[Дебют] Роман Гут: Война. Два эпизода

Loading

В конце войны и в первые послевоенные годы, когда я ходил получать хлеб по карточкам, мама разрешала мне на обратном пути съесть довесок. Как это было вкусно!!! До сих пор черный хлеб с солью остается самым лучшим лакомством! Блокадный синдром…

Война. Два эпизода

(из воспоминаний детства)

Роман Гут

Роман ГутСправка: «Великая Отечественная Война (ВОВ) Советского народа» — стандартный оборот советского агитпропа. То, что она была лишь частью, пусть и самой значимой, Второй Мировой войны, как и роль Советского Союза в подготовке и ведении этой войны на её первой стадии, утаивалось. Большинствe «советских людей», это просто не знало, по-видимому, не знает и не желает знать и сейчас. Для всех ВОВ — это просто Война.

Во время ВОВ выражение «до войны» означало время какой-то замечательной, сказочно благополучной, сытой и счастливой жизни, которая была давно и исчезла безвозвратно.

Финляндия

Война с Финляндией, Ноябрь 1939 г. — Март 1940 г.

У всех в домах на стене карта Финляндии. Граница с Финляндией в то время проходила в 25-30 километрах от Ленинграда. Поэтому на картах была приведена и большая часть теперешней Ленинградской области.

Мне 2 года, и я совершенно уверен, что «Финляндия» — это просто название вот этой двух-трехцветной большой картинки, которая у всех висит на стене, и возле которой стоят люди, тычут в неё пальцами, повторяя слово «Финляндия». Термина «географическая карта» я тогда, конечно, не знал. Поэтому, будучи у кого-то в гостях и увидев на стене карту, я заявил полувопрошающе-полуутверждающе: «И у вас Финляндия?» Это привело окружающих в совершеннейшее умиление — ах какой умный ребенок! Знает Финляндию!

Пирожное

После Ленинградской блокадной зимы 41-42 года мы оказались в эвакуации.

Часто посещавшее меня тогда воспоминание.

Мне года 2 или 3. Я стою в каком-то крупном магазине возле большого, широкого и высокого окна. Окно начинается от уровня моего пояса, и уходит куда-то высоко-высоко. За окном — оживленное движение, проходят люди, проезжают трамваи, машины. А я ем что-то, вкусное, очень вкусное!

Это происходит в том сказочно-счастливом времени, когда есть и папа и мама, и можно бегать по длиннющему коридору нашей громадной коммуналки, и которое у взрослых называется «до войны». А сейчас, во время войны, после блокадного голода и при эвакуционном недоедании, этого необычайно вкусного «что-то» не только нет, но вообще неизвестно, что это было и было-ли оно вообще. Спросил у мамы. Та очень удивилась тому, что помню, и сказала, что да, такой эпизод действительно случился, и называлось это самое чудесное «что-то» пирожным.

Через двадцать лет.

Я захожу, не помню зачем, в большой «Гастроном» на площади Льва Толстого, в Ленинграде, прохожу мимо витрины, и вдруг ошущаю, не вспоминаю, а именно ощущаю, что вот это оно, то самое громадное окно из моего раннего детства! Правда, сейчас его нижний край находится не на уровне пояса, а где-то ниже колен, да и само окно не такое уж высокое. Не удержался, купил в гастрономическом отделе «заварное», встал на то самое место (то же самое!), и стал есть. Вкусно, конечно, но совсем не так, как то, тогдашнее. Действительно, такого сказочно вкусного, «довоенного», из раннего детства уже никогда не будет.

Cправка

«Гастроном» — это название сети универсальных продуктовых магазинов вроде теперешних супермаркетов. Они входили в общегородское объединение, носившее это название, по-теперешнему, торговая фирма. Остальные продуктовые магазины в каждом районе города подчинялись своему районному руководству, которые назывались «райпищеторгами». Те, в свою очередь, подинялись общегородскому «горпищеторгу», и так далее, вверх, вплоть до Министерства торговли. Вот такая бюрократическая сеть — кормушка со своими паразитами — чиновниками и обязательным партийным руководством, пронизывашем все и вся…

До Войны мы жили в Ленинграде. Мы, это мой дед (к началу войны ему исполнилось 96 лет), бабушка (80+), отец (30 лет), мама (26 лет) и я (4 года). Комната 20 кв. м в громадной коммуналке (9 комнат, 7 семей) при одном туалете. Квартира расположена на нижнем этаже большого петербургского в прошлом доходного дома.

Летом 1941 года отец ушел на фронт, мы остались вчетвером.

В Лениграде мы пережили самую страшную блокадную зиму 41–42 годов.

Воспоминания четырехлетнего ребенка могут быть лишь отрывочными и образными. Из того времени у меня остались в памяти темные (черные) пятна трупов на снегу — люди падали и умирали от голода прямо на улицах, а трупы так и оставались лежать до весны. Из окна нашей комнаты была видна небольшая часть типичного для Петербурга внутреннего двора-колодца, там всю зиму провалялась человеческая голова, а все остальное, по-видимому, ушло на суп, либо было продано под видом телятины.

Первый эпизод военного времени, о котором я хочу рассказать, относится как раз к блокадной зиме 41-42 годов.

В комнате темно (требовалось соблюдать затемнение) и очень холодно. Я закутан по самые глаза, и, поэтому, очень чешется нос. Возле стены стоит печка-буржуйка, труба от неё тянется через всю комнату к окну, но печка не топится. Горит свечка. Перед свечкой в углу сидит дед, перед ним раскрытый сидур (молитвенник). Дед громко, в голос, молится и сильно раскачивается, как это всегда делают религиозные евреи. От этого пламя свечи колеблется, и по стенам ходят жуткие тени. Где-то ухает и воет — это налет. Мамы нет дома и, поэтому, очень страшно. А в углу комнаты, возле двери, видны темные силуэты стоящих людей. Я тогда не понимал почему они тут стоят, но знал, что когда налет кончится, они уйдут. Потом мама мне рассказала, что во время налетов обитатели нашей коммуналки и верхних этажей дома те, кто еще оставались живыми и могли двигаться, сползались не в бомбоубежище, а в нашу комнату, молча стояли в течение всего времени налета, а потом расходились. Впоследствии, уже после окончания Войны, многие из выживших уверяли, что дом уцелел именно из-за дедовых молитв (не вылетело ни одного стекла!), а бомба попала в дом, стоящий напротив, через улицу. Помню, как его потом, после войны, восстанавливали пленные немцы.

Вот, собственно, и весь эпизод, вернее, периодически повторявшаяся ситуация.

Здесь, наверное, должен был бы последовать комментарий психолога или поэта. Каково было состояние людей, если последняя ниточка надежды связывалась только с седобородым стариком, который, не обращая внимания на окружающее, молился какому-то своему Божеству на каком-то непонятном языке? И какую его невозмутимую уверенность они чувствовали? И как это позволяло им выжить?

Что касается поэтического комментария, то он существует, Мой друг, поэт М. Резницкий написал стихотворение «Молитва» (сб. стихов «Эффект присутствия», изд Левша, С-Пб, 2013):

Блокада. Голод. Хлопают зенитки.
Закрыто маскировкою окно.
Столетний дед творит свою молитву,
Не суетится: всё предрешено.

Колышится невнятный свет «буржуйки»,
Священный текст — в морщинистых руках,

Негромкий голос деда в промежутках
Разрывов бомб, да тени на стенАх.

И с верхних этажей жильцы, соседи
В подвальное убежище не шли,

А молча становились рядом с дедом,
Почтительно, бесшумно, у дверИ.

Что делать? Те, что судьбами вершили,
Имели меч, да позабыли щит:

Ни Сталин не помог, ни Ворошилов…
Быть может, дед библейский защитит?!

Быть может, деду ведомо такое,
Чего не знает штаб МПВО.

Не потому ль он сдержан и спокоен,
И вой сирены не гнетёт его.

Он молится, а рядом рвутся бомбы.
И люди, презирая смерть и страх,

Стоят, как неофиты в катакомбах,
На пухнущих от голода ногах.

Язык чужой молитвы им не ведом,
Но всякий раз, в очередной налёт,

Соседи молча понимают деда,
И верят в то, что Бог его поймёт.

* * *

Идёт Вторая… Мир — в огромной битве.
Пылают страны, жертв — не перечесть.

Но в каждой битве место есть молитве,
Покуда Вера есть и Слово есть.

Второй эпизод относится к периоду лето 42 — начало 44 года.

После блокадной зимы мы оказались в эвакуации. Сам переезд из Ленинграда я не помню. По-видимому, нас вывезли не по льду Ладожского озера («Дороге Жизни»), а ближе к лету или летом, уже по воде. Помню только вагон-телятник с нарами. Последний раз в таком вагоне я ехал в 58 году на Целину, в студенческом отряде.

Эвакуация оказалась достаточно благополучной, во всяком случае, по сравнению с тем что происходило с многими людьми, бежавшими из западных и центральных областей. Жили мы в военном городке под Магнитогорском. Здесь размещалось эвакуированное из Ленинграда военное училище, в котором мой отец работал до войны. Мама работала, я ходил в детский сад, нам был отведен участок под огород. Участок этот находился довольно далеко, и идти нужно было очень, как мне казалось, долго. Но разве это могло быть проблемой после ленинградской голодовки!

Жили мы в большом деревянном доме барачного типа. Длинный коридор, досчатые половицы, хлюпающие и прыгающие под ногами, а по обеим сторонам коридора — ряды дверей. Дом был нарезан фанерными стенками на клетушки-комнатки, в каждой клетушке было окно, и я не помню, чтобы очень уж было холодно зимой. Перегородки были тонкие, так что можно было услышать, почти все, что происходило в каждой такой комнатке, и все могли быть в курсе дел всех.

Мы с мамой тоже живем в такой комнатке. А мой добрый и храбрый папа на фронте бьет фашистов, и время от времени мы получаем от него письма. Некоторые из них адресованы ЛИЧНО! мне, я к тому времени уже умею читать (значит, мне уже 5 лет), но только тексты с печатными буквами. Поэтому эти МОИ письма мы читаем вместе с мамой. В одном из писем папа написал, что он награжден медалью «За отвагу». Эта медаль ценилась очень высоко, ею награждались только чернорабочие войны — рядовые солдаты и только непосредственно участвовавшие в боях. Как я был горд! Мой папа — отважный герой!

Письма приносит почтальон-женщина, я каждый день дежурю у двери, и постоянно выглядываю наружу в ожидании того момента, когда она появится в конце корридора. Почтальон меня знает, иногда уже издали машет рукой, мол, вам письмо, и я радостно бегу ей навстречу.

Время от времени, после прихода почтальона, в коридоре раздается громкий женский плач. Вернее, не плач, а рыдания, иногда даже почти звериный вой, и все понимают, что кому-то пришла похоронка — ведь все слышно. Я хорошо помню свои смешанные чувства облегчения (не нам!) и страха (кто будет следующим? Не мы ли?).

И вот однажды пришел наш черный день. 8 января 1944 г. мой храбрый папа убит на войне! А вслед за этим рухнула последняя надежда. Пришло письмо от папиного друга, который писал, что папа погиб у него на глазах от осколка снаряда.

МОЕГО ПАПЫ БОЛЬШЕ НЕТ, ВОТ И ВСЁ!..

В июле 44 г., после снятия блокады, мы вернулись в Ленинград, в нашу полутемную комнату в той же коммуналке. Дед остался жив, к концу войны в 1945 году, ему исполнилось 100 лет. Бабушка умерла. Все четыре старших маминых брата воевали, двое вернулись, один погиб, а самый младший пропал без вести. Его жена, которая была очень дружна с мамой, еще очень долго надеялась и ждала его возвращения. Я ее очень хорошо помню, дивной красоты была женщина! А мама так и осталась вдоветь.

Дед до конца дней своих каждый день посещал в синагогу, а по субботам ходил туда пешком, больше трех километров в одну сторону. И это столетний старик! Приходя домой, усердно молился до самой ночи.

Дед разговаривал по-русски, но читать не умел. И вдруг он стал приносить из синагоги газеты и требовал, чтобы я ему читал отмеченные кем-то места. Мне шел одиннадцый год, газет я, естественно, не читал и не знаю, что он понимал из прочитанного, однако отчетливо знал, что где-то в Палестине евреи воюют, что у них теперь есть свое государство, и каждый такой сеанс чтения заканчивался словами: «Поедем в Палестину!»

Дед дожил до 105 лет и умер в 1951 г. В Палестину ему приехать было не суждено, это удалось только мне, очень много лет спустя, после пребывания в отказе и преодоления многих иных проблем. Недавно мой старший внук нашел в интернете и показал мне дедову могилу на Еврейском Преображенском кладбище.

А что осталось от войны?

После Блокады — ощущение невозможности оставлять что-либо несъеденное на тарелке и неприятное чувство, возникающее при виде выброшенной еды. Впрочем, это синдром всех блокадников и вообще любого, пережившего голод. В конце войны и в первые послевоенные годы, когда я ходил получать хлеб по карточкам, мама разрешала мне на обратном пути съесть довесок. Как это было вкусно!!! До сих пор черный хлеб с солью остается самым лучшим лакомством! Блокадный синдром…

Еще — пачка отцовских писем с фронта, 42–44 г.

И еще — всплывающий иногда в памяти вой вдов, получивших похоронку.

Так же, как мерещащиеся иногда пьяные морды «патриотов», бивших меня на улице при полном сочувствии и поддержке окружающих, в 1953 г., кажется в феврале, во время «дела врачей». Мне недавно исполнилось 15 лет, дело происходило в самом людном тогда месте Васильевского острова, на углу 8-й линии и Среднего проспекта, ленинградцы это место хорошо знают. Так, что народу было много, но вступиться никто даже не пытался, а вот крики одобренья я слышал.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “[Дебют] Роман Гут: Война. Два эпизода

  1. «Так же, как мерещащиеся иногда пьяные морды «патриотов», бивших меня на улице при полном сочувствии и поддержке окружающих, в 1953 г., кажется в феврале, во время «дела врачей». Мне недавно исполнилось 15 лет, дело происходило в самом людном тогда месте Васильевского острова, на углу 8-й линии и Среднего проспекта, ленинградцы это место хорошо знают. Так, что народу было много, но вступиться никто даже не пытался, а вот крики одобренья я слышал.»
    ++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
    Кому теперь интересно. Взрослый человек смог рассказать о человеческой трагедии чувствами ребенка.Не выдумки, не фальши. Все что показала жизнь. Голову на снегу, не рыбью, человеческую. Сирота,которому не нашлось места в у-те. Погибнуть за эту подлую власть,что бы били потом твоего ребенка… Исповедь-ещё один брильянтик в алмазный венец истории нашего народа.
    П.С. Я был в главной синагоге, в Ленинграде, видимо были после войны и другие. Кто помнит? Скажите. Спасибо.

  2. Дорогой Роман! Перечувствовал каждую строчку. Я рад, что ты пишешь и мыслишь, а следовательно существуешь и притом в нашей стране.

  3. Спасибо большое!
    Видел, как много и долго голодавшая женщина машинально прикрывала тарелку рукой. В ресторане!

  4. Простые люди знают и верят в то, что до них доносит официальная пропаганда.
    Утверждать так — это банальность. НЕ банальность касается знающих людей. Если и когда они пытаются просветить простой народ, то их хватают и отправляют в лагеря или в псих-изоляторы.
    Без этого мероприятия не работают или дают сбои усилия Агитпропа.
    В своё время в КНР был Кэн Шань (или Кан Шень). Меня поразило, что он совмещал посты Главы Госбезопасности и Главы Информац. ведомства. Другими словами, гос. безопасность не гарантировала власть МАО, если она же (ГБ) не будет контролировать ручейки информации, достигающие народа. С другой стороны, Ведомство информации не гарантировало нужного состояния мозгов китайцев, если оно не будет иметь силовой поддержки ГБ.
    lbsheynni@mail.ru

Добавить комментарий для Юрий Ноткин Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.