И рванул я по шоссе, не думая о правилах вождения. На зеленый безостановочный свет. Машина вошла в положение, и гнала, будто она уже амбуланс. Еще бы сирену включить, и жми на педаль до отказа. Но сирены в наличие нет. Ее заменяет дуэт из постанывающей Светы и моего брата Бори, уговаривающего мою жену не рожать до времени.
Творческая абсорбция
(Повесть ассоциаций израильской жизни)
Ефим Гаммер
Окончание. Начало
13
— Не реви там, не реви, — сказал я, выслушав по телефону Лиору. — Все это — бред сивой кобылы!
— Что ты опять меня путаешь, деда Фима! Какая кобыла? Это не кобыла писала, это папа Габи писал. Он сам мне сказал, что выведет меня на чистую воду. Почему «воду» я тоже не поняла сначала, я ведь не пловчиха. Но потом догадалась…
— Ладно, Лиора. Сейчас приеду и разберемся.
— Он с тобой даже разговаривать не будет!
— Будет! Он из советских…
— Ответственный торговый работник, как он говорит.
— А я — журналист! Забыла? У них, у торговых, дрожь в поджилках, когда слышат «пресса».
— Ой, деда Фима! Сделай что-нибудь, а то я пропала!
— Не боись!
Мой наигранный оптимизм тут же испарился, как сел я за руль. До Кирьят-Гата 65 километров из моего Гило, времени на раздумья хоть отбавляй. А раздумья… Какие раздумья, если в душе кошки скребутся? Лиора! По предварительным прикидкам, казалось бы, претендентка на олимпийскую медаль, и вдруг — из-за подлой писули! — ее шансы на поездку в Москву свернули к нулю.
В Олимпийский комитет Израиля пришла корявая писанина от Владлена Милкинга, отца солдата израильской армии, что девушка участвовала в ПЛАТНОМ выступлении в иерусалимском музыкальном театре Паргод. Следовательно, к любительскому спорту она уже отношения не имеет, пусть и является чемпионкой страны по гимнастике, и посему также не имеет права представлять израильский любительский спорт на Олимпийских Играх 1980 года.
Что тут скажешь?
Эта сволочная, переведенная здесь построчно с иврита, писуля — скорее, навет, чем донос — наносила нокаутирующий удар не только Лиоре, но и мне, пригласившему чемпионку принять участие в благотворительном концерте.
Реакция Олимпийского комитета непредсказуема: могут и отчислить из команды.
«Опровержение! Нужно срочное опровержение! — стучало в голове, и я гнал легковушку по иерусалимскому спуску, выгадывая минуту за минутой. Вот, наконец, искомый указатель, поворот налево и… Еще минут десять, и я буду на месте. Улица Хазера, дом 1490, один из самых первых, построенных в начале семидесятых в Кирьят-Гате для новых репатриантов из СССР. Стоит он слева от дороги, на въезде в город. В нем и поселились моя тетя Софа Волос с мужем Мишей и детьми, моя бабушка Ида Вербовская, семьи Давида Липницкого и Владлена Милкинга, от которого мне и надо было добиться опровержения.
Но как? Как?
Если бы это была анонимка, тогда — да — ей доверия нет!
Однако человек не побоялся указать собственное имя, значит…
Пусть даже правота не на его стороне, но расследование будет, а это…
«Ну и гад! — крутило меня. — Что сказать ему? Морду бы начистить — и все дела! Но здесь не «доисторическая родина», здесь — «историческая», мозгами шевелить нужно».
Злость, как известно, не лучший советчик. Но как быть, когда другого поблизости не обнаружено? И я, бросив свою японскую «тачку» на стоянке, где паслись, подобные ей, новенькие иномарки недавних советских сограждан, стремительно взбежал по лестницам к двери с табличкой «Мишпоха (семья) Милкинг».
— Шалом! — сказал хозяину, впустившему меня в квартиру.
— Шалом! — ответил он. — Вы ко мне? В каком качестве, если не секрет?
— Я журналист!
— А-а… Чего тогда? — он огляделся, будто выискивая взглядом, что привлекло внимание прессы к его особе. — А-а! Афиши!
Стены просторной комнаты с двумя окнами были обклеены цирковыми плакатами. Здесь и Карандаш, и Никулин! Григорий Новак и КИО. А это? Это кто?
Меня гипнотически повлекло к афише с надписью «Человек — оркестр». На ней была представлена фотография красивой женщины с челкой и короткой прической, образца тридцатых годов. Она играла одновременно на нескольких инструментах: трубе, кларнете, ножных басах, барабане.
«Тетя Фаня, сестра моего папы! — мелькнула в уме. — Точь-в-точь с того снимка, размером в открытку, что я видел в детстве в ее альбоме».
— Откуда это у вас? — чуть было не спросил я, подходя к афише, но среагировал на собственный, еще не заданный вопрос и переиначил его: — Кто это?
— Прима нашего цирка.
— А цирк? — не поворачивалось у меня на языке. — Цирк… где был?
— А-а… Цирк был, где и положено, молодой человек. В цирке.
— Я не о том. В каком городе?
— Нижний Тагил.
— А вы…
— Я? А-а… Я коллекционер. Вы купить собрались что-то? Цирковые реликвии не продаются. Но… если вы при деньгах и очень хотите, то лично для вас я могу что-то подыскать в моих архивах.
— Я не о том.
— А-а… Опять не о том. А о чем?
— Какое отношение вы имеете к цирку в Нижнем Тагиле?
— Самое прямое! Я цирковой буфетчик. Всех манежных кормил и поил. Григория Новака со всеми его детьми кормил. КИО со всей его бригадой кормил. А вот Карандаша поил, и Никулина тоже. Вам интересно узнать — чем? — хитро усмехнулся, будто сказал нечто загадочное.
— Не молоком, конечно.
— Молоко они и на дух не переносят.
— И я! — вырвалось спонтанно. — Терпеть его не могу!
Фраза, вылетающая из меня как реакция на молоко, застряла в горле. Внезапно фамилия Милкинг расслоилась в сознании и представилась в виде двух слогов — Милк-кинг. «Молочный король» — выпорхнуло из забытья прозвище человека, погубившего своим доносительским письмом моего дядю.
Я смотрел на него и видел благообразное, несколько вытянутое лицо, курчавую седину, буравчатые глаза, направленные чуть в бок от моего взгляда, что для меня, боксера, непривычно: будто опасается чего-то.
Чего ему опасаться? Меня? Нет, он еще не знает, зачем я пришел. Он опасается чего-то потаенного, того, что сидит глубоко в нем. Гнилости своего характера? Вряд ли! С ней он сжился, если не родился. Он опасается иного. Чего? И вдруг я осознал, чего опасается он. А, осознав, увидел этого негодяя в разрыве времени, в каком-то неуловимом году. Такой же седой и курчавый, но странно опухший, ездил он по этой же комнате в инвалидной коляске — руки на колесиках, колени укутаны пледом, а ноги… вместо ног протезы.
— У вас сахарный диабет! — вырвалось из меня.
— Что? — опешил молочный король. — А-а… а врачи не находят.
— Когда найдут, поздно будет. И вам отрежут ноги, — кинул я растерянному буфетчику с неуправляемой, словно свыше данной уверенностью в голосе. «С уверенностью не в своем голосе», я бы сказал, если быть точным. В какой-то момент мне даже показалось: это произнес вовсе не я, а кто-то другой — или дядя Фима, или Исаак, дедушка Лиоры. Но ни того, ни другого я никогда не слышал.
— Вы врач? — Владлен Милкинг уставился на меня, теперь смотрел уже глаза в глаза, но исподлобья.
— Я не врач. Я журналист. И сюда я пришел по поручению газеты «Наша страна», чтобы выяснить для Олимпийского комитета Израиля кое-какие подробности из вашего послания. Лично вы видели, чтобы Лиоре платили деньги за выступление на сцене Паргода? Да или нет?
— Нет, я не видел. Я там не был.
— А кто был?
— Мой сын.
— Он видел, как Лиоре давали деньги?
— Да поймите вы, молодой человек! — вспылил доносчик. — Он ее любит! Святое чувство!
— Девушку с глазами дикой серны полюбил простой разносчик спермы, — отреагировал я своей эпиграммой.
— Что? — мой противник вздрогнул, как от нежданного нокдауна.
— Стихи, — развел я руками.
— Такие в школе не проходят.
— А мы не в школе. Послушайте, Владлен… Как вас по батюшке?
— Григорьевич.
— Послушайте…
— Это вы послушайте! У Габи серьезные намерения. Он сделал предложение Лиоре. А она… Она вместо замужества намылилась на Олимпиаду.
— Отказала?
— Девчонка, еще недотепа! Своего счастья не видит! Замужество спасет ее от призыва в армию. А она…
— Не стройте гаражей в краю воздушных замков. Фашисты убили ее деда. Фашисты убили ее отца. И вы удивляетесь, что она предпочитает армию замужеству, чтобы поквитаться с фашистами?
— Доложу вам, не секрет, что израильская армия — это разврат чистой воды для девушки!
— Сын ваш ведь служит.
— Не только служит, но и видит своими глазами, что там творится на половой почве. Да и война у нас каждый раз. Вместо того, что рожать мне внуков, Лиора — помяните мое слово! — попадет под пулю. Вот послушайте, что в нашей стране творится. — Он включил портативный приемник, стоящий на журнальном столике. — Послушайте…
Я и услышал:
— 30 января, президент США Джимми Картер объявил о бойкоте предстоящих летних Олимпийских Игр в Москве из-за развязанной Советским Союзом войны в Афганистане. Олимпийский комитет Израиля тоже взвешивает возможность отказа от участия в этих соревнованиях.
Я услышал и понял: после этого заявления бессмысленным становится дальнейший разговор с этим молочным королем из циркового буфета. Все наши надежды на олимпийские баталии рухнули, никто из нас в Москву не поедет, независимо от того, выступал ли он в Паргоде за деньги или не выступал.
Владлен Милкинг тоже понял то, что должен был понять: торговаться больше незачем! С грустным вздохом, будто испытывая душевную муку, он опустился на диван, установленный под афишей моей тети Фани.
«Знал или не знал? — гноилась во мне мысль, что из-за его доноса овдовела она всего в тридцать пять лет? Знал или не знал, что дети ее осиротели в раннем возрасте, и никогда уже не имели возможности произнести слова «папа»? Наверное, знал… Должен был знать!»
— Сколько мне осталось? — спотыкаясь о зубы, спросил молочный король.
«Знал или не знал? Знал, знал, знал! И все же… все же хранил эту афишу — «Человек — оркестр! — похвалялся, — смотрите, граждане-люди, какие редкие раритеты есть у меня в Сохране — любо-дорого!»
— Сколько мне осталось? — повторил молочный король, полагая, что я его не расслышал.
— С такими вопросами — к Богу.
Владлен Милкинг нервно поглаживал ладонями бедра, словно желал вернуть застывающему кровообращению подвижность, узаконенную конституцией тела, вовсе еще не старческого. Однако кровь, судя по всему, не двигалась в нем с нормальной скоростью, размеченной пульсом — этим ритмичным молоточком, настроенным отбивать шестьдесят ударов в минуту. Пульсики — и это было видно на посеревшем лице — давали сбой: мочки ушей то краснели, то бледнели. И подбородок, самая притягательная для боксера мишень, подрагивал.
— Когда мне отрежут ноги?
— Сходите на прием к врачу, не затягивайте! — откликнулся я — своим еще — голосом. — Вам следует приступать к лечению немедленно! — и добавил для весомости: — У меня ранний диагноз!
— Но это не поможет, если вы знаете дату.
— Поможет, — опять сказал я — своим еще — голосом. Даже в Библии говорится, что человеку дано право выбора.
— Да то в Библии и навсегда. А-а… А мне надо сегодня. И на ближайшее время. Когда?
— В семьдесят пять лет, — сказал я — уже не своим — голосом. А затем, переключившись, как и положено истинному израильтянину на «ты», выдал совсем неожиданное, даже для себя самого: — После того, как отрежут ноги, тебе будет казаться, что на них безостановочно отрастают ногти. Сантиметр за сантиметром! Каждый день! И не подстричь их, не удалить. Это будет преследовать тебя до конца жизни. Ногти, ногти! Длинные и скрученные. Как паутина. В ней ты и задохнешься. Ногти, ногти… твоя смерть…
Чьим голосом я это говорил? Не знаю.
Наверное, голосом Исаака или голосом Фимы.
С этим и живу…
14
Поднявшись на этаж к Софе Волос, моей тете, чтобы помыть руки после общения с молочным королем, я с внезапной решимостью подумал: «А почему бы не позвонить в Олимпийский комитет? Может, что узнаю новенького от Абы Рабина, курирующего бокс?»
И позвонил — поговорил. Многого не узнал, но…
С этим «но» двинулся к Лиоре.
Она встретила меня у порога совершенно неожиданными словами, из рубрики «нарочно не придумаешь».
— Деда Фима! Я нашла тебе прототипа!
— Кого-кого? — спросил я, вступая в ее трехкомнатную квартиру, где она жила с мамой.
— Прототипа! Это того, в честь кого тебя назвали, — торопливо пояснила она, снимая с телевизора какую-то книжонку. — И знаешь, кто это?
— Мой дядя Фима.
— Дядя — это по еврейской традиции. А до традиции, лагид каха — скажем так, был другой. Ты и не догадаешься, кто…
— Гадать и догонять…
— И не гадай! Не догадаешься! Боксер! Да-да, боксер!
— Мой дядя Фима был борец, цирковой борец, — поправился я, — усаживаясь в кресло подле телевизора, на экране которого шел черно-белый мультик о пчелке Майе — цветного телевиденья тогда еще в Израиле не существовало.
— Кто спорит против дяди? Дядя — борец, согласна. А прототип… Прототип — боксер, причем классный! На, смотри! — и Лиора протянула мне книжонку в мягкой обложке, предварительно раскрыв ее на странице 25.
— Значение имени Ефим, — прочитал я.
Поднял глаза на Лиору.
— Читай, читай дальше, и убедишься: я права о реинкарнации! Каждый раз она возвращает человека к себе самому.
Я пожал плечами.
Лиора, видя мое недоверие, выхватила книжонку и давай по тексту шпарить вслух:
— Ефим, а по старинке Евфимий, происходит от древнегреческого слова «эуфемос» — благочестивый, священный, благодушный, благославный.
Самый известный в истории Евфимий — это непревзойденный кулачный боец, родом из италийских Локр. Он побеждал в Олимпии в 74-й, 76-й и 77-й Олимпиадах (484 — 472 гг. до нашей эры).
Пьедестал его статуи найден при раскопках Олимпии. По поверью, Евфимий освободил город Темесу от злого духа Полита (тень одного из товарищей Одиссея), одолев его в единоборстве.
Этот легендарный чемпион по античному боксу дожил до глубокой старости и затем, в очень преклонном возрасте, перейдя рубеж столетия, исчез с лица земли, не испытав при том обыкновенной смерти.
— Браво! — поаплодировал я, приподнимаясь с кресла. — Ты чтица не хуже гимнастки. Пора и на эстраду.
Но перевести все в шутку не удалось.
— Эстрада мне вышла боком, — сглотнув ком в горле, ответила Лиора. — Ты к НЕМУ пойдешь?
Из-за брезгливости Лиора не назвала Владлена Григорьевича по имени.
— Уже был.
— Вэ мА? (И что?)
Я махнул рукой.
— Теперь его «телега» и выеденного яйца не стоит.
— Какая «телега»? — не врубилась израильтянка. — Он ездит на машине. На «Фиате». И причем здесь яйца? Тебе сделать омлет?
— Яйца — не причем, мужское присловье.
— Мевина. (Поняла).
— А «телега»… «Телега» — это в переводе донос.
— С русского на русский?
— Сленг! Но учти, теперь его «телеге» хода не будет.
— А что случилось?
— Ты — что — не в курсе?
— Нет, — мотнула она головой, садясь на подлокотник кресла.
— Радио не слушала?
— Я смотрю телевизор. Пчелку «Майю».
— По радио передали, что западные страны приняли решение о бойкоте Олимпиады в Москве.
— А мы?
— Кого ты имеешь в виду?
— Меня, тебя, деда Фима.
— Мы, скорей всего, сидим дома.
— И не потому, что я выступала в Паргоде?
— Все сидят, бойкот! Так что успокойся. Я звонил уже в штаб нашего Олимпийского комитета. Никаких оргвыводов в отношения тебя не примут. Они там многое понимают — и без подсказки! — про штынкеров из новых репатриантов с советским душком. К тому же, как говорится, на ловца и зверь бежит.
— Какой зверь, деда Фима, в Олимпийском комитете? Опять перевод с русского на русский?
— Слушай сюда! Оказывается, и сам Аби Рабин, с кем я говорил, сидел когда-то в ГУЛАГе. И тоже по доносу. Как и Менахем Бегин. Человек с пониманием. Любую «телегу» завернет, как почувствует в ней стукаческий душок.
— Опять «телега»? — поморщила носик Лиора, восстанавливая в памяти значение этого слова.
— «Телега» — это кляуза или донос. Все это синонимы. К ним можно еще добавить…
— Тоже навроде синонима?
— Навроде…
— Я уже догадываюсь, деда Фима, кого.
— Догадываешься, так добавляй самостоятельно.
И Лиора добавила с некоторым вопросительным оттенком в голосе, будто ожидая от меня подтверждения.
— Владлен Милкинг?
Я посмотрел на девушку, пристроившуюся сбоку на подлокотник, и кивнул.
В душу мою хлынуло жаркой волной желание рассказать правду о ее соседе с первого этажа, отце Габи, навязанного в женихи.
Но подумал: моя правда ничего не убавит и не прибавит, а жизнь Лиоры станет куда сложнее, в особенности, если, не дай Бог, вынудят породниться с семейством Милкингов.
15
Наступил праздник Пурим.
Алкоголикам — раздолье, язвенникам и трезвенникам — беда. Пей вдоволь, хоть залейся водкой, коньяком, вином. Ходи враскачку, ходи на карачках, хоть по собачьи, перебирая лапами, никакой полицейский в Израиле не остановит, в каталажку не потащит, штраф не выпишет.
Пурим!
В ночь со второго на третье марта 1980 года пошел валить снег. Первый снег на моей памяти в Иерусалиме, небывалая радость в самый карнавальный праздник, когда евреи всего мира отмечают с бокалом и стопкой свое чудесное спасение от всеобщего уничтожения. Было это 2400 лет назад в персидском царстве-государстве, которым правил Ахашверош — царь, не имеющий, пожалуй, семи пядей во лбу. По его глупости и благодаря проискам придворного злодея Амана еврейская община страны была обречена на смерть, но спасение пришло от мудреца Мордехая и его воспитанницы — царицы Эстер.
«В Пурим, — сказано в Талмуде, — обязательно напиться так, чтобы не отличать проклятий Амана от благословений Мордехая».
Вот люди и обалдевали до предписанной по религии кондиции. В особенности новые репатрианты из России. В синагогу они ходили редко, но при этом умело отличали эту заповедь от всех остальных, чтобы, невзирая на попреки жены, безукоснительно следовать ее указаниям.
Мы тоже не лысые. На столе вино и водка, закуска разного калибра: от вареной картошки и селедочки, до… До того самого предела, когда изобилие еще присутствует, а кушать уже не хочется. Зимнее солнышко тускло, сквозь рыхлые облака светило за стеклянной дверью. Внизу, на игровой площадке, детишки перекидывались снежками. А мы — я, Света и наша трехлетняя дочурка Белла — накрывали на стол в ожидании гостей. Должны были подойти живущие по соседству в нашем Центре абсорбции мой брат Боря с Тамарой и сыном Натаном, рижский приятель Рафик Шалтупер. Обещала подскочить, как пройдет снегопад, и Илана Фромер.
В этот момент, когда мы поглядывали на стеклянную дверь в ожидании гостей, Света подумала, что им, гостям нашим, «скользко» будет подниматься по заметенной снегом лестнице на второй этаж. И схватив веник, выскочила наружу — вслед за своим, выпяченным на полметра вперед животом. Только нагнулась, чтобы скинуть снег со ступенек, как охнула и…
— Ой, Фима! Приспело! — сказала как-то растерянно.
И я, доложу по всей форме, растерялся тоже.
Нет, не потому, что сегодня весь Израиль выходной. (Дежурные акушеры в больницах, надо думать, работают — женщины рожают не по расписанию.)
Растерялся я по той простой причине, что снег в Иерусалиме — это, если и удовольствие, то только для тех, кто сидит дома и может себе позволить лепить Снеговика, не думая о поездке на службу. Для остальных — настоящее бедствие. Автобусы не ходят, такси не вызвать. Вот и представьте себе ситуацию: в час, когда жизнь замирает полностью, новая жизнь, в лице моего сына, имя которому уже придумано — Рон, рвется наружу. И открой ему немедленно «зеленую улицу».
Что до «зеленой улицы», то с этим в полном порядке, правда, в обратном смысле этого слова: все светофоры, не мигая и не переключаясь, горели зеленым огнем.
Но как до них добраться? Они на улице, а японка, моя «Субару» на приколе, во дворике, на стоянке. Снегом занесена, с места не двигается — не берут колеса слежавшийся наст.
Но? Но сила есть — ума не надо, как сказали бы в России.
В России сказали бы, а в Израиле сделали!
Мои гости Боря, Тамара, Рафик, поднятые по тревоге трехлетней Белочкой, набежали на призывный гудок клаксона.
И дерг-подерг мою легковушку за капот и багажник.
Дерг-подерг — раз!
Дерг-подрг — два!
Ухватились там, ухватились здесь. И — о, пуримское чудо! — будто Илья Муромец отлил им ковшик из своих богатырских сил. Произошло то, чего случиться по трезвому размышлению не могло. Мы вчетвером приподняли машину, вырвали из промерзшего снега, перенесли через тротуар на дорогу. И — продолжение чуда! — мотор врубился после первого оборота ключа.
Вперед! Поехали!
И рванул я по шоссе, не думая о правилах вождения. На зеленый безостановочный свет. Машина вошла в положение, и гнала, будто она уже амбуланс. Еще бы сирену включить, и жми на педаль до отказа. Но сирены в наличие нет. Ее заменяет дуэт из постанывающей Светы и моего брата Бори, уговаривающего мою жену не рожать до времени. Подействовало или нет, но Света стоически «поддавалась» его уговорам. Почти до самого конца. До приезда в больницу. Но когда мы, бросив «тачку» у входа, ввели ее в холл славного медицинского учреждения, где предстояло издать первый крик моему сыну, она сказала:
— Все! Не могу больше терпеть! Началось!
Что началось?
Как так началось, когда нам еще требуется подняться на четвертый этаж?
Смотрю, высвободилась инвалидная коляска. Женщину спустили с нее на носилки, и понесли в палату.
Я бросился к коляске, подтолкнул ее под Свету, вкатил в лифт и давай жать на кнопку.
Скорей! Скорей! И успел.
На четвертом этаже волосатые руки акушера — роста он был выдающегося, два метра, не меньше! — подхватили Свету прямо в коридоре — и в родильное отделение.
Не прошло и пяти минут, как я услышал младенческий крик. И понял: так ликующе способен кричать только мой сын Рон Гаммер.
Человек родился! Первый «сабра» — коренной израильтянин — родился в нашем очень многочисленном семействе.
Тогда я и решил: если мне доведется учреждать литературную премию, то назову ее…
И назвал — «Премия Рона».
А затем, поздравив своих родителей с появлением на свет первого внука-израильтянина, отправил, как обычно, из Кирьят-Гата — от имени моего литературного героя — письмо в журнал «22». Вот такого содержания:
ПРЕМИЯ РОНА
Редакция журнала «Фаршированные крылья Пегаса», где главный редактор Васька Брыкин, учредила международную литературную премию имени Рона. Этой — отныне и навсегда! — по-настоящему престижной премии смогут удостоиться только те из кандидатов на бессмертие, кто не столько думает о бессмертии, сколько работает пером и мозгами. Первое и единственное условие: кандидаты принимают участие в конкурсе на общих основаниях. Общих оснований не так уж много — всего одно: необходимо прислать в редакцию свое произведение, не важно — в стихах или прозе. Важно, чтобы оно соответствовало уровню дарования автора. На конкурс принимаются как изданные, так и не изданные произведения. Первые выигрывают! Вторые не проигрывают! А третьих в наличие нет! Итак, седлайте Пегаса, и вперед на Парнас. Славой поделимся — не жадный!
