Ночной июль
Дмитрий Близнюк
***
Яркий день с резинкой ветра.
Пляж, море, вакханалия бескрайней синевы.
В первый раз я увидел ее глазами.
У нее длинное тонкое тело,
травинка-альбинос, еще не загорела.
Льдинка на огнестрельной ране
впечатления таяла, заливая розовым
мои глаза, как пролитое вино — скатерть.
У нее длинные тяжелые волосы —
похожи на старинные изогнутые мушкеты,
заряженные — не заряженные?
И мне оставалось застрелиться
или подойти и познакомиться…
Уползали последние минуты заката
красными черепахами в Турцию —
а мы увязли внутри фантастического синяка —
целовались в фиолетовых оползнях —
две жадные гематомы молодости,
чье время скоро закончится.
**
я вернулся в прошлое на семь лет назад:
время, когда ты еще не отрастила длинные волосы,
время, когда мы с тобой еще не познакомились
в задымленном, неоновом кубе ночного клуба
(обменялись номерами телефонов,
как птицы — клинописью лапок),
и сейчас ты для меня неизведанная,
но знакомая до слез и улыбок планета,
в твоих зеленых глазах меня еще нет —
мужчины-сапиенса,
не вспыхнут
теплые янтарные искорки узнавания.
ты загримирована незнанием,
точно отштукатуренная индийская принцесса
с большими глазами-птицеядами
(накладные ресницы, бархат сажи).
вот сейчас ты заскользишь,
затанцуешь, как иероглиф, плавно двигая бедрами,
но нет… это сон наизнанку.
это чужая зима.
шерстяное молчание замирает в клубах пара,
сладкое алое дыхание (опустила шарф),
клювик чуть искривленных в усмешке губ
(еще мной не целованных).
чуть напряглась, будто отступившее море,
обнажила вопросительные камни и водоросли:
разве мы знакомы? улыбка тверда,
точно неспелый персик.
и снежинки шрапнелью пробивают насквозь
призрака с сигаретой у входа…
я заходил в эти глаза:
в просторные пещеры зеленого дракона
с прозрачными, как оводы, сводами,
с видом на мерцающую зеленой ящеркой луну;
под ботинками ревниво трещали и лопались
древние кости влюбленных;
по углам тихо пищали мыши на древнегреческом,
три тысячи лет назад пылкие юноши
вошли в этот взгляд — и не вернулись,
не нашли дороги обратно,
или не возжелали ее искать…
любимая, это не трезубец
прошлого, будущего, настоящего.
это сад блуждающих тропинок.
как же мы зависим от своеволия времени,
от мелочных рикошетов случайностей.
в райских плодах вместо фруктовых
всегда попадаются игральные кости —
с черными точками на белых скулах, на кулаках.
это изощренный ад инкарнаций.
но зачем я вернулся? эффект не падающего,
но сопротивляющегося домино — законам физики,
порядочному беззаконию реальности.
я ищу выход.
***
Зимние дни — дебелые танцовщицы
выцарапаны на смерзшейся кальке дворов,
на ледяной подкорке
человечества.
В панцирях льда царит гусь-хрустальность.
Сумерки чернорабочими серафимами на карачках
красят пышный снег из пульверизаторов —
свинцовой синькой,
потусторонней мельчайшей сиренью,
розовой шершавью, как язык кошки,
с гнойным налетом вечерних фонарей.
Нечаянно сбивают окоченевшими крыльями
горькие от смога сосульки —
с крыш, веток, навесов, рекламных стендов.
Царапают любопытными ноготками
заиндевевшие боковые глазища троллейбусам.
Зима: весь мир оказался в военкомате
и его стригут под ноль
тупой заедающей машинкой снегопада,
целые улицы уволакивают в белую армию пурги.
Кусты, точно отдельные мозжечки,
присыпаны сахарной пудрой.
Прожорливое божество
взяло город в белый плен
и слизывает кривые улицы грубым языком льда, —
раздвоенным, расколотым ломом.
Кто-то затирает мелом страницы «мира и мира».
Но я пишу об этом и — спасибо!
***
расстеленное в саду старое ватное одеяло;
лунный чертог паукообразный
раскинулся над нами
шатром ветра,
тонко-металлической музыкой Баха
в исполнении электронного стрекота сверчков,
тишайшего чавканья, тонких шорохов,-
сквозь узкие ветки яблонь и груш.
ночь слизывала нас, как лимонный сок с кухонного ножа,
и я чувствовал себя где-то далеко-далеко
в потустороннем Париже, как Эмиль Ажар.
точно ящер, я задирал голову от протяжного выдоха
и упирался отуманенным взором в кусты помидоров —
облокачивались на тросточки, в металлической сетке-оправе
кусты-джентльмены укоризненно наблюдали за нами.
и детский мяч, укрывшись под скамьей,
точно глобус с вылинявшими материками,
бормотал во сне «мальчик, забери меня в коридор»;
лунный свет притворялся спящей лисой
на поляне, заполненной
зеленовато-лунными цыплятами;
мы занимались любовью в райском саду,
жадно дышали, сверкали поршнями,
напряженными ногами,
будто нефтяные насосы в Техасе,
мы качали древнюю и сладкую, как черный мед, тьму
из скважин звериной памяти,
и я не чувствовал боли — от ногтей
и досадного камушка, впившегося в лодыжку,
не чувствовал растертых коленей —
до консистенции вулканического варенья.
ее тело сияло красотой и заброшенностью,
точно ночные пустыни, над которыми проносятся
руки — своевольными буранами.
и банальный расшатанный стол под вишней
в миг обращался под нами
в эротический трон для двоих.
ночной июль — заброшенная винодельня;
всех нимф вывели отчернивателем,
как яркие пятна с темной блузки природы.
это ночное преступление
с чужой женой, эквилибристика похоти и адреналина
посреди лунного райского сада,
где каждый миг кто-то сомнамбулично пожирал кого-то.
но часть меня — щепотка — возносилась над садом
и наблюдала за Адамом и Евой со стороны;
вот так время сомкнулось петлей,
как строгий ошейник с шипами внутрь.
и зверь вселенной жадно дышал — звездами, милионолетьями…
