Гельфанд считал, что математика подобна музыке и каждый учёный напоминает того или иного композитора. Себя он видел Моцартом, поясняя: «Мы любим Моцарта не за то или иное его произведение. Великим композитором его делают вся совокупность его работ и их абсолютное великолепие».

Чудеса

Оскар Рохлин

Я человек неверующий, но в течении моей жизни происходили разнообразные события, которые я могу объяснить только тем, что кто-то проявляет обо мне заботу, охраняя меня и направляя и природа этого «Существа» остается для меня абсолютно загадочной.

Начнем по порядку.

Во время войны мы жили в Ташкенте в сырой, вонючей землянке и на втором году этой жизни, когда мне было пять лет, я заболел брюшным тифом. Никаких лекарств не было и всем было ясно, что я обречен. Но я выжил.

В январе 1945 года мы вернулись в Киев, а в марте я заболел воспалением лёгких. Почти месяц я был без сознания и пожилой врач Уманский, меня регулярно простукивавший, записал меня в покойники, но я потихоньку стал возвращаться. Уманский цокал языком, покачивал головой, говорил маме, что он никогда такого не наблюдал и мое выздоровление может объяснить только божественным вмешательством. Через четыре месяца я был здоров и в сентябре пошел в первый класс.

В 1960 году я женился и поселился в центре Москвы на улице Семашко, но квартира наша располагалась в глубоком подвале. В августе 1961 года родилась наша дочь, а весной 1962 года у меня начался сильный кашель и в мокроте были сгустки крови. Я испугался, что подхватил какое-то инфекционное заболевание и могу заразить дочку. Поэтому я пошел к нашему районному терапевту, она меня внимательно обследовала, сделали рентген лёгких, который ничего не выявил, врач выписала микстуру от кашля, но кашель не утихал ещё четыре месяца, периодически я чувствовал какую-то странную слабость, потом кашель утих и приступы слабости не повторялись. Я вскоре забыл об этой болезни и вспомнил о ней через 22 года, в 1984 году. Мне предстояло удаление паховой липомы и перед операцией я должен был пройти полное обследование, включая рентген лёгких. В это время я работал в Кардиоцентре, который располагал прекрасным современным оборудованием и во время рентгеноскопии врач спросил меня, когда я перенес туберкулёз. Я ответил, что никогда туберкулёзом не болел и тогда врач попросил меня подойти к монитору и взглянуть на экран. Я увидел снимок своих легких и черное пятно на месте верхушки правого легкого.

— Что это значит? — спросил я врача.

— А это означает, что вы перенесли туберкулёз, а черное пятно — это кальцифицированная ткань, возникшая в результате туберкулёза.

Я рассказал врачу о своей болезни в 1962 году.

— И вы не лечились от туберкулёза? — удивился врач.

— Нет, не лечился.

— Ну, вы просто счастливчик. Большинство людей или умирает от туберкулёза лёгких или становятся инвалидами.

Очередное чудо произошло в 1955 году, когда я поступил в Московский фармацевтический институт. Мне было все равно где учится, я просто хотел уехать из Киева. Дядя Миша, старший брат мамы, посоветовал поступать в фармацевтический институт, куда принимали особей мужского пола даже если они получали тройки на вступительных экзаменах — аптеки и фармацевтические заводы нуждались в мужчинах. Я не задумывался о своем будущем и если бы мне кто-нибудь сказал, что после учёбы в фарминституте я стану научным сотрудником и буду заниматься генетикой, я бы счёл этого предсказателя сумашедшим. Но так и произошло и чудом оказался Владимир Владимирович Сахаров.

На первом курсе мы изучали ботанику и лекции по ботанике читал Владимир Владимирович Сахаров. Первое впечатление было, что этот человек пришёл к нам из какого-то совершенно иного мира. Впечатление нездешности создавалось не столько потому, что он был очень красив, а скорее благодаря благородству в сочетании с уважительной простотой в общении с окружающими. Несмотря на 53 года, ВВ был совершенно седой, седые брови, тёмные ресницы и удивительной чистоты синие глаза. ВВ был замечательным генетиком, работал в институте экспериментальной биологии, откуда был изгнан в 1948 году после лысенковского разгрома классической генетики и стал работать с 1950 года в фармацевтическом институте. Здесь он не просто преподавал ботанику, а создал ботанический сад лекарственных растений. Кроме того, Владимир Владимирович организовал ботанический кружок, где преподавал настоящую, нелысенковскю генетику. В 1956 году Сахаров организовал секцию генетики при Московском обществе испытателей природы (МОИП) благодаря поддержке президента МОИП академика В. Н. Сукачёва. Заседания секции проходили в Большой зоологической аудитории МГУ на улице Герцена и лекции многих выдающихся биологов мне посчастливилось там услышать. Именно ВВ определил мою дальнейшую жизнь и я до сих пор поражаюсь заботливой прихотливости судьбы, приведшей меня в фармацевтический институт, где благодаря разгрому генетики на сессии ВАСХНИЛ оказался Владимир Владимирович Сахаров.

После окончания института я работал в аптеке, но очень хотел оттуда уйти и осенью 1962 года я позвонил ВВ и спросил нельзя ли мне придти, так как мне необходим его совет.

Владимир Владимирович меня внимательно выслушал и сказал, что вопрос о выборе раздела генетики решается очень просто — это зависит от того в какой области генетики работает будущий руководитель аспиранта. Но законы генетики одинаковы для всех живых существ и пока что мне надо учить генетику, чтобы как следует сдать экзамен в аспирантуру. ВВ обещал, что поговорит со своими приятелями и сообщит мне, когда появится аспирантское место. И обещание своё сдержал. Скажите мне теперь, много ли найдётся на свете людей, которые захотят помочь молодому обормоту с неясными способностями к научной работе. Таков был ВВ. Он верил в людей и считал, что даже если он по незнанию поможет недостойному человеку, то это искупается тем, что он помог и не оттолкнул человека достойного.

Владимир Вдадимирович в июне сообщил мне, что есть аспирантское место у замечательного человека и генетика, Владимир Павловича Эфроимсона. Работает он в Институте вакцин и сывороток имени И.И. Мечникова и мне надо к нему приехать и познакомиться. И в один из июньских дней я поехал знакомиться. Передо мной был человек лет 50–60, с пронзительными светлыми глазами, ястребиным профилем, в мешковатом костюме и съехавшем на бок галстуке.

— Аспирантское место у меня по иммуногенетике, — сказал Владимир Павлович. — Вы знакомы с иммунологией?

— Нет, — честно ответил я.

— Ну это неважно, — последовал неожиданный ответ. — Важно другое, можете ли вы вкалывать по 12-14 часов в день?

— Могу, — не колеблясь ответил я.

— Откуда вы знаете?

Я рассказал Владимир Павловичу, что работал на скорой помощи студентом и на полторы ставки в аптеке. Ответ его удовлетворил, я почувствовал, что всё идет как надо и с 1 сентября 1963 года началась моя аспирантская жизнь и это было ещё одним чудом, потому что чудесным, необыкновенным был Владимир Павлович. Я опубликовал воспоминания о Владимир Павловиче в журнале «Семь искусств», поэтому не буду повторяться. Скажу лишь, что Владимир Павлович не только внушил мне любовь к науке, но и научил любить настоящую поэзию и привил мне понимание того, что такое честность и порядочность.

Я благополучно закончил аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию весной 1967 года, а летом этого года перешел на работу в Институт молекулярной биологии (ИМБ) АН, где и произошло со мной очередной чудо. Меня интересовала проблема генетической регуляции биосинтеза антител. К этому времени было опубликовано несколько работ по генетичеким маркёрам иммуноглобулинов (ИГ) человека, кролика и мыши. Маркёры эти получили название аллотипов и представляли собой не что иное как внутривидовые антигенные различия в строении ИГ. Антитела различной специфичности объединяются термином ИГ, так как несмотря на различия в специфичности все они состоят из двух типов полипептидных цепей — легких (примерно 220 аминокислот) и тяжелых (около 450 аминокислот). Молекула антитела состоит из двух лёгких и двух тяжёлых цепей и активный центр антитела формируется взаимодействием одной лёгкой и одной тяжёлой цепи, приводя к образованию двух активных центров. Существует несколько классов ИГ, отличающихся по строению тяжёлых цепей, но лёгкие цепи являются общими для всех классов. Различия в антигенном строении ИГ (аллотипы) означали, что можно получить антитела к соответствующим вариантам лёгких или тяжёлых цепей ИГ и с помощью иммунохимических методов следить за экспрессией и наследованием соответствующего варианта ИГ и его роли в образовании антител различной специфичности. Вот этим я и хотел заниматься: получить антитела к аллотипам и исследовать роль соответствующих генов в образовании антител. Следовать по пути западных исследователей я не мог. Аллотипы ИГ человека выявлялись у больных, получавших неоднократные переливания крови. Аллотипы кролика были открыты при введении ИГ одних кроликов другим особям. Инбредных линий кроликов не было и работа велась вслепую. Аллотипы мыши были обнаружены при перекрестном введении ИГ мышей инбредных линий, но необходимых линий мышей в CCCР не было. К тому же были известны аллотипы только для тяжёлых цепей ИГ мыши, а это ограничивало исследование только определённым подклассом ИГ. Идеальными были бы аллотипы лёгких цепей, но где же их взять.

Я решил попробовать обнаружить аллотипы ИГ крысы, о которых к 1967 году ничего не было известно. В моем распоряжении было три линии инбредных крыс. Сотни кроликов и десятки инбредных линий мышей были использованы для получения аллотипов и моя попытка на трёх линиях крыс выявить аллотипы казалась вполне безнадёжной. К тому же крысы плохие продуценты антител к белковым антигенам и перекрёстная иммунизация могла затянуться на многие месяцы. Вобщем, всё было против меня, кроме безумной уверенности, что меня ждёт удача. Прежде всего я отказался от перекрёстной иммунизации и разработал совершенно иной подход для поиска антигенных различий в строении ИГ крысы и мне удалось получить антитела, которые реагировали только с ИГ одной из линий крыс, но не с двумя другими линиями. Я хорошо помню вечер, когда я окончательно убедился, что получил антитела к аллотипам ИГ крысы. Было уже часов 10. Я был один, но надо было отметить это событие. Был у меня хлеб, кусок колбасы, я развёл грамм семьдесят спирта и с удовольствием выпил за то, что иногда можно выиграть сто тысяч по трамвайному билету. Всего три линии крыс, а у меня в руках инструмент для анализа генетической регуляции биосинтеза антител. Но и это ещё не всё. Мне очень хотелось выявить аллотипы лёгких цепей ИГ. И когда я разделил ИГ на тяжёлые и лёгкие цепи, то оказалось что аллотипы локализованы именно на лёгких цепях. Я получил гибриды первого и второго поколения, выяснив, что наследование моногибридно и аллотипы контролируется аллельными вариантами одного гена. Так началась серия работ по выяснению роли аллельных вариантов легких цепей в биосинтезе антител, мне удалось впервые показать, что аллельные гены способны контролировать образование антител различной специфичности и по этим работам я защитил докторскую диссертацию в 1977 году.

Чудесным я также могу назвать свою совместную работу с великим математиком Израилем Мойсеевичем Гельфандом (ИМ). ИМ в возрасте 19 лет, не имея высшего образования, поступил в аспирантуру МГУ к великому А.Н. Колмогорову. Колмогоров впоследствии говорил, что есть только два математика, в разговоре с которыми он «ощущает присутствие высшего разума» и один из них — И.М. Гельфанд. В 1935 году Гельфанд защитил кандидатскую, а в 1940 — докторскую диссертации. Парадокс Гельфанда заключался в том, что в век, когда математика разбивалась на все более и более узкие специализации, он оставался универсалом, с равным успехом занимавшимся исследованиями более чем в дюжине областей. Гельфанд — член всех крупнейших академий мира и лауреат всех мыслимых международный премий. Биологический семинар Гельфанд организовал в начале шестидесятых, после того как один из его сыновей умер от лейкемии. Гельфанд считал, что математика подобна музыке и каждый учёный напоминает того или иного композитора. Себя он видел Моцартом, поясняя: «Мы любим Моцарта не за то или иное его произведение. Великим композитором его делают вся совокупность его работ и их абсолютное великолепие». Вобщем, товарищ знал себе цену.

В сентябре 1981 года меня пригласили рассказать на биологическом семинаре Гельфанда о проблемах генетической регуляции синтенза иммуноглобулинов (ИГ). Семинары Гельфанда проходили по пятницам с 7 до десяти вечера на пятом этаже молекулярного корпуса МГУ. Вначале меня раздражало, что ИМ перебивает меня своими вопросами, но я очень быстро понял, что вопросы Гельфанда необычайно точны, попадая в наиболее спорные и неиследованные проблемы синтеза иммуноглобулинов и от семинары к семинару моё уважение к нему возрастало. Наконец, на четвёртом или пятом семинаре я подошёл к проблеме специфичности взаимодействия тяжелых и лёгких цепей. Существо проблемы состояло в том, что исходя из первичной структуры вариабельных доменов тяжёлых и лёгких цепей число вариантов Н-цепей оценивалось величиной 10⁴, а лёгких цепей — 10³. Отсюда путём перемножения минимальное разнообразие иммуноглобулинов оценивалось величиной 10⁷ и, разумеется, эта оценка основывалась на предположении, что любая Н-цепь способна сочетаться с любой L-цепью. Однако, это предположение невозможно было доказать экспериментально: все описанные в литературе эксперименты были основаны на реассоциации миеломных или моноклональных Н— и L–цепей, но их представительство по отношению к общему пулу полипептидных цепей являлось ничтожным. Здесь Гельфанд попросил меня остановиться и на минуту (подчёркиваю, всего лишь на минуту) задумался и затем спросил:

— А Вы можете выделить из сыворотки пул нормальных лёгких цепей?

— Могу,— ответил я.

— А индивидуальную Н-цепь Вы тоже можете выделить?

— Да, могу.

— А Вы можете оценить процент нормальных лёгких цепей, способных взаимодействовать с индивидуальной Н-цепью?

Я уставился на Гельфанда как на фокусника, который достал из воздуха букет прекрасных роз. Прежде всего я почувствовал себя идиотом. Утешало лишь, что такими же идиотами были многие зарубежные лаборатории, где пытались решить проблему взаимодействия тяжёлых и лёгких цепей. А тут предлагалось удивительно простое решение: оценить процент нормальных лёгких цепей, способных взаимодействовать с индивидуальной Н-цепью; если все лёгкие цепи будут образовывать комплексы с Н-цепью, то действительно любая Н-цепь способна сочетаться с любой лёгкой цепью; если же только определенный процент лёгких цепей будет реаасоциироваться с Н-цепью, то существует избирательность во взаимодействии между лёгкими и тяжёлыми цепями.

С благословения Израиля Мойсеевича Гельфанда мы приступили к экспериментам, используя для образования комплексов пул нормальных лёгких цепей ИГ мыши, а миеломную Н-цепь фиксировали на аминоцеллюлозе. Мы показали, что взаимодействие иммобилизованной Н-цепи с лёгкими цепями является специфичным и определяется вариабельными доменами и только 30% нормальных лёгких цепей способны взаимодействовать с индивидуальной Н-цепью. С помощью ионнообменной хроматографии нам удалось разделить пул нормальных лёгких цепей на пять фракций и выявить отчётливые различия между фракциями: в одной из фракций 60% нормальных лёгких цепей взаимодействовали с Н-цепью, тогда как в другой фракции — только 16%. Таким образом, мы впервые показали, что при подсчёте разнообразия антиген-связывающих центров (АСЦ) нельзя перемножать число вариантов Н-цепей на число L-цепей, так как только определённая субпопуляция лёгких цепей способна взаимодействовать с индивидуальной Н-цепью. Я показал результаты опытов ИМ, он остался доволен и велел писать статью, опубликованную в Докладах Академии наук.

Очередное чудо произошло со мной уже в США, когда я стал работать в отделе иммунологии Университета Алабамы в Бирмингеме. Заведующий отделом Макс Купер предложил мне получить моноклональные антитела, специфичные к пре-В лимфоцитам костного мозга человека, т.е. к ранним предшественникам зрелых В-лимфоцитов. Лаборатория Макса располагала несколькими клеточными линиями В-лимфоцитов и одна из них, обозначенная 697, по-видимому относилась к пре-В лимфоцитам, судя по тому, что иммуноглобулины (ИГ) она не секретировала, но лёгкие цепи ИГ были выявлены в цитоплазме этих клеток. Один из сотрудников лаборатории, Хироми Кубагава, сумел выделить из культуральной среды клеток 697 некий белок, который не выявлялся в среде других линий, и поэтому если бы удалось получить моноклональные антитела к этому белку, то они могли оказаться специфичными к пре-В лимфоцитам. Для проведения этой работы мне предстояло научится исследовать мембранные белки и пользоваться проточным флюориметром (flow cytometer) — прибором, который способен проводить качественный и количественный анализ клеток, окрашенных с помощью антител меченых флюоесцентными красителями. Ни одним из этих методов я не владел, что меня никак не пугало, просто нужен был сотрудник, который бы помог эти методы освоить. Макс сказал, что Хироми Кубагава как раз и есть тот человек, который мне поможет, тем более что он и обнаружил этот потенциальный пре-В специфический белок.

Хироми был одним из немногих штатных сотрудников лаборатории. Он был патологом и помогал Максу оценивать препараты онкологических больных, избавляя Макса от этой докучной работы, за что Макс его и ценил. Хироми было лет сорок пять, был он небольшого роста, с кривыми ногами, плоским лицом и узенькими щёлочками глаз. Вокруг него крутилось шесть японских постдоков, на которых он властно покрикивал, те что-то отвечали и склонялись в полупоклоне. Обучение моё началось с освоения методов анализа мембранных белков. Вначале с помощью фермента лактопероксидаза нужно было пометить радиоактивным йодом мембранные белки, расположенные на поверхности клетки, получить клеточный лизат, провести иммунопреципитацию лизата, поставить электрофорез лизата, высушить гель, положить на него рентгеновскую плёнку и через некоторое время проявить её, чтобы увидеть что же преципитировалось. Для обучения выбрали В-клеточную линию с поверхностными ИГ, в конце анализа я должен был увидеть тяжелые и лёгкие цепи ИГ. Вместо этого я увидел на плёнке сплошную черноту и Хироми радостно улыбаясь понёс показать плёнку Максу для демонстрации бездарности приехавшего российского учёного. Протокол анализа я получил от Хироми и что-то здесь было не так. Я показал протокол Ренато Монтеро, постдоку из Бразилии, и он сказал что в протоколе отсутствует очень существенная деталь: меченые мембранные белки склонны к неспецифичекому залипанию на ИГ, поэтому перед тем как нанести их на специфические антитела следует как минимум десять раз инкубировать их с неспецифическим ИГ. Я последовал совету Ренато и получил чёткую картину специфической иммунопреципитации. Со мной в одной комнате работал один из японцев, Йоши, вполне симпатичный парень и я попросил показать мне его протокол иммунопреципитации мембранных белков. В протоколе Йоши присутствовал этап преинкубации меченых белков на неспецифических ИГ и стало ясно, что Хироми сознательно дал мне ложный протокол. Я спросил его зачем он это сделал и в ответ услышал невнятное бормотание о случайной ошибке в протоколе. Я предупредил его, что на этот раз я жаловаться Куперу не буду, но если подобные «ошибки» повторятся, то я поставлю Купера в известность о его недобросовестном поведении. В дальнейшем Хироми использовал мои любые, вполне естественные, неточности, в процессе обучения работе на проточном флюориметре (ПФ), чтобы громогласно о них сообщить сотрудникам лаборатории, пытаясь убедить их в моей неграмотности и непригодности к научной работе. Я не понимал вначале в чём причина его ненависти ко мне, но Френк Мортари, постдок из Канады с итальянскими корнями, объяснил мне, что до моего приезда Хироми считался главным экспертом по иммунохимическим вопросам, а тут, здрасте пожалуйста, появился иммунохимик из России и как же было не испугаться за свой авторитет и не возненавидеть мерзопакостного новичка. Пропаганда Хироми возымела обратный эффект: его скверный характер хорошо был известен и многие сотрудники выражали мне сочуствие и предлагали помощь, но всё же в первые три-четыре месяца работы хамство Хироми мне изрядно попортило нервы. Процитирую любимого Андрея Макаревича: «Я боюсь хамства. Потому что если тебя обхамили, ты в любом случае в проигрыше. Не ответил хаму — значит, утёрся, а ответил — опустился до его скотского уровня. Ситуация безвыходная. Хотя, если хамит человек, выход всё-таки есть. Дать в морду, например. (Вначале был звук)». И вот однажды Хироми предоставил мне возможность «дать ему в морду». Я зашёл к нему в офис с каким-то вопросом. Он сидел за столом, я сел напротив и тут он положил ноги на стол, так что подошвы его ботинок оказались передо мной.

— Ботинки американские, — спросил я его.

— Американские, — подтвердил Хироми.

— Ну что ж,— сказал я ему, — гораздо приятней смотреть на американские ботинки, чем на ваше японское лицо.

Поднялся и вышёл.

Теперь следовало приступать к выделению белка, который, может быть, специфичен для пре-В лимфоцитов. С тяжёлым сердцем я начал эту работу. Было непонятно, почему эта работа не была проведена ранее. Хироми выделил этот белок больше года назад и вполне мог использовать японских постдоков для получения моноклональных антител. Почему надо было ждать моего приезда? Было ощущение, что меня подставляют, чтобы затем выгнать за непригодностью. Хироми дал мне протокол выделения белка из культуральной среды клеток 697 и я потребовал, чтобы он своей рукой написал на протоколе, что протокол верен и расписался. Тот было заартачился, но я сказал, что я тогда иду к Максу и объясню с чем связано моё требование. Протокол был прост — ионнообменная хроматография с использованием различных буферных растворов, но нужно было нарастить большое число клеток, культивировать их сутки в бессывороточной среде и сконцентрировать среду до небольшого объёма (исходный объём был шесть литров), пригодного для нанесения на колонку с ионнообменником. Удалось выделить около десяти микрограммов белка, мыши (три штуки) иммунизировались Хироми два раза в подколенные лифатические узлы, затем были выделены лимфоциты и поставлено их слияние с соответствующей миеломной линией для получения гибридом. Клетки рассеяли в 96-тилуночные платы, по 20,000 клеток на лунку, получилось 30 плат общим числом 2880 лунок и теперь оставалось ждать, когда вырастут гибридомы, чтобы провести анализ культуральной среды на присутствие моноклональных антител. Здесь я решил, что пора расстаться с Хироми и пошёл к Максу, чтобы ему об этом сообщить. Макс спокойно меня выслушал и к моему удивлению сказал, — отдаю должное Вашему терпению. Большинство выдерживает около месяца. Такой вот экспериментатор херов — хорошо знал, что собой представляет Хироми. Интересно ему было сколько я выдержу.

Вернемся, однако, к 2880 лункам, куда были посеяны гибридомы в напрасной, как я полагал, надежде получить антитела, специфичные к пре-В лимфоцитам. Каждая лунка содержала 200 микролитров (мкл) культуральной среды, среду нужно было освежать два раза в неделю, для чего из каждой лунки отбиралось 100 мкл и добавлялось столько же новой среды. Та ещё работа. Начиная со второй недели после рассева я через день просматривал под инвертированным микроскопом все 2880 лунок, стараясь не упустить столь желанные гибридомы, но первые гибридомы появились только к концу третьей недели. Нужно было ждать пока гибридомные клетки не покроют примерно половину поверхности лунки, после чего можно было отобрать 100 мкл среды для анализа на клетках костного мозга. Косточки эмбрионов доставляли в лабораторию два раза в неделю, я вымывал из косточек клетки костного мозга, инкубировал их с культуральной средой, а затем с антителами к иммуноглобулинам мыши, мечеными флюорохромом. Если бы гибридомы секретировали антитела, реагирующие с клетками костного мозга, то на экране компьютера проточного флюориметра, должен был появиться пик окрашенных клеток. Так я проанализировал 103 гибридомы и ни в одной не обнаружил никаких антител. Остались последние десять гибридом, всякую надежду я уже потерял и в подавленно-депрессивном настроении сел у флюориметра для последней проверки. И тут одна из гибридом дала чёткий пик окрашенных клеток. Я не поверил своим глазам. Перепроверил. Действительно, есть взаимодействие. Бросился в культуральную комнату, чтобы посмотреть как выглядят под микроскопом эти замечательные клетки. Номер лунки был 29G8, т.е. она находилась в 29 плате, ряд G, лунка 8 (далее я эти антитела буду обозначать как 29). Клетки выглядели вполне здоровыми, занимали процентов сорок поверхности лунки и оставалось надеяться, что они и дальше будут благополучны. Нужно было дать им подрасти, перевести в лунку объёмом 2 миллилитра (мл), откуда их уже можно было заморозить и хранить в жидком азоте и все эти этапы держали меня в нервном напряжении, так как на любом из этапов клетки могли погибнуть или потерять способность к секреции антител. Но вот вроде бы всё обошлось и настала пора проверить специфичность антител. Сама их реакция с субпопуляцией клеток костного мозга ничего не говорила об их специфичности. Клетки костного мозга гетерогенны по клеточному составу, содержат Т— и В-лимфоциты на разных этапах дифференцировки, макрофаги, стромальные клетки, ранние предшественники клеток эритроидного ряда, мегакариоциты. В лаборатории Макса была коллекция меченых флюорохромами коммерческих антител, специфичных к различным вариантам клеток костного мозга и я приступил к систематическому анализу своих антител в сочетании с коммерческими антителами. Кроме того, я проверил их взаимодействие с клетками периферической крови, клетками взрослого костного мозга и с двумя десятками клеточных линий, имевшихся в лаборатории. Оказалось, что антитела 29 действительно взаимодействуют с пре-В лимфоцитами эмбрионального костного мозга, но с клетками взрослого костного мозга никакого взаимодействия не было выявлено. Эти результаты впервые показали различия в путях дифференцировки В-лимфоцитов в эмбриональном и взрослом костном мозге. Вторым сюрпризом было то, что антитела 29 взаимодействовали с проэритробластами, причем как в эмбриональном, так и во взрослом костном мозге. Эти результаты впервые указали на существование общих предшественников лимфоидных В-клеток и эритроцитов. Итак, я в очередной раз выиграл сто тысяч по трамвайному билету. Кто-то по-прежнему держал надо мной свою распростёртую длань, не давая мне скатиться в пропасть депрессии и отчаяния.

Но главным чудом моей жизни являются мои друзья. Буду перечислять их по времени появления в моей жизни. В Институте Мечникова моим близким другом стал Алик Мац. В период работы в Институте молекулярной биологии — Лёня Абатуров, Серёжа Шляпников, Володя Шейнкер, Володя Аксельрод, Саша Мазо, Валера Иванов, Максим Франк-Каменецкий, Эдик Трифонов, Саша и Ира Каравановы, Саша Уманский. В кардиоцентре — Миша Титов и Митя Левицкий, а также мои сотрудники-друзья — Лёня Якубов и Саша Ибрагимов. В Америке, в городе Айова Сити мы подружились с замечательной семьей Усачёвых — Юрой и Мариной и родителями Юры — Мишей и Мариной. Ну и разумеется моя собственная семья — жена Марта, с которой мы вместе уже 56 лет, дочка Таня и внучка Катенька. И не чудо ли, что в 78 лет я ещё жив.