Хрущев, отвечая на вопрос западного журналиста, сказал, что наш советский человек может подписаться на любую зарубежную газету или журнал. Тогда Парамонов, ссылаясь на заявление главы правительства, потребовал подписать его на «Нью-Йорк таймс». Ему, естественно, показали кукиш и попросили не валять дурака…

Витя Парамонов

(Рассказ знакомого инженера о далеком прошлом)

Анатолий Зелигер

Странные они люди, закрытые, непонятные. И о чём они думают, когда стену собираются кулаками пробивать или на костёр идут сжигать себя? А расспроси их при случае, пробурчат что-то или поговорят серьёзно да толково вроде бы об этом, а не о другом — а с чего и как ни черта не объяснят.

И пребывают они среди нас, обычных людей, любящих тело своё, ублажающих его по-всякому, наслаждающихся едой, зрелищами, парилкой, с удовольствием смотрящих в зеркало на собственное, родное лицо и всячески приспосабливающихся к обстоятельствам, чтобы не потерять возможность холить себя и иметь от этого кайф. Кто же из нас обычных, средних по своей воле откажется от блаженства смотреть, слушать, дышать, есть, обнимать женщин, развлекаться? Назовите мне такого дурака, хочу посмотреть на него.

Да ведь и не сами же по себе мы существуем идолами какими-то в степи. А жена, дети… Загреми ведром пустым вниз по лестнице, что с ними-то будет?

Вы скажете, а естество наше внутреннее, натура, напоминающая нам о себе ежесекундно, грызущая и тревожащая нас, то, что называют честностью, совестью, справедливостью и тому подобным? Есть же желание, природное право сомневаться, задавать вопросы, спорить, отвергать то, во что не веришь, говорить правду, как бы неприятна ни была она всем?

Да только, по-моему, большинство из нас средних, обычных все это, что еще душой иногда называют, считают чем-то неосязаемым, несущественным, а некоторые и ерундой, мутью, чёрт знает чем. И за это невидимое, неслышимое, никому не понятное отдавать тело на растерзание? Да пропади пропадом все оно!

И переламывает человек свою натуру, и вышвыривает из себя свое естество. Учует он, что надо делать для сохранения своего оптимального биологического состояния (гомеостаза, если по-научному выразиться), — и лжет, и виляет, и фиглярничает, молчит, когда хочет кричать, кричит, когда хочет молчать, проклинает того, кем восхищается, превозносит того, кого презирает, шарахается в сторону от того, кого любит, и идет в обнимку с тем, кого ненавидит. И вот находится, простите за выражение, балда, идол осиновый, пустая его башка, которому нет дела до тела своего, который забыл, что сделан он из мяса и нервов, и что больно, когда режут тебя, и что мучительно, когда детям твоим жрать нечего, и что худо жить одному на планете, забитой людьми. И прет этот, и прет со своей правдой, как будто он и лучше всех, и умней, и будто другие эту самую правду до него не знали. А ведь, если вещи своими именами назвать, он правдой своей чертовой в лицо нам плюет, превосходство свое перед нами показывает и заставляет нас лишний раз дурака валять, лицедействовать, кряхтя голову ломать, что и как на сцене играть, чтобы потом распятым не быть.

Был Виктор офицером в отставке — с флота к нам пришел. Уволили его из армии за дебош в ресторане. Напился он там до умопомрачения и стал в зеркала из пистолета стрелять. Так что был он парень, как говорится, с прошлым. Невысокий, худой, лицо испитое, с прожилками красноватыми — то ли от пьянства, то ли от жизни холостяцкой, скверной. А вообще-то подтянутый был, аккуратный и бодрячок по характеру да на язык остер.

Помню, как начинал работать. Смехотура да и только — опыта никакого. Если дым повалил — все уже знают: у Вити Парамонова изоляция горит. Но пообвык постепенно, пообтесался малость и стал неплохим инженером, даже крупные узлы начал сам разрабатывать.

И что еще у него было — бравада антисоветская. Ляпал открыто, громко, на всю лабораторию. Я, мол, храбрый, мне, мол, ничего не страшно. То ли вид делал, что о сексотах не знает, то ли из-за своей придурковатой гордости их присутствие принимать во внимание не желал.

Помню, жена Ворошилова умерла. В газетах большой некролог с ее заслугами. А наш гений ничего лучшего сказать не придумал, кроме того, что она по разным спецмагазинам и ателье мод забегалась. Я его тогда в сторону отвел и, добра человеку желая, говорю ему по-дружески: «Ты чего, парень, совсем с глузду зъихал?» А он мне в ответ примерно такую историю рассказал — наверное, чтобы меня, так сказать, в отношении себя немного просветить.

— Представь себе, — говорит, — что ты ребенок лет восьми. Живешь с папочкой, мамочкой и как сыр в масле катаешься, потому что папочка твой — большой начальник. И вот ты дома, вечером с родителями. Светло, тепло, уютно. Собака тут же, твоя обожаемая Динго, огромная, ухоженная. Хорошо тебе, спокойно, весело. Вдруг звонок в дверь — резкий, дерзкий. Входят несколько наглых, хозяевами. Динго, естественно, бросается к ним, лает. Выстрел — и любимец твой кучей тряпья на полу. А потом все крушат, переворачивают вверх дном, родителей уводят, а у тебя с этой минут нет своего дома, а только детский дом. Одним ударом, сразу кулак циклопа разбил твою жизнь. А теперь иди, им низко в ножки кланяйся да за науку благодари.

Ну что на это ответить? Думай — не думай, а сказать-то нечего. Махнул я рукой да и отошел от него. Делай, мол, что хочешь — каждый хозяин живота своего.

А вскоре после этого дал он первый бой.

Начальник лаборатории нашей, Веселов Арсений Владимирович, был высокий и очень полный, как бы насосом накачанный, с колыханием всех тканей организма при перемещениях. Парамонов его авиаматкой окрестил на военный манер. А какая улыбка сияла на румяном, жизнерадостном лице нашего Арсения — добродушная, ласковая, полумесяцем. А глаза-то какие! Светлые, всепонимающие, доброжелательные. И до чего же благоприятное впечатление производил он на людей, прямо-таки гипнотизировал. Бывало, сидит с ним рядом человек, разговаривает о делах — а на лице улыбка непроизвольная.

По-моему, главным в его жизни было его хобби. Говорят: работа и хобби. А у него хобби и работа для хобби. Мемуары. Собирал мемуары. Главным в его жизни были мемуары. Был я как-то у него дома — не жилье, а книгохранилище. Понимаете, книжные шкафы и полки по всем стенам, да еще большая из двух комнат стеллажами с книгами пополам перегорожена. Семья, вроде бы, примирилась с этим: кормилец же. Ну и, естественно, поглощенный этой страстью, технику он воспринимал лишь крупномасштабно, широким мазком и, если конкретнее выразиться, здорово в этом деле плавал. Затрудняться не любил, как говорил Парамонов.

Но была одна область, в которой он был настоящим специалистом. И до чего же хорошо он знал колесики, винтики, взаимосвязи нелепой системы организации нашей науки! И как цинично использовал свои знания для того, чтобы спокойно, лениво существовать и в то же время непрерывно и плавно всплывать все выше и выше. В сан крупного ученого он целеустремленно возводил себя с помощью статьеписания. И любопытный же был это процесс! Вот инженер какой-нибудь желтоклювый повыламывал себя несколько месяцев, напридумывал что-то, вроде бы, только-только получаться у него стало, а уже Арсений кличет его к своему письменному столу: «Пора статью писать, рассказывайте». Ну начинает инженер рассказывать — а Арсений слушает с умным видом и записывает. (Компьюторов то тогда не было). А потом сразу за ножницы и клей. Режет бумагу, клеит, что-то добавляет — статью создает. Набросал первый вариант, инженеру дает прочесть. Тот исправляет, и много обычно, потому что Арсений из-за того, что в этом деле ни буя не кумекал, как правило, кучу всякой ерунды наваливал. Ну, в общем, попыхтит недельку Арсений у письменного стола, ножницами налязгается, клеем намазюкает — и статья готова. Статья готова, и оба довольны: Арсений — что к докторской приблизился, а инженер желтоклювый — что печатный труд получил.

А то пришлют из другого города статью, где Веселов среди соавторов на первом месте. Арсений, не читая, ее в редакцию. Там без рецензии — в печать: а как же, крупный ученый, член редколлегии представил.

И не любил же всего этого Парамонов! «Оттого он такой толстый, — говаривал он бывало, — что кровь человеческую сосет». Сам Виктор пару статей написал, но шефа в соавторы не приписал. Не одобрял этого Арсений, по лицу было видно — дурной пример заразителен.

Если статьи Веселов выдавал со скоростью конвейера, то с аспирантами у него дела шли со скрипом. Ну, в самом деле, что он мог дать аспиранту, кроме своих связей для пробивки диссертации, когда она уже готова? А руководить аспирантами ему обязательно нужно было, кровь из носа. О докторе не могло быть и речи без подготовленных кандидатов наук.

Работал тогда в лаборатории его заочный аспирант, Олег Клепиков. Работать-то он работал, а диссертация у него не очень чтобы двигалась. Сам он ума был не шибкого, а от Арсения Владимировича, естественно, идей не допросишься. Как раз в это время Парамонов кончил настраивать одно устройство. Назвал он его, помню, высокопарно: суперрегулятор. «Я, — говорит, — на него авторское свидетельство возьму и статью в журнале опубликую».

Помню, дело тогда как раз к отчету подходило. Остались после работы я, Веселов, Клепиков да лаборанточка наша симпатичненькая, Верочка. Я чертежи проверяю, а Арсений Владимирович сидит в своем углу за письменным столом, усердно трудится с ножницами в руках. Подходит к нему Клепиков и начинает свою обычную песню, что время-де идет, а у него диссертация не движется, так как его текучка заела. Арсений Владимирович ему в ответ и говорит: «А суперрегулятор? Вы же помогали Парамонову. Вот проблема суперрегулятора и явится существом вашей диссертационной работы». И тут же дает лаборантке напечатать заглавный лист отчета, где авторами главы о суперрегуляторе указаны Парамонов и Клепиков.

Ну, думаю, Клепиков Парамонову помогал по принципу «Мы пахали» — не больше, чем все остальные. Интересно, как на это завтра наш Викториан реагнет? А он увидел, только когда отчет исполнители подписывать стали — и не взволновался, вроде бы, и этак совсем спокойненько говорит: «Тут на титульном листе ошибка, исправьте ее, тогда подпишу».

Гы, исправьте… А как исправить, когда экземпляр отчета уже у главного инженера? Исправь — а завтра об этом весь институт гутарить будет. Неудобно, неловко делать это Арсению Владимировичу, да и глупо ни с того, ни с сего свой авторитет подрывать. Авторитет — это же фундамент, на котором он стоял. Ведь кроме этого самого авторитета у него за душой ничего не было.

Изогнул Арсений Владимирович свой объемный торс, обнял Парамонова за плечи и вывел его из лаборатории. Полчаса их не было. А когда вернулись, я услыхал:

В е с е л о в. А Вы попробуйте, Виктор Владимирович!

П а р а м о н о в. Я раз попробовал, Арсений Владимирович, а потом она в суд на алименты подала.

Что делать Арсюше? Дело-то не ждет. Завтра последний день отсылки отчета заказчику. А вы же сами знаете: не выслали отчет в срок — срыв плана, неприятности всему институту. Главный инженер звонит: «Почему не высылаете отчет?» А как выслать отчет без подписи исполнителя?

И пошел Веселов по хоженой-перехоженой дорожке. Обратился за помощью к массам: объявил собрание лаборатории. В повестке дня один вопрос: «Об антиобщественном поведении инженера Парамонова».

И поставил Веселов нас, обычных маленьких людей, перед дилеммой, куда качнуться — то ли тело свое сберечь, то ли невидимому, неосязаемому салют отдать. Для хорошей служебной перспективы, для семьи родной нужно Арсения возвеличить, а Виктору в лицо плюнуть, а чтобы то, проклятое, невидимое ублажить, надо правду сказать.

А Арсений Владимирович перед самой атакой на передний край тяжелую артиллерию выдвинул — привел на собрание Леонида Ивановича, заместителя директора по кадрам. Что это за должность такая, наверное, все знают: и первый отдел, и отдел кадров — все под ним. Но не в этом суть. Главная значительность этой фигуры в том, что она закрытостями и подпольями насквозь пропитана. В общем, называя вещи своими именами, — это главсекс, начальник надо всеми сексотами нашего института. Как я его увидел — мурашки у меня по спине забегали, и подумал я: «Плохо твое дело, Витюха!»

Речь его лукавое превосходительство произнес пламенную. Я даже не ожидал от него такого. Ведь флегматик же, даже не сангвиник. А тут улыбчивость свою вечную, круглую погасил, серьезность и тревогу на физии изобразил, в пламенного Цицерона преобразился. Ну и лицедей, думаю, известный мастер эстрады, заслуженный артист Татаро-Ингушетии, учитель плеяды. Как сейчас, у меня в ушах звучит: «От вашего решения зависит — быть или не быть нашему коллективу. Мы должны ясно ответить на вопрос: имеет ли право один человек в угоду своему больному самолюбию или непомерно раздутой амбиции становиться на пути всего коллектива и губить результаты работы целой лаборатории. Вот в чем суть конфликта! Вот на какой вопрос мы должны ответить!»

Ну, очередь Леонида Ивановича наступила. Всегда серьезный, углубленный в интимные детали личной жизни наших сотрудников, полученные как агентурным путем, так и с помощью технических средств подслушивания, он выглядел обычно мрачноватым, слегка придавленным пониманием своей исключительности и предельно важной жизненной миссии. Из-за трудов своих вдохновенных он сильно высох в верхней и нижней части, и только живот его был вздут и сильно выдавался вперед — результат обильного пивовливания. Он сказал, что партия и правительство огромное внимание уделяют кадрам, ибо кадры решают все, и что идти вперед к коммунизму надо в едином строю, а паникеры и смутьяны пляшут под дудку мирового империализма и сионизма.

Тут вскочил Гришенька Граблев, низенький, заводной парнишка, который за карьеру черту душу продаст и еще кого угодно в придачу. Был он в науке головастый, но карту не на это ставил. Называл я его про себя старсексом — старшим секретным сотрудником, так как по этой линии у него в подчинении была наша лаборантка сексоточка Верочка, девчушка жгучая и сексуально притягательная. Вы спросите, откуда я знаю про сексотство. А по-моему, и знать-то нечего, и тот, кто своих сексотов не знает, либо дурак, либо чудак какой-нибудь не от мира сего. Все это секрет Полишинеля, шпион Рабинович, простите за выражение. Ну Гришенька и говорит, что Арсений Владимирович и Леонид Иванович ему глаза открыли, что он глубоко уважает Арсения Владимировича, ужасно горд, что такой крупный и известный ученый возглавляет нашу лабораторию, и горячо, от всей души его поддерживает.

Затем Верочка изящно выполнила свой служебный долг, вякнув взволнованно, что Парамонов нахал, грубиян и зазнайка.

Ну а потом наступило молчание. Молчат все, хоть лопни. Арс понукает изо всех сил — а мы сидим и молчим. Знаем, что не худо бы, как Гришенька, а не решиться — и друг перед другом, и перед самими собой стыдно. Вот если бы под угрозой смерти, пистолет и тому подобное, а так — никак.

И тут вдруг Владик Солодов, техник, как вскочит (терять-то ему явно нечего, он потолка служебного уже достиг) и выкрикнул: «Парамонов прав, его это суперрегулятор, вот и всё». Знаете, «устами младенца глаголет истина», или о том же — «а король-то голый».

И тут началось. Все, как один, за Парамонова, даже те, кто статьи с Веселовым писал и на задних лапках с улыбочкой вокруг него хаживал. Взбунтовались, взорвались, контроль над собой потеряли, тормоза сняли и покатили вовсю, без оглядки. И что это со всеми произошло — я до сих пор не понимаю. Эффект толпы, психоз массовый, что ли. Даже я брякнул, прав, мол, Парамонов, прав. Сгоряча, что не скажешь, а потом наплачешься. В общем, приняли решение, что Парамонов прав, заглавный лист надо переделать и отчет сегодня же отослать.

Леонид Иванович ушел, несколько более погруженный в себя, чем обычно, а Арсений Владимирович был сильно выбит из колеи. Несколько дней ходил, будто палкой побитый, даже лицом посерел. Ну а потом приободрился, распушился и продолжал главенствовать, как ни в чем не бывало.

А Витька Парамонов из института уходить надумал. Конечно, ему в лаборатории плохо стало, шеф дулся все время на него, придирался, ну он лыжи и стал вострить. Не понравилось мне это. Я его на площадке лестницы поймал и говорю: «Такой ты разэтакий! Мы за тебя горой стояли, собой рисковали, а ты — уходить? Нехорошо так. Уж коли на гребне волны — так держись. Нам всем теперь надо плечом к плечу. Ненадежный ты, Витек, неустойчивый!» Он и остался.

И до чего же я жалел потом об этом разговоре, ох как жалел! Потому что не прошло и полугода, как дал он свой второй и последний бой. И тогда с концом, ибо получил он прямое попадание и пошел ко дну.

Эх! Этот чертов зал, гнусный зал, внизу, на первом этаже, наскоро переделанный из складского помещения. Зал без окон, со странно низким потолком, нелепо широкий, как улыбка жабы. Стоит он на фундаменте коробкой для башмаков и набит нами, насекомыми, до отказа. И сцена есть, если можно так назвать примитивно сколоченное возвышение. А на сцене на этой, у края — два стола (кухонные, что ли?) на большом расстоянии друг от друга, покрытые помятой зеленой материей. За одним он, Витька Парамонов, а за другим — наш главный тогдашний болтун — дристун, простите за выражение. Мы сидим, уставившись в его рожу глупую, застывшую в торжественной фазе от понимания серьезности мероприятия и того, что будущее наполнение его пуза прямо пропорционально его сегодняшней старательности.

А наш Витька, Витька! Похож наш Витька на себя, обычного Парамонова, как покойник на живого. Лицо восковое, безжизненное, глаза смотрящие, но невидящие, и весь он в себя погружен, как перед казнью. И так мне его жалко стало, что заплакал я по нему про себя. Витя, Витенька, думаю, дружок ты мой, браток родной, и чего это ты вдруг на огонь-то полетел, за что, за кого? Или думаешь, нам от этого лучше станет? Да не станет, не изменится ничего. Не таким, как ты, плиту с могилы нашей отваливать.

Главболтун заговорил, и полились слова, слова: «Прошлые червоточины, распущенность в личной жизни, ущербное внеклассовое восприятие мира, коллектива и каждого человека в отдельности привели его к эгоцентризму улитки, не признающей ничего, кроме своей мокрой раковины, и далее — к моральному краху и предательству. Я уверен, что наш социалистический организм в ответ на плевок в свое лицо ответит ему разящим ударом кулака».

А дело было в том, что Хрущев, отвечая на вопрос западного журналиста, сказал, что наш советский человек может подписаться на любую зарубежную газету или журнал. Тогда Парамонов, ссылаясь на заявление главы правительства, потребовал подписать его на «Нью-Йорк таймс». Ему, естественно, показали кукиш и попросили не валять дурака. Он обратился с протестом в какие-то высокие инстанции, откуда получил ясный и всем заранее известный ответ. И тут с Витькой что-то произошло, потому что он вдруг отбросил всеми выполняемые правила игры и перешел в другой мир, с другим числом измерений. Он отправил письмо в «Правду», где написал, что руководитель государства солгал всему человечеству, что, следовательно, он подлец и ему не место на его посту. Естественно, после этого Витьку и заложили в мясорубку.

Говорили разное. Были спокойные, рассудочные выступления с предельным недоумением по адресу Парамонова и речи, наполненные презрением и брезгливостью к буяну и отщепенцу. Или вот — выскакивает на сцену худой, заведенный на полную катушку, рубаха измятая на груди расстегнута, будто разорвана, сверкающие глаза шныряют по лицам, как у пойманного карманника, и кричит: «Да вы посмотрите на него — это же сумасшедший! Я вам это говорю. Разве нормальный такое напишет?» Откуда-то слева: «Герострат!» И оттуда же: «Не Герострат, а извращенец, который половой орган женщинам на погляденье выставляет!» И странно слышать после грохота ораторов, проклинающих Парамонова, девичье задорное: «Витя хороший парень, мы его знаем!» Но это тонет в лавине, обрушенной на одинокого, беззащитного. А вот и Арсений — лицо искажено от отвращения: «Мне стыдно, что у меня такое же отчество».

Слово для покаяния Парамонову. Сумеет спастись или нет? Полная тишина. Встает — до одурения спокойный, фанатичный: «Товарищи! Глава правительства объявил на весь мир, что любой гражданин нашей страны может подписаться на любое зарубежное издание. Это однако — не так. Я в этом убедился. Граждане! Руководитель нашего государства — лгун. Позор ему!»

— Потерпим ли?? — бьет в уши дикий, истошный визг начальницы первого отдела.

Оркестр не играл марш, не гремели залпы орудийного салюта, когда Виктор Владимирович Парамонов сходил со сцены в зал. Было только неуемное любопытство людей, открывших его заново и жадно евших глазами это удивительное существо, внешне неотличимое от обычного человека, а на самом деле — совсем другой природы. Вот он идет между нами, никого не видя, как бы по пустому залу, неся в себе свою тайну.

Ну а потом? Потом — ожидание чего-то страшного, неизбежного, что должно произойти с ним. Вокруг него образовался вакуум: «Может ты и герой, но держись, ради Бога, от нас подальше, у нас дети есть». Я подходил к нему, когда мы были одни в лаборатории, заговаривал с ним, поддержать, приободрить старался, но все равно — зажил он на отшибе, как прокаженный.

И вдруг — бац, конец. Прихожу на работу, все, как оглушенные. Говорят мне: «Парамонов повесился!» Меня будто по голове ударило. Ждал, но не этого. А ведь он звонил мне в тот вечер, много раз звонил — и каждый раз просил передать: «Скажите, что звонил Виктор Парамонов». Чего он звонил? Я знаю. Ему голос человеческий услышать надо было, поговорить с кем-нибудь. О чем, неважно. Лишь бы поговорить, бомбу свою разрядить. Сил у него не было пустоту и ожидание одному переносить. Потому что остался он без всего — без дружбы, любви, знакомых, вообще без людей. Вроде, ни для кого он себя на растерзание отдал. А меня в самом деле не было дома, честное слово. А то поговорил бы с ним по телефону, не испугался. Ей-Богу, поговорил бы и спас человека. Жаль Витюху, ох как жаль!

Вы меня послушаете и скажете: гнусность одна, а не жизнь. Сам знаю и спрашиваю себя часто: и почему мы такие, что наваливаемся со всех сторон на все живое и искреннее — и давим, давим без жалости. И неужто нам так жить хочется по кривде, по-нориному? Черта с два! Загнали нас в это, запихали, запрессовали. Но ведь Витьке Парамонову не легче было. Почему же он, а не мы?

А может, потому, что Витька был «соль земли»? И, если есть Бог, то, может быть, не один, а много посланцев у Него? И приходили они, приходят и будут приходить к нам, посылаемые Им, чтобы не забывали мы о чести, добре и справедливости. И выбирают сыновья Божьи костер, грамма совести своей не желая отдать, чтобы откупиться от него. И выбирают они распятие на кресте за идею, за правду свою.

И да здравствуют они, в порыве своем не боящиеся ничего!

И да будем прокляты мы, не шествующие, а пресмыкающиеся, закрывающие глаза, чтобы не видеть зла, затыкающие уши, чтобы не слышать его шипения, зажимающие рот, чтобы о нем не вопить, оскверняющие душу свою, чтобы уберечь чертово тело свое.