что в его синагогу я пришел в первые дни моего пребывания в Бостоне.

Это была ортодоксальная синагога. На фоне многих бостонских пышных синагог она производила скромное впечатление. Я любил приходить туда пораньше, до начала службы, чтобы несколько минут посидеть одному, предаваясь размышлениям.

Бесед с рабби было не так уж много. Но на каждый мой вопрос он отвечал удивительно просто и ясно. А главное, наводил меня на новые мысли, побуждал самого искать ответы.

Другим моим бостонским наставником был профессор Давид Каждан — умнейший и эрудированнейший иудаист, математик с мировым именем.

Его семинары по иудаистской философии у него дома я посещал долго. К этому времени я уже много знал, но ком-ментарии Каждана были удивительным сочетанием глубокого анализа текстов с логикой истинного математика.

Вокруг стола с чаем и печеньем собиралось человек пятнадцать. Пощипывая бородку, низко склонясь над столом, глядя в книгу сквозь сильные линзы очков, Каждан несколько нараспев читал строки из очередной изучаемой книги, переводил их с иврита. Обращался к комментаторам. Мне виде-лось, что нечто похожее уже было сотни лет назад, когда мудрый рабби приглашал учеников к разговору и когда спо-собность задать неожиданный вопрос ценилась даже выше, чем умение ответить на него.

Третий мой наставник и интереснейший собеседник — Григорий Иосифович Лейдерман. Человек европейского образования (в 1928 году он окончил институт в Бельгии), владеющий несколькими языками, составитель уникального, пожалуй, первого в Союзе русско-ивритского словаря. Этим большим рукописным словарем пользовались многие уезжающие. Его парадоксальные трактовки библейских и талмудических текстов были чрезвычайно интересны.

Шло время. Я читал лекции по еврейской истории, философии и религии в Еврейском колледже, в синагогах, в разных городах разных штатов. Вел службы и проводил праздники для русскоязычных евреев. За свои лекции был удостоен престижной награды “Корона Торы”.

Но чем глубже я погружался в мир иудаизма, чем больше узнавал, тем больше одолевали меня сомнения.

Я спрашивал себя, могу ли я так глубоко и искренне погрузиться в веру, как мне бы хотелось? Является ли моя вера в существование Творца именно той, нужной мне без-граничной верой, я даже затрудняюсь описать, — во что… Смогу ли я полностью погрузиться в молитву?

Меня несколько успокоили мудрые высказывания рабби Йосефа Соловейчика, крупнейшего еврейского мыслителя 20 века, лидера ортодоксального еврейства Америки. Он умер в Бостоне в 1993 году в 90 лет и говорил со своими слушателями как наш современник, сочетая глубочайшие познания в иудаизме с современным взглядом на происходящее в мире.

Он писал:

«Мы забыли искусство молитвы. Когда человек молится, обстановка резко меняется. Зрелый, гордый ум, гений не допускается в Храм молитвы. Молитва требует самоотрицания и беспомощности. Осознание того, что человек ограничен и бесполезен, — ключ к молитве. Единственно, кто знает как молиться, — это ребенок. Ребенок понимает, что его существование зависит от кого-то другого.

Есть и другое действие, на которое способен только ребенок. Это Вера. Вера есть совершенная уверенность и доверие. Мы можем обладать только верой в Б-га. Маленький ребенок, например, может абсолютно верить в свою мать. Это нужно и для молитвы. Но вера требует большего. Она требует отказа от суждения и отказа от логики: действовать, не понимая. Необходимо временами обращаться к принципу эмоциональной оценки. Только человек-дитя обладает такой способностью. Так должен действовать взрослый по отношению к Б-гу».

Я сознавал, что истиная вера — вера ребенка — мне недоступна, что я не могу отказаться от суждения и от логики и «действовать не понимая». Но я верю в в существование Бога-Творца и полагаю допустимым для себя судить обо всем остальном с той логикой, на которую способен.

Одолевали меня и другие вопросы.

Могу ли я считать себя религиозным?

Какова должна быть моя личная связь с Всевышним?

Должен ли я принадлежать к определенной религиозной общине? К какой именно?

Если некоторая община близка мне по исповедуемым идеям, то должен ли я выполнять все без исключения обряды этой религиозной общины, чтобы считать себя принадлежа-щим этой общине?

Я вспомнил давнюю беседу с рабби Тверским: «Скоро два года, как я хожу к Вам в синагогу. Я признаю существование Всевышнего, Творца всего существующего. Я знаю смысл каждой читаемой молитвы. Но я не уверен, что могу назвать себя религиозным».

Рабби ответил: «Религиозный вы человек или нет, никто кроме вас сказать не может. А вообще, религиозным за неделю не становятся».

И я понял главное: есть только двое — Ты и Bceвышний. И никто не должен вмешиваться в отношения между вами и, тем более, навязывать какую-то особую форму этих oтнoшeний.

Возможна ли чистая вера без религии?

Со временем мне стало понятней соотношение между религией и верой, как между формой и содержанием.

Если не только признается существование Творца (т.е. свершается акт веры), но и делается попытка представить себе, каковы его свойства, каковы цели творения, каковы взаимоотношения между Творцом и вселенной, Творцом и человеком, — возникает nроблема религии как системы взглядов.

Каждый может либо сам составить некоторое представление об этих отношениах, т.е. может построить свою собственную религию, либо может согласиться с некоторой уже сложившейся системой взглядов на эти отношения, т.е. принять одну из уже существующих религий.

Поскольку любое общение требует некоторой формы, неизбежно возникает проблема обряда, ритуала — вторая сторона релuгии. Даже если это есть мысленное обращение, то и в этом случае обращение облекается в какие-то слова.

Это, пожалуй, самая сложная проблема для «новых американцев».

Незнание многими из них истории народа и путаница в элементарных понятиях были удручающими (они, например, спрашивали «Кто был раньше: Давид или Моисей?». Или упрекали меня, мол, вы все время говорите “пророки”, но ведь пророки — это же христианские святые). Но и они искренне интересовались иудаизмом и с готовностью примкнули бы к какой-нибудь религиозной общине, однако обряды часто оказывались непреодолимым препятствием.

Многие прошли через разочарование синагогой. В любой из них новичок попадал в непонятную ему атмосферу. Он слушал или даже читал слова молитв, совершенно не понимая, что кроется за ними, не зная, откуда они, по какому поводу сказаны. И уходил из синагоги явно неудовлетво-ренным, с сожалением полагая, что это не для него.

Я с грустью вспоминаю многих знакомых, которые душой чувствовали Всевышнего и которых я счел бы религиозными людьми, но которые, посетив несколько раз синагогу, переставали туда ходить, смущенные и удрученные тем, что они ничего не понимали в службе и поэтому считали себя нерелигиозными.

Но, на мой взгляд, невыnолнение обрядов не может лишать права на веру в Tвopца, на общение с ним и на npaвo быть религиозным, даже не примыкая к традиционной религии.

В то же время я не считаю, что можно игнорировать опыт многих поколений, столетиями шаг за шагом шлифующих и систему взглядов и форму общения со Всевышним. Один из величайший мудрецов — Гиллель — утверждал, что традиция народа так же свята, как Тора.

Традиция — как совокупность писанных и неписанных норм — это то, что цементирует любую нацию.

Особо важно это для евреев, членов уникального сообщества, где на всех имеется только одна религия и эта религия только у одного этого народа.

Принимающий иудаизм автоматически становится евреем. Но куда отнести евреев, не разделяющих иудаизм?

Есть неисчислимые попытки дать определение тому, что же такое еврей. Мне кажется, что основной признак — это кем себя ощущает сам человек. Это особый склад мышления, мироощущения, диктуемый неким этическим началом, который большинству рожденных евреями присущ генетически.

Естественно, в формировании такого сознания колоссальную роль играет воспитание, но мне приходилось видеть людей, выросших в абсолютно нетрадиционных семьях, ничего не знающих об иудаизме, убежденных атеистов, и все же с первого взгляда, с первого слова я узнавал в них «своих».

Но бывало и так, что в евреях по рождению признать своих я никак не мог, не чувствовал в них доброго этического начала. Не видел в их глазах грусти, отложенной поколениями. Не видел в них тех, у кого «даже в смехе болит сердце».

Я далек от мысли считать, что евреи лучше или хуже других. Но, как и другие, они имеют свои отличительные черты. Как и другие, они тянутся к своим, к тем, кто понимает их лучше, чем другие.

Но я с удовольствием вспоминаю и о встречах и близости с людьми без еврейской крови, но с истинно «еврейской душой». Они были христианами, мусульманами, атеистами, а по сути обладали многим хорошим, что я ценю в евреях, и в жизни следовали добрым еврейским традициям, хотя, воз-можно, и не сознавали этого. И я не отличал их от других моих друзей-евреев.

Для меня очень важно ощущать себя частицей древнего народа, представлять себе, что именно для меня народ копил свою мудрость.

В ортодоксальной синагоге я остро осознаю, что такими же словами, с теми же интонациями обращались к Всевышнему мои предки на протяжении тысячелетий. Но в то же время я не выполняю массу законов, которые регулируют поведение ортодоксального еврея. Но меня мало привлекают и реформистские «либеральные» синагоги. И дело здесь не только в непривычной мне литургии, но и в «не моей» системе взглядов реформистов на иудаизм.

Это глубоко мое личное, и я с уважением и пониманием поддерживаю многих моих добрых знакомых, которые придерживаются других взглядов, и для которых реформистская синагога стала домом.

Умер рабби Тверский, и я стал реже ходить в синагогу.

В последние годы я прихожу в синагогу вечерами раза два в месяц. Я понимаю и разделяю каждое слово в произносимых молитвах. В день Йом-Кипур соблюдаю пост и искренне сожалею о всех обидах, которые вольно или невольно нанес своим близким. В дни годовщин смерти моих родителей читаю в синагоге каддиш. В канун субботы у меня дома зажигаются свечи и читается благословение. И это почти всё из выполняемых мною обрядов.

И в то же время я полностью разделяю духовные идеалы и систему взглядов ортодоксальной синагоги, считаю себя религиозным и уверен, что у меня есть полное право быть членом ортодоксальной конгрегации.

Кто же дал мне право считать, что какие-то обряды простительно не выполнять?

Как ни парадоксально, но в каком-то смысле такое право дает сам Закон. Сама традиция призывает к размышлениям — мудрецы говорили, что несомневающийся человек — опасный фанатик. Закон не только допускает инакомыслие, но даже разрешает демонстрировать его ученикам. Единственно, что предписывается, — это сообщить, что именно по этому поводу говорит Галаха, после чего излагать свое мнение.

Главное же: в общении с Всевышним не должно быть лицемерия. Надо поступать так, как подсказывает тебе сердце и совесть. Не следует себя насиловать.

Но и не следует пренебрегать духовными богатствами, накопленными многими поколениями.

Хорошо, когда Вера подкрепляется знанием традиции.

Право на сомнение и поиск истины

«То, что мы знаем, так ничтожно в сравнении с тем, чего мы не знаем»
Лаплас

Те, о ком я пишу и для кого я пишу, по складу ума и по опыту жизни чаще всего не склонны верить на слово, а предпочитают сами докапываться до истины. Они критически и с сомнением относятся к провозглашаемым истинам вообще и к истинам иудаизма — в частности.

И часто их скептическое отношение к отдельным высказываниям или эпизодам (ну как можно в это поверить!?) переносится на весь иудаизм, приводит к отказу от дальнейших попыток понять, в чем же суть иудаизма, как иудаизм смотрит на важнейшие стороны жизни человека, на такие вечные проблемы, как жизнь и смерть, добро и зло, справедливость и беззаконие, деяние и воздаяние.

Убедившись в своем несогласии со многим частным в иудаизме, они считают бесполезным продолжать попытки проникнуть в его суть.

Переубедить их можно лишь одним — поощрением их сомнений и поддержкой их устремлений искать истину своим путем, даже если для этого потребуется отказаться от общепринятых положений.

И я старался им объяснить, что иудаизм дает человеку право сомневаться в любой общепринятой истине. Сомневаться во всем: в Боге (в его могуществе, в его справедливости и милосердии); в себе (что такое «я» и зачем я, что я знаю), в добре и зле (можно ли их различить). Дает право упрекать Бога, не соглашаться с ним, возражать ему, и оправдывает отход от принятых канонов при поиске истины.

Более того, еврейская традиция вся пронизана сомнениями и, в частности, тщетно ищет ответ на “проклятый вопрос”: «Если Он милосердный и всемогущий, почему Он допускает столько зла и горя на земле?». И нет в священных книгах однозначного ответа.

Еврейская библия — Танах — не столько провозглашает результаты поисков, сколько будит мысль. Великое свойство священных книг таково, что они гениально недоговаривают чего-то. Не навязывают какие-то жесткие выводы, а будят наше мышление, взывают к нашему разуму: «Думайте, ищите».

Продолжение