Тут в шпикачках шпик фактурно и на вкус более выразительный, да ещё с горячей кислой капустой, да с горчичкой, да с каким-нибудь старопраменом, будваром или пильзнером… да несколько раз за вечер… а вы говорите — избыточный вес, надо худеть: были и мы когда-то поджарыми и борзыми, больше уже не хочется.

Август 16-го

Заметки

Александр Левинтов

Шпикачки

Август 1968 года. Закарпатье, спортлагерь львовского университета под Свалявой, летняя школа «Математика в географии-68».

Какие же мы были шалопаи!

Если из лагеря спуститься вниз, к железной дороге, то слева, в сотне метров от лестницы, шашлычная «Алые паруса», где к свиному шашлычку в мелких кудряшках репчатого луку, слегка оплаканному уксусом, на шкворчащей сковородочке-тарелочке из обжигающей станиоли (цена — 50 копеек за деревянную шпажонку, на которую нанизано 4-5 кусочков мясца) подается фауст-патрон ёмкостью 0.8 л местного бiле столове (не путать с бормотелью бiле мiцне за ту же смехотворную цену 87 копеек с посудой; без посуды, стало быть, всего 70 копеек, то есть даже меньше рубля за кило).

Как я умудрился за один вечер при таких ценах просадить всю свою наличность в тридцать рублей?! — Ах, да, вспоминаю, я ж угощал трёх своих коллег и сотоварищей, не понятно с какого глузду и по какому поводу — они ведь точно такие же нищеброды, что и я: наверно, как всегда, от широты восторженной вином и шашлычками души. Кроме того, меня абсолютное безденежье как-то вдохновляло и делало свободным.

В тот же вечер отъезжала первая смена нашей летней школы. От нее оставался только один человек, научный руководитель Борис Борисович Родоман, старик-классик, аскет 37-ми полных лет.

Только сильно во хмелю можно было пуститься на поиски займа («хотя бы рублей 10!») у отъезжающих, из которых я решительно не знал никого, в разные концы нашей необъятной. Естественно, ничего у меня не получилось, но зато завязался бурный роман, растянувшийся потом на несколько лет с Верочкой из Иркутска.

Утром я всё-таки занял червонец, у московской девушки, которой до того не знал, но зато она что-то слышала обо мне по публикациям и выступлениям. Разумеется, я потом в Москве вернул долг, а на этот червонец умудрился все десять дней гудеть как телеграфный столб — взахлёб и напропалую, влюбиться в одну ленинградку и одну львовянку, иметь с каждой из них бурный роман с восхитительными прогулками по лунным дорогам и продолжениями. Питались мы почти исключительно сливами из заброшенного сада. Я всё время, не то с голоду, не то спьяну, говорил стихами, особенно по вечерам, облитым лунным светом; ритмом стихи были почти как в «Песне о Гайавате» Генри Лонгфелло, в переводе Валерия Брюсова, и даже в рифму, очень многозначительная чепуха. Лекции Родомана я, конечно, сейчас не повторю полностью, но многое из них помню по сей день.

Это был головокружительный август: первое знакомство с теоретической географией, упоение влюблённостями, протест против вторжения в Чехословакию (на границе нас, хмельных, завернули, допросили, но отпустили), восторг очарования Закарпатья.

В Мукачеве нас занесло на Зеленой рынок. Тут-то я и познакомился с ними, со шпикачками.

На Зеленом рынке был винный ряд: двадцать квасных бочек (900 литров каждая) домашнего столового вина по левую руку, двадцать по правую. Стоимость литра — рубль, стакана — 20 копеек, но если попросить на пробу, то бесплатно наливают граммов 100.

Естественно, мы пошли змейкой, слева направо, справа налево. 20 бочек — это два литра. А в конце — палатка, в которой продаются горячие, прямо со сковородки, с белой булкой и с густым шлепком обжигающей горчицы. И мы ударили по этой необыкновенной вкуснятине из последних рублей, хотя она и стоила копейки. Съели… неправильно… сожрали… неправильно… схомячили! Сначала по шпикачику со свежей белой булкой, взяли ещё по одной порции и с этим оружием наперевес пошли по пропущенным бочкам.

До конца мы всё-таки не дошли, или — дошли? — не помню. Помню, что пытались. Важна ведь не победа.

…спустя некоторое время в элитных гастрономах Москвы: Елисеевском, в высотке на Красной Пресне, в 40-ом на Лубянке, в Смоленском, в ГУМЕ, в Новоарбатском, стали появляться шпикачки, по цене 2.90 за кило, как и любительская колбаса, самая дорогая из варёных (языковая к тому времени уже совсем исчезла). По-моему, их и делали из того же фарша, что и любительская колбаса. Вкусно, конечно, особенно, если учесть, что сосиски и сардельки превратились к тому времени в прочный и острый дефицит, недоступный широким беспартийным массам.

Однако в центральные гастрономы не наездишься, да и дороговато, но в пивняке «Прага» в Сокольниках шпикачки время от времени подавались к пиву. И мы поняли, что это — совсем не хуже, чем к сухому вину.

Просто так, как колбасу, шпикачки, конечно, можно есть, но это омерзительно от бездуховности. Надо сделать крестообразные надрезы на концах каждого шпикачика и обжаривать с двух или более сторон на умеренном огне, так, чтобы концы распустились эдаким тюльпаном. Я долго приучал себя нарезать жареные шпикачки, но после мукачевской баталии это было трудно делать.

А потом была Прага, несколько раз. Тут в шпикачках шпик более крупными фрагментами, и сам шпик фактурно и на вкус более выразительный, да ещё с горячей кислой капустой, да с горчичкой, да с каким-нибудь старопраменом, будваром или пильзнером… да несколько раз за вечер… а вы говорите — избыточный вес, надо худеть: были и мы когда-то поджарыми и борзыми, больше уже не хочется.

Гене Копылову

тебя уж десять лет зови — не отзовёшься,
и с кем поговорить? и сбегать — для кого?
нам понимание давалось так легко
и от того, что сказано, не отречёшься

на берегу реки из бесконечной речи —
как не хватает нам тех неспешащих встреч! —
так хочется опять наедине прилечь
в задумчивую сократическую вечность

мой друг, пора, пора — другие поколенья
и шквал иных времён над нами — навсегда
забудут нас? не вспомнят? — не беда,
мы все одной задумчивости звенья

сквозь нас текут вручённые нам смыслы,
из никуда, в интимность пустоты,
ведь мы носители Пустого — я и ты,
и в этом мире откровенно лишни.

Мраморные Альпы

Это третья моя поездка на озеро Гарду — и вновь всё прекрасно и неожиданно.

Гарда — самое большое итальянское озеро. Оно тянется из огромной горной долины, уходящей в австрийский Тироль. На исходе гор, там, где начинается равнина, озеро заканчивается широким ковшом. Если ехать из Вероны по фривею №4 Венеция-Милан, то справа при въезде в Альпы находится Вильполичелла — одни из самых благодатных винодельческих регионов Италии и мира, знаменитый самыми тёмно-красными винами и искрящимся просекко.

И здесь же — второе по размерам и значению месторождение мрамора, уступающее только тосканскому Каррара в Апуанских Альпах. Итальянские мраморы удивительно красивы и благородны. Честно, наполняешься гордостью, ответственностью и восхищением за этот подарок судьбы, сидя в туалете обыкновеннейшей кафешки, отделанном благородно-розовым мрамором в черных, дворянского происхождения, прожилках.

Конечно, я не геолог, но мне кажется, что Альпы начинаются на востоке простыми известняками-песчаниками, потом они, под тяжестью пластов и времен, превращаются в доломиты, травертины, в центре Альп — мраморы, а на западе господствуют тяжёлые и неуклюжие интрузивы: граниты, базальты, гнейсы, габбро, лабрадориты.

Гарда лежит на мраморном ложе.

На склонах долины, то с одной, то с другой стороны, значительно выше поселений, виноградников, садов и полей, расположены замки. Это вовсе не оборонительные сооружения. Высокородные владельцы замков — типичные рэкетиры. Замки расположены так, что видны друг другу километров на 10. Вот движется купеческий или посольский караван по дороге на дне долины. Издалека завидев кавалькаду, барон-бандит со своей рыцарской шайкой спускается на дорогу и учтиво предлагает путникам конвой: «места у нас тут небезопасные, разбойнички шалят». Если путники соглашаются, то им приходится платить весьма увесистый куш по Geleitrecht («конвойному праву»). И так — по всей дороге. Если же купец заартачится, то от замка к замку подается и заартачившегося просто грабят на следующем этапе. Впрочем, почти всегда грабёж проходит мирно: перед сильной охраной бандиты отступают.

Выше замков — уединенные скиты, часовни, монастыри. Это — не от высокомерия, а в тяге к Богу, подальше от нас, грешных.

Надо сказать, средневековый мир — сплошные преграды, границы и западни: на Роне и Соне было 60 застав и таможен, на Гаронне — 70, на Рейне –64. Налоги были на всё: мостовщина, воротные, колесные, пылевые (от стада или всадников) и масса других. Существовало береговое право, мелевое право, складочное, гостинное и право заповедной мили — обгладывали как липку торговцев и купцов.

Средневековая жизнь вплетается в современную очень органично — и не только архитектурно или планировочно.

На рыночных площадях средневековых городов — от Польши до Португалии — устанавливался фонтан, сила которого точно свидетельствовала о богатстве города, в фонтане или рядом с ним — рыцарь Роланд или другой персонаж, вооружение которого говорило о судебном праве города: если в руках Роланда меч, то городской суд имеет право выносить смертные приговоры, если трезубец — казнить за крупное воровство, если арбалет — за мошенничество, если лук — за мелкое воровство и хулиганство. В Арко фонтан еле журчит, а скульптура украшена луком, в райцентре Тренто Нептун держит трезубец, а фонтан бьёт скромными струями, в Вероне рыцарь с мечом, а струи бьют высоко в небо. Все рыночные площади — прямоугольники. Разрешается дом только в три окна, но всегда находится супербогач, который вопреки закону выкупает двойной дом с шестью окнами. На рыночной площади непременно стоят кафедральный собор и Ратуша. Многие Ратуши хотя бы на два пальца выше собора: так символ веры, два пальца, поднятые вверх, приняв горизонтальное положение, становятся символом муниципии как самоуправления свободного города.

Тренто

спокойно, капучино, Данте,
от Альп жара, от кипарисов тени
буддист над кофе погрузился в мантры,
дома стоят, чуть покосившись в лени

глоток соаве, и ещё соаве,
на тонкой шпильке синяя маслина,
ты далеко, и разговор меж нами
как будто ни о чём, но до оргазма длинный

пройдёт и это, набегут и тучи,
и хлынут с гор отрада и забвенье,
настанет миг, загадочный и лучший,
бессмертный мир несбывшихся рождений

Давно исчезли лимесы (валы, означавшие границы Римской империи), но система городов и дорог, заложенная римлянами, сохранилась. Самые малые поселения — localita, потом идут коммуны и муниципии, районные, областные и провинциальные столицы. Но нет привычного нам иерархического строя управления. Сначала формируется местный бюджет — на местные нужды и доходы, всё, что непосильно или не надо на этом уровне, делегируется наверх. Больцано, столица Южного Тироля, до 1918 года бывшего частью Австро-Венгрии, не утеряло свою немецкость и своеобразие.

История, культура и социальная жизнь современности органично спаяны в естественный комплекс: здесь легко отдыхать, жить и даже работать.

Европа потеряла границы и очень не хочется их возвращения из-за засранцев, не способных сформулировать свои неудовольствия и требования к окружающим на человеческом языке, ненавидящих дом, в который въехали без спросу или из милосердия.

Арко — это маленькая сухопутная Венеция, город-улитка, свернутый вглубь себя: снаружи и на равнине проезжие улицы, в нагорной части — потаённые улочки, жизнь, укромная для посторонних и совершенно открытая для соседей. Дворики, скамеечки, закоулочки, тупички…

Когда-то эти улочки шириной не более двух метров были зловонными говнотечками, приносящими в жизнь людей смрад и моры. Но люди научились уважать себя и свою жизнь. Водосточные трубы ушли под землю, появилась канализация, по кривым и горбатым улочкам пыхтят мопеды и велосипеды, продираются легковушки, едва не задевая стены домов, но в довершение безопасности на этих брусчатых загогулинах лежат ленивые полицейские.

Арко — столица скалолазов, а они, как известно, нищие голодранцы. Поэтому здесь, в Арко, всё горное снаряжение очень дёшево. Альпинисты, аристократы горного туризма, не брезгуют закупаться здесь.

Дорога из Арко и Ривы-дель-Гарды по крутому западному берегу озеру начинается туннелями, потом идут галереи, открывающие виды на озеро. На сей раз мы не едем в Сало, последний оплот правительства Муссолини, а уходим резко вправо, в отвесную скалу. Дорога идёт круто вверх, но полное ощущение — мы спускаемся в преисподнюю. Скалы, водопады, капли, заросли, кручи — и вдруг: симпатичнейший и уютненький городок Тремосине, как ни в чем ни бывало. Пара ресторанов вынесены за пределы скалы, висят в воздухе, и отсюда открывается захватывающий вид на озеро. Глоток холодного просекко — и ты готов лететь и раствориться, растаять и превратиться в невидимый атом озера Гарда.

Прощальный удар, отправляющий любого в нокаут и полное беспамятство — ресторан L’ora в Рива-дель-Гарда. Шеф-повар — Иван из Белграда, одна из официанток говорит по-русски, вино домашнее, красное и белое, отменного качества и неприлично дешёвое, но это — детали. О меню рассказывать бессмысленно: это надо заказывать и есть. Любое.

Последняя ночь в Арко

под полнолуньем, в сиянии ночи
горы горбатятся долгой стеною,
где-то звезда моя бродит средь прочих,
свет её, верно, скоро закроют
тихо застыли в саду кипарисы,
замок над ними горит, недоступный,
воздух и мысли отчётливо чисты,
воля и вера — спокойно послушны
может, вернёмся, когда-нибудь? — может,
снова вздохнуть эти кручи и грозы,
Гарда застыла на мраморном ложе,
бархатной, нежной и колкою розой

Мнемозина, мать муз
(культурологическая консультация)

Ты спрашиваешь меня, как сохранить память? — для начала: начинать лучше в детстве, но можно начинать в любом возрасте, даже в самом последнем.

Гесиод в своей «Теогонии» утверждает, что память касается не только прошлого, она помнит «всё, что было, всё, что есть, и всё, что будет», потому что время существенно только для людей: герои и боги бессмертны, а все остальные живые существа о смерти не задумываются — человек смертен, как писал Аристотель.

Мнемозина, богиня памяти, понесла от Зевса 9 дочерей, 9 муз (говорят, их связь не прервалась, появились новые музы, например, Каисса, муза шахмат, надо полагать, скоро родится ещё одна — муза судоку, но как её назовут — это уж дело родителей).

Что бы сохранять память, выбери одну из дочерей, ту, что тебе больше нравится, и которая более или менее подходит тебе, но если затрудняешься, я представлю тебе всех этих красавиц.

Евтерпа — муза лирической поэзии и музыки

Играя на музыкальном инструменте, на любом, мы соединяем память мозга и память рук. Чем тоньше и сложней инструмент, тем сложнее связи рук и мозга, они взаимодействуют между собой, и руки не дают мозгу забывать ноты и мелодию, а мозг не дает рукам забыть действия.

Музыка — это ритм, и поэзия — это ритм, лирическая поэзия выросла из молитвы и по ритму кратна дыханию: «как мы пишем, так и дышим, как мы дышим, так и пишем» (Окуджава). Дыхание же сопряжено с ритмом сердца, и потому мы бесконечно правы, говоря, что музыка, стихи, песни — от сердца, от всего сердца, которое бьётся ровно, ритмично.

Касиопа — муза эпической поэзии, науки и философии

Это — моя муза, среди других она приходит ко мне чаще всех. И, как ни странно — но это могут подтвердить все учёные — она очень близка с Кассиопеей, матерью Андромеды. Кассиопея обладала секретом вечной молодости, которую забирала у своей дочери, но так, что и Андромеда ничего не теряла. Многие учёные и профессора отличаются необыкновенным долголетием: они в обмен на свои знания и опыт берут молодость у своих учеников и студентов.

Клио — муза комедии и лёгкой поэзии

Смех и радость не только продлевают жизнь, но и укрепляют память. Мафусаил прожил 120 лет на правах праведника и ещё 849 лет, рассказывая еврейские анекдоты. Умер, когда анекдоты кончились.

Мельпомена — муза трагедии

Актеру необходима очень ёмкая память: надо помнить все свои роли, все роли других актеров, последовательность реплик, указания режиссёра, движения и мизансцены, как это играли другие, не менее великие, актёры, кому и сколько он задолжал до получки, и кого он провёл по контрамарке на сей раз. Всё это должно работать одновременно и в совершенно различных направлениях.

Пошедшие из драматургии в писатели должны помнить всё время написания романа (а это иногда занимает годы) сюжет во всех его линиях и разветвлениях, характеры и поступки персонажей, их диалоги и мысли, идею всего произведения. Это — очень громоздкая и долгоиграющая память.

Нет музы живописи и ваяния, но художники и скульпторы очень близки писателям и драматургам. Рисунок, удар резцом и мазок осмысленны, если твердо держится память о целом произведении.

Полигимния — муза торжественных танцев, пантомимы и агрокультуры

Шесть соток — это не только физзарядка, это ещё и тренировка памяти: где, когда и что посадил, как оно называется, какова была фенологические обстановка этого дня за последние 20 лет, что делать с урожаем, если он всё-таки вырастет.

Агрокультурный ритуал очень напоминает торжественный танец и пантомиму, особенно, если много кровососущих. Этот ритуал есть тренировка бессмертия, которое невозможно в беспамятстве.

Талия — муза истории

Чем бы ты ни занимался, ты обязан знать и творить историю своего занятия, ремесла и профессии — как без этого ты передашь своё мастерство другому или другим?

Терпсихора — муза танца

Музыкант связывает память головы и рук, танцор — всего тела. Он должен помнить каждый жест как фразу и каждый танец — как рассказ или поэму.

Урания — муза астрономии

Древний египтянин смотрел на землю, ожидая, когда она обсохнет от разлива Нила или когда её покроют воды великой реки. Еврей всё время смотрит на небо, общаясь со своим невидимым Богом. Он должен помнить свой путь настолько, чтобы поведать его своему Отцу Небесному. Грек видел на небе героев (созвездия) и богов (планеты). И грек, и иудей хранят память и знания о небе, которое неизменно в веках и переменчиво каждый миг.

Эрато — муза любовных песен

Собаки, обезьяны и многие другие твари постоянно занимаются сексом, совершенно не зная, зачем, и не видя в нём никакого смысла — очень простые и инстинктивные движения. Мы помним не сами акты — мы помним их прелюдии и торжества, как ни в чём другом, в любви и любовной поэзии мы отдаляем себя от животных и прочих живущих. И храним об этих мгновениях восторженную память.

Обрати внимание: пять из девяти муз связаны с поэзией. Когда ты пишешь стихи, ты поневоле ищешь в своём лексиконе низкочастотные, редкие слова. Это значит, что ты всегда держишь в повышенной мобилизации свой словарный запас, и активный, и пассивный. Кроме того, Стихи учат нас выражаться точно и искать самые прямые пути к смыслам.

Мышление
(методологическая консультация)

«Он думает, что он мыслит» — этой моей шутке уже более 30 лет, а она всё не устаревает. Думы — это потуги мозга, довольно достоверно описываемые психоневрологами, нейрофизиологами, нейро-психологами и другими представителями научной медицины. Мышление межличностно — мы можем присоединиться к нему, но чаще всего избегаем это делать, чтобы не напрягать собой вселенский и всепроникающий Разум.

Согласно древнегреческой космогонии весь мир был сосредоточен в капле по имени Истина (Гестия). Это описывается в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово». В результате Большого Взрыва Истина развалилась на крупные фрагменты, которые стали называться богами, потом на всё более мелкие. Последняя фаза этого измельчения истины — человек. Он — последний, кто может удерживать крохотный осколок Истины и даже присваивать его себе. Это прикосновение к истине и её присвоение и есть мысль. Мысль, не порождающая другую мысль — не мысль, а угасшая и потаённая искорка Истины. Мышление — поддержание людьми между собой (а не внутри себя) мыслей. И в этом наше предназначение — противостояние разбегающемуся Космосу и разбегающейся Истине. Именно так я и понимаю сильный антропный принцип космогенеза: Эта Вселенная устроена так и таким образом, что человек присутствует в ней с необходимостью.

Многие западные и отечественные психологи не различают сознание и мышление — Бог им судья. Сознание доступно всему известному нам живому, мышление — только человеку. Организация сознания высших животных, например, дельфинов, приматов ненамного проще, а, возможно, и сложнее человеческого. Сознание всегда эгоцентрично — в своём сознании мы ставим себя в центр Вселенной и это позволяет нам соблюдать нравственный императив Э. Канта «поступай так, чтобы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом».

Мышление, коль скоро оно невозможно без коммуникации, выбрасывает нас из центра мироздания, как правило на далекую периферию — ведь мы понимаем, что в мыслительной коммуникации мы, кем бы мы ни были, всегда последние, а ближе к центру те, кто был до нас: Сократ, Августин Блаженный, Достоевский, и, если мы поддерживаем коммуникацию только со своим соседом, а не с теми, что ближе к центру и Истине, то так и останемся навсегда в мыслительном захолустье.

Мышление — не единственная наша интеллехия. Сюда ещё можно отнести вѝдение, слушание, понимание, познание, проникновение и другие интеллехии. Как неоднородно и сознание, включая в себя совесть, память, слышание, смотрение и другие чувства, эмоции и сантименты.

Надо заметить, что некоторые интеллехии, прежде всего понимание, мышление и познание, имеют спекулятивный характер, наращивая смыслы и содержание коммуникации по мере своего использования. Впрочем, можно предположить, что спекулятивны все интеллехии, данные нам.

Мышление начинается топически, с вопрошания «где я?» — в пространстве и во времени, в хронотопе, в ситуации, в поиске того и тех, кто рядом, с установления с ними или с ним связей и границ. Это очень напоминает пробуждение. Так из топики начинают выделяться логика и онтология. Но не как два независимых вектора мысли и мышления, а как нечто единое: поток логики в каждом своём срезе показывает онтологическую картину и, в равной степени, мы можем выстроить логику любого онтологического представления-экрана и логику перехода от экрана к экрану.

Наша мысль есть окрас нашим своеобразием того или иного фрагмента идеи. Но мы не одиноки — и в коммуникации собираем пазл мышления, называемый в методологии мегамашиной мышления. Увы, такое удаётся слишком нечасто.

Мышление, если верить А.А. Зиновьеву, вещь весьма эфемерная и скоропортящаяся, но есть то, что позволяет этому процессу, пусть извиваясь, но тащиться и длиться. Речь идёт о рефлексии, о мышлении над мышлением, о размышлении, как и почему я мыслю?

В более общем виде рефлексия охватывает всю деятельность, позволяя в ретроспективной рефлексии обучать деятельности других и в проспективной — проектировать деятельность.

Рефлексия, как когда-то придумал я, это то, без чего то, что было, — не было. И в мышлении и в деятельности.

Однако рефлексия возможна и в сознании, как утверждает В.А. Лефевр. Более того, он уверен, что существует только рефлексия сознания — и именно в этой точке находится принципиальное расхождение между ним и ММК во главе с Г.П. Щедровицким.

Это не более, чем моё предположение, но, кажется, рефлексия сознания и есть совесть, наше право выбора между Добром и злом.

Различать Добро и зло могут все живые организмы, как одушевленные, так и неодушевленные: растения помнят тех, кто зло обращался с ними и всеми силами и способами стараются ответить тем же: цепляются колючками, издают неприятный запах, а, если не могут этого, то просто чахнут и гибнут. На Добро они отвечают Добром: пышно цветут и плодоносят, благоухают и т.п.

Категорический императив имеет такой же всеобщий, вселенский, космический (а потому не преодолимый и не обходимый ни через какие лазейки) характер, но распространяется исключительно на человека и человечество, минуя и оставляя без внимания всё остальное живое.

В структуре совести имеется высший слой, без которого совесть и не является совестью, но который невозможен без нижележащего — индивидуального универсума совести.

Само «мышление» в понятие «совести» не входит, но без совести и сознания невозможно. Мышление, в отличие от совести и сознания, креативно, и только оно изо всех интеллехий человеческих креативно. Мы только в мышлении — со-творцы, по Образу Божию. Мы только в мышлении составляем с Ним индукционный контур, порождающий новые сущности, именно для этого мы и нужны ему, и существуем, пока можем творить или пока не создадим Навигатору замену себе, после чего можно спокойно раствориться и исчезнуть.

Да, мышление не оперирует и не выбирает между Добром и злом, да, мышлению не нужен нравственный императив, но для того, чтобы мышление не превратилось в своеволие или не стало орудием зла, нужна совесть, нужна непрерывная связь с Богом, довлеющая над нами и нам не подчиненная.

С практической точки зрения это значит: технически нельзя быть творческой личностью и мыслителем, если игнорируешь выбор между Добром и злом, если не подчиняешься нравственному императиву, если не слышишь и заглушаешь в себе голос совести.

Нельзя технически и онтологически.

Продолжение