Выйдя как-то утром на хозяйственный двор, я увидел солдата с понуро стоявшим возле него Пегасом. Одной рукой солдат придерживал его за поводья, в другой держал пистолет. Потом приставил дуло к замершему лошадиному уху. Пегас не дёрнулся, не вскинул голову. Он всё также понуро стоял, поджав ногу. Прозвучал негромкий хлопок.

Впечатления

Эссе, рассказы

Виктор Бирюлин

Окончание. Начало

Последние волхвы

Опять поспорили с Яшшой из-за рукописи в литературный альманах. Хотя, казалось бы, чего спорить? До него и дела-то никому нет, за исключением нескольких таких же, как и мы, чудаков.

Но, с другой стороны, чудаки на многое способны. Того же Яшши, обрусевшего осколочка удинов, исчезающих с лица Земли, могло и не состояться как писателя. Но он наперекор всему состоялся. И теперь память о горестях и радостях кавказского народа, принявшего христианство ещё в четвёртом веке, будет жить и в его книгах.

Зародилось в душах нескольких пишущих чудаков желание собрать под одну обложку авторов, уважающих каждое своё слово и подмечающих вокруг себя в первую очередь блеск солнца, дыхание растений, голоса птиц и человеческую любовь. И вот мы с Яшшой колдуем над очередным номером альманаха, чтобы не задуло ветром равнодушия его чистый огонёк, раздвинуло тьму хотя бы вокруг нас.

Тираж альманаха невелик.

Немногочисленны и его читатели.

Мы как последние волхвы, покинутые паствой ради других богов. Но мы ещё живы и по-прежнему одухотворённо смотрим на окружающий нас мир. И всё также хотим передавать людям свои тайные знания. Мы почему-то уверены, что они им пригодятся.

Когда-то считалось, что книги в старости остаются единственными друзьями, когда уходят живые. Люди искали покоя и находили его, опять же, с книгой.

Вернутся ли эти времена, и что будет дальше?

Тяга к перемене мест

Отправляясь с сыном на рыбалку, за грибами или на Буданову гору полюбоваться сбегающими к Волге зелёными долинами, осматриваем по пути сёла, усадьбы, отдельные дома, живописные лужайки, берега небольших рек и прудов. Мы ищем место для своего земного рая, присматриваясь к чужим.

Проезжая за селом Багаевкой мимо будущего яблоневого сада в несколько гектаров, остановились, вышли, осмотрелись. Из борозд с аккуратно уложенными трубами капельного полива бодро выглядывали саженцы разных сортов и возрастов. Недалеко отблескивал пруд, из которого подаётся вода. Рядом с ним — небольшая сторожка. Жаль, не оказалось хозяина. Поговорили бы о багаевских садах, переживающих не лучшие времена, но вот же, на глазах, возрождающихся.

Рыбача, покачивались в надувной лодке на спокойных волжских волнах. Послышались громкие мужские голоса. Недалеко от берега худощавый парень затаскивал сеть на «Казанку». Сверху, с обрыва, прямо от дома пожилой мужчина что-то ему подсказывал. Парень выплыл потихоньку из камышовой просеки, включил «Ямаху» и понёсся по прямой к островам. Через полчаса, поставив сети, вернулся. Вёл катер твёрдой рукой, спокойно глядел вперёд, свободный, как ветер, в два счёта нагнавший уже нешуточные волны.

Оказавшись на пасеке, затерянной в полях и лесах, зачарованно слушали рассказ пасечника о его солнечном медовом мире, с которым он давно уже сросся, став его нерасторжимой частью.

Жарким летом наслаждались виноградной прохладой на большом волжском острове. Густые шпалеры уходили во все стороны и вверх, устремляясь к небу. Хозяин сказал, что засаживает ещё участок на тридцать соток. Для этого пришлось перевезти на песчаный остров и перетаскать на место сотню мешков с плодородной землёй. Но, видно, ему и всего острова мало. Глаза виноградаря светились мечтой о виноградном рае на всей великой русской равнине.

Нет, мы не прикованы к своим городам и квартирам.

Близкие не слишком поощряют наши поиски, мол, есть же дача. Русские дачи… Даже цветущую и плодоносящую часть года они остаются безлюдными, лишь в выходные и праздники вскипают голосами и суетой. Вокруг сплошные садовые заросли. Нет разбега для взгляда. А долгими зимами здесь царит безмолвие.

В нашем земном раю должна бежать река, шуметь лес и дух должно захватывать от далёкого чистого горизонта. И без добрых соседей, конечно, не обойтись. В таком месте стоит построить дом своей мечты, разбить большой сад и зажить, наконец, наслаждаясь дарованной жизнью в полную силу, без лишних помех, в общении с дорогими тебе людьми.

И мы опять колесим с сыном по окрестностям. Над склоном холма недалеко от дороги кружит коршун, по обочине вышагивают галки, проплывают мимо сжатые поля и сельский пруд с крякающими утками. Начинается ещё по-летнему крупный дождь. Но август клонится к осени.

Ведёт нас вперёд нескончаемая душевная тяга. Есть в ней что-то от кочевой страсти к перемене мест, но тяга эта гораздо глубже. Её суть не в желании поменять одно место на другое, лучшее, а в стремлении найти своё.

История одного листка

Листок яблони появляется из весенней почки, подобно младенцу из материнского лона. И вынашивается он почкой столь же долгий срок. Листок появляется на свет нежно-зелёным, липким, пахучим и остаётся преданным яблоне до конца своих дней. Он жадно вбирает в себя идущие из земли соки и льющийся сверху солнечный поток. И неудержимо растёт, набираясь сил для предстоящего ежедневного труда. В этом он больше похож на прежних деревенских ребятишек. Они недолго играли в куклы и салки, быстро впрягались в общий семейный воз.

Большому тёмно-зелёному листку забот и хлопот хватает. На его попечении яблоня, её плоды, требующие питания, свежего воздуха и солнечных лучей. И листок трепещет, носится с веткой по ветру, глотает пыль, омывается дождями, терпит острые птичьи коготки.

Случаются у него и тихие часы отдыха, когда воздух замирает, погружая всю садовую округу в состояние райского блаженства. Тогда он счастлив и радуется, как может радоваться только уставший листок.

Между тем плоды налились, начинают желтеть и краснеть. Подходит, наконец, пора их сбора. На изработавшемся листке проступают коричневые пятна. Он уже не так упруг, скорее, жестковат и хрупок. Наступает осень и его жизни.

Ему есть о чём вспомнить. А многих его братьев и сестёр давно нет рядом. Кого-то съели гусеницы, других унесло июльским штормовым ветром, кто-то оказался на ветке, мешавшей садовнику.

Солнечные лучи греют слабее, ночной холод ощутимее. Зябко листку, он чувствует свою бесполезность. Рядом с ним выросли и заматерели новые почки. Плодов уже нет, а новым почкам, бережно вынашивающим будущие листья, он не нужен.

Но листок, как и человек, не уходит из жизни по собственному желанию. Для этого требуется сильный порыв ветра, долгий осенний дождь или ударивший ночью мороз. И тогда листок отрывается от ветки и падает вниз.

Как и люди, он просто падает на землю там, где его застала смерть. Он не летает, кружась, подобно киношным героям, успевающим перед падением совершить несколько картинных телодвижений. И если его подхватит ветерком, что ж, пусть люди полюбуются его кружением. Листку всё равно.

Взял такой листок, занесённый в угол террасы, в руки. Коричнево-палевый, сохранивший свою форму, но уже наполовину просвечивающий от ветхости. Похожий на все остальные листья, покрывшие землю в ноябрьском саду.

Далёких молний не бывает

В саду с утра шелестит дождь. Неожиданно со стороны Волги блеснула молния. И сразу, без обычной задержки, раздался оглушительный удар грома. И вновь мерный шум дождя, будто ничего и не было.

Накануне разговорился на автомойке с владельцем дорогой иномарки — хорошо одетым, подтянутым и ухоженным мужчиной лет шестидесяти. Разговор после короткого обмена информацией о растущих ценах на бензин и машины свернул в неожиданную сторону — мы заговорили о превратностях человеческих судеб. И мой случайный собеседник, назвавшийся Анатолием, рассказал историю своей семьи.

— Мои корни в Большой Казачке, что за Калининском, бывшей Баландой. Семья была бедняцкая, перебивались с хлеба на квас. По семейным преданиям, дед, когда дети выросли, собрал всех и сказал: «Расходимся на два года зарабатывать, потом сойдёмся, сложимся и заживем, как следует». Сыновья нанялись работниками к богачам, сам дед стал пасти свиней, некоторые из женщин христарадничали. Через два года сложили заработанное и сразу встали на ноги — купили землю, скотину, плуги, бороны и другие необходимые в хозяйстве вещи. Но вскоре грянули революция, гражданская война, а за ними и коллективизация. Вступать в колхоз дед наотрез отказался: «Столько горбатились всей семьёй, а теперь отдавать нажитое чужому дяде?» Его с ещё одним отказником отвезли в кутузку возле Лысых Гор, километров за сорок от дома. Посадили, как говорится, на воду и солому, чтобы взять на измор. Но они не соглашались, сидели, пока помирать не стали. Тогда их отпустили. Как раз перед посевной. Дед идти уже не мог, попросил молодого сокамерника помочь, мол, потом родня расплатится. Тот тащил, пока хватало сил. Но тоже ослаб. Еле добрался до села, передал родным деда, где его искать. За ним поехали, нашли на обочине с выклеванными вороньём глазами. Но живого. Так он слепым и доживал. А младший сын его, мой отец, во время войны попал в плен. Выжил, можно сказать, чудом. На родине отца ещё на три года в лагеря отправили. Правда, ему повезло — строил метро в Москве.

Закончив рассказ, Анатолий пожал мне руку, и мы разъехались каждый в свою сторону.

А услышанное всё не отпускает. Из головы не шла дорога между Лысыми Горами и Большой Казачкой, хорошо знакомая и мне. Она и сейчас не везде обсажена деревьями. По обе стороны одни поля, пересыхающие летом русла ручьёв, овраги, где-то за ними крыши редких сёл. Пустынный и в наши дни край.

Неизвестно, где был оставлен дед Анатолия. Примерно на полпути дорога выводит на вершину высокого холма. С него он мог бы увидеть Баланду, от которой рукой подать и до Большой Казачки. Но, скорее, он остался лежать ближе к Лысым Горам. Вряд ли обессиленный односельчанин смог его далеко протащить. Самому бы спастись.

Наверное, поначалу, ещё недавно крепкий мужик, привыкший пахать от зари до зари, пытался как-то двигаться вперёд, хоть на карачках, ползком. Но где-то за полдень, когда и весеннее солнце припекает, силы могли его оставить. Тогда он упал на спину или перевернулся на неё, бессознательно стремясь к свету.

Представилось, как дед Анатолия беспомощно лежал, раскинув руки, на покрытой свежей травой обочине. Рядом жужжала одинокая пчела. В небе заливался жаворонок. Ветерок доносил с полей запах влажной земли.

О чём ему думалось?

Может, он звал жену, детей? Вспоминал свою большую деревенскую родню? Может, вся жизнь промелькнула перед ним в одно мгновение? Или ему припомнился запах расцветающей сирени возле лавочки за забором, жар домашней бани с запахом дубового веника, до которых он был большим охотником?

Вряд ли он услышал хлопанье птичьих крыльев, только пронзила его последняя перед забытьём боль от острого клюва, заглушившая приближающийся лошадиный топот и скрип крестьянской телеги со стоящими на ней сыновьями, напряжённо оглядывающих окрестности.

Семейное древо

С недавних пор в зале висит в стеклянной рамке на почётном месте семейное древо. Выглядит как живое, растущее на лужайке. Рядом с ним нарисована скамейка. По задумке, очевидно, на неё можно «присесть» и посмотреть на фотографии родственников, которыми увешаны густые ветви. Поразмышлять. Но проходит день, другой, много времени проходит, а всё что-то мешает остановиться, зацепиться взглядом за древо.

В моём роду не было героев. Был дядя Михаил, старший брат отца, вымахавший под два метра. Когда уходил из родной деревни на службу в армии, мать сокрушалась, что ему не подберут сапоги 45 размера. Сапоги ему, связисту, подобрали. Осенью 1941 года под Ржевом отправился он устранять обрыв провода и не вернулся.

Мой отец, попавший в последний военный призыв, напротив, не дотягивал до необходимых норм ни по росту, ни по весу. Сказались голодные военные годы. На сетования матери военком ответил, что, мол, пока эшелон доберётся до места назначения, твой сын подрастёт. Так оно, собственно, и вышло. Отца направили в кавалерийскую школу. На казённых харчах он добрал и в росте, и в весе, и 16 лет защищал государственную границу, уволившись в запас с должности начальника пограничной заставы.

Давно замечено, что в жизни хватает и радости, и печали. Например, дед жены Тимофей Онисимович Макушов окончил сельскую церковно-приходскую школу с мечтой о профессии учителя. Но пришлось, как и его отцу, сапожничать. Шил обувь приказчикам, купцам, которые говорили, что, мол, с твоей головой, Тимофей, тебе бы не за колодками сидеть. Зимой сапожничал, а летом брал в аренду землю, нанимал работниц, сажал огурцы, возами возил продавать. Накопил денег, которые после революции обесценились и ещё долго лежали на чердаке бесполезными бумажными пачками. Однажды в мае он шёл с огородов домой и попал под дождь. Подхватил воспаление лёгких. Проболел два года и умер, оставив жену с пятью дочерями и сыном.

Досталось старшему поколению — и воевали, и работали, не жалея ни сил, ни здоровья. Старались выучить детей и отправить их в города, чтобы легче им жилось.

Нашим детям уезжать из деревни в города уже не надо, они в них выросли. Если только в заграничные. Да что-то их не тянет. Мечтают вернуться на землю, жить своим домом, хозяйством, подальше от городской суеты. Такое вот вращение человеческих стремлений и надежд.

Выходит, зацепился всё же взглядом за семейное древо, пустился в размышления. Подошёл к отсвечивающей на свету рамке. С зелёных ветвей на меня смотрят десятки глаз. Вон и мои. Они улыбаются. И я невольно улыбнулся в ответ.

Умыл руки

В начале весны в сад заглянула небольшая ладная серая кошечка. Побродила между кустов смородины с зазеленевшими почками, делая вид, что охотится. Но, не дождавшись моего угощения, замяукала, стала тереться о ногу.

В другой раз она припоздала и только облизнулась, с досадой глядя на мой уход.

Наступило сытое привольное лето. Заметно прибавилось дачников, всегда готовых угостить от своих щедрот и прохожего, и кошку, неважно чью. Среди белых, рыжих, чёрных и прочих хвостатых и пушистых, шныряющих вокруг, несколько раз показывалась и серая кошечка.

Однажды я услышал призывное мяуканье возле крыльца. Вышел из дачи и увидел её со встревоженным, напряжённым взглядом.

Я не приваживаю кошек, тем более уличных, мало ли что. Внукам для игр хватает и соседской Аськи, на редкость спокойной трёхцветной красавицы. Поэтому не стал церемониться с незваной гостьей, выпроводил за ворота. Она всё так же настойчиво мяукала и за воротами, заглядывая мне в глаза. И ещё долго мяукала уже после моего возвращения во двор.

Серая кошечка явно нуждалась в помощи. И, едва смолкло зовущее мяуканье, как я стал искать себе оправдания, приговаривая, что безответственно приручать тех, за кого мы не сможем потом отвечать. Только ведь серая кошечка не набивалась в нахлебницы. Она всего лишь просила помочь. Скорее всего, в помощи нуждались её народившиеся котята. Да и прогнал я её, чего уж там, просто потому, что не захотел лишних хлопот.

Этим летом серую кошечку я больше не видел.

Хроника одного дня рождения

Владимир Петрович недолюбливал свои дни рождения. И всё-таки уже с утра ждал звонков от родственников, знакомых и сослуживцев. С выходом на пенсию он даже стал аккуратно отмечать поздравлявших, записывая запомнившиеся пожелания.

Так было и сегодня.

Первой, видно, едва добравшись до редакции, позвонила давняя приятельница-журналистка. Дежурно поздравив и пожелав, она тут же, как обычно, пустилась посвящать его в свои сложные отношения с окружающим миром. На этот раз в борьбу с вороватой туристической фирмой, закончившейся проколотыми колёсами машины мужа и угрожающими эсэмэсками. К Владимиру Петровичу вся эта трепотня никакого отношения не имела, но была, надо отдать должное, забавной.

Да и появился особенный, именинный настрой.

Его усилил звонок мамы, заметившей, что, когда она его рожала, ей было двадцать два года, и с тех пор она всегда старше его на этот срок.

Что она хотела этим сказать? А, какая разница! Голос её был мягок и ласков. Владимир Петрович расчувствовался, пошёл на кухню, налил коньяка в небольшой кубок из оникса, подаренный знакомым армянином, выпил не спеша и сразу ощутил разливающееся внутри тепло. «Как же хорошо дома, в тишине, в родных мелочах», — прошептал он, выглядывая в окно. Из-за осенних серых туч показалось солнце, и его лучи забликовали на крышах припаркованных во дворе машин. Протянулась дорожка из солнечных пятен.

Позвонил ещё один давний приятель и сослуживец, наговоривший кучу приятных слов и попросивший виноградных черенков. Владимир Петрович невольно усмехнулся, вспомнив недавний его приезд на дачу с женой и внучкой-подростком со смартфоном в руках, сразу спросившей, есть ли здесь вай-фай.

Звонки продолжались, пожелания и комплименты медовым ручейком вливались в уши и текли куда-то дальше, рождая такие же ответные мысли и слова. Всё это сбивалось, в конечном счёте, в некий добрый ком, неторопливо катящийся через весь день рождения.

Его пригласили на открытие художественной выставки, ему процитировали слова Омара Хайяма о музыкантше, вине, ручейке и закате, намекая, что, мол, всё это у него есть и, значит, он безмерно богат.

«И впрямь какие-то именины сердца», — улыбнулся Владимир Петрович.

Конечно, как и другим, ему хотелось, чтобы его чествовали не по случаю, а за всё, что им было сделано, создано и сказано. Да мало ли чего захочется человеку в день его рождения. Например, он ждал звонка от одной приятной во всех отношениях дамы, а она не торопилась, может, и забыла.

Между тем, прибывало и сведений из жизни звонивших. Никто, слава богу, не заболел и не умер, хотя, понятно, что негативом в такой день его не нагружали.

У его друзей в прошедшем году была затеяна пристройка к даче, выращены огромные тыквы, родилась ещё одна внучка, завёлся необычайно умный спаниель, состоялась поездка в Сочи на Всемирные хоровые игры, получилось хорошее домашнее вино, готовились экзотические салаты, уходили на пенсию, учили внуков русскому языку, настраивали сбившиеся телеканалы и даже ездили в далёкую Америку.

Тем временем за окнами серело. В сквере напротив ворона и грач долбили лёд в застывающей луже.

Прошелестевшая за какие-то часы чужая и своя жизнь склонила Владимира Петровича к созерцанию. Но созерцать в квартире особенно было нечего. Разве что цветущий жёлтый кактус.

За поздравлениями и хлопотами на кухне уже вместе с женой, отпросившейся со службы пораньше, день, наконец, незаметно прошёл.

Вскипело на пару вечерних часов домашнее праздничное застолье.

Но уехали и дети с внуками.

Владимир Петрович посмотрел из окна за их разъездом. Длинные лучи света автомобильных фар успокаивающе проплыли вдоль дома и скрылись за поворотом.

«Ладно, прощай ещё один день рождения, — приговаривал Владимир Петрович, помогая жене убирать со стола. — Не важно, что прошёл, важно, что был».

В Монастырском

Довелось заехать в село Монастырское, родину известного советского писателя Михаила Алексеева. Первый же встречный на вопрос, а где здесь дом Алексеева, ответил: «Да я в нём живу».

Бывший дом героя труда и лауреата многих премий и наград со всех сторон окружён густыми рядами картофеля. В большом кирпичном квадратном здании, выделяющимся среди обычных деревянных домов, когда-то было одиннадцать окон. Половина их заделана. Хозяйка объяснила: «Он стихи писал, ему света больше надо было, а нам к чему столько окон?»

До этого в доме, уже после Алексеева, жил председатель местного колхоза имени Горького. Литературному классику посередине площади поставлен памятник — молодой Горький с книгой в руке, с развевающимися волосами, стройный, высокий бодро смотрит вдаль и, одновременно, на дом Алексеева.

А вокруг пустой в ухабах площади деревенское безлюдье, серые, незавидные постройки. Село доживающее. Уже закрыта школа, а с ней и школьный музей с алексеевскими экспонатами.

Не знаю, где писал Алексеев своих «Драчунов», но трагедия голодомора, о которой он рассказал на страницах романа, разворачивалась вот на этих пыльных улицах, окрепнувших было и захиревших уже при продовольственном изобилии.

На этой изъезженной, истоптанной земле страдала верная Журавушка, здесь тянула свой тяжёлый воз старая, ленивая, но надёжная кормилица Карюха, где-то должен быть и Вишнёвый омут в протекающей рядом речке. Может, смотрелись в него, волнуясь от влекущей тайны, и эти две девчушки, спокойно, весело переговариваясь, прошедшие по своим делам за околицу.

Я не нашёл алексеевского «гнезда». В его доме, о котором писатель при жизни тепло вспоминал, живут случайные люди. Канул в лету и окружавший его, казалось, на века колхозный мир.

Но заросли деревьев вокруг села по-прежнему густы и зелены. На песчаной речной отмели привычно играют дети. Далеко вокруг раскинулись поля новых хозяев сельской жизни с колосящейся пшеницей, кормовыми травами и подсолнухами. Они весело смотрели после прошедших дождей в чистое голубое небо.

Смерть Пегаса

В далёкие советские времена моего отца, офицера-пограничника, перевели служить на заставу, стоявшую на украинском берегу Западного Буга. Застава была обособленным миром. Но он сообщался, например, с миром колхозным. Колхозникам разрешали косить густую высокую траву в заливных лугах нейтральной зоны. Взамен они снабжали пограничников мясом, салом.

Однажды на заставу привели списанную колхозную лошадь по кличке Пегас. Он был весь в рыжих и коричневых пятнах. И был очень худ. Одни кости да кожа. Мне объяснили, что его откормят и пустят служебным овчаркам на мясо.

Несколько раз в день я выпрашивал у матери и приносил в летнюю конюшню хлеб и сахар. Пегас аккуратно брал их с моей ладони нежными трепетными губами, встряхивал головой, с одобрением, как мне казалось, поглядывал на меня. Поначалу я с опаской посматривал на его огромные жёлтые зубы. Но вскоре привык. К строевым коням подходить запрещалось. А возле него можно было постоять, дотянуться и погладить ладонью его бархатную щёку.

Он был обычной рабочей конягой, тихой и нетребовательной, привыкшей к ежедневному хомуту. Но постепенно взгляд его веселел, бока округлялись. Во время учений на границу отправилась большая группа солдат. Лошадей не хватило, и оседлали Пегаса. Возвращаясь, устроили соревнование — кто быстрее доскачет до ворот. Отъевшийся Пегас обогнал пограничных лошадей. Я радовался за него, во мне зародилась надежда, что, может, его оставят, и он будет служить как все.

Выйдя как-то утром на хозяйственный двор, я увидел солдата с понуро стоявшим возле него Пегасом. Одной рукой солдат придерживал его за поводья, в другой держал пистолет. Потом приставил дуло к замершему лошадиному уху. Пегас не дёрнулся, не вскинул голову. Он всё также понуро стоял, поджав ногу. Прозвучал негромкий хлопок. Когда я подошёл, Пегас уже лежал на боку, подмяв под себя редкую сухую осеннюю траву и вытянув голову с застывшими равнодушными глазами. Во двор заходили ещё солдаты, чтобы разделать тушу.

Над сосновым лесом за полем всходило, как всегда, солнце. За забором, возле жилого корпуса заставы слышались командные голоса. Всё вокруг было обыденно, спокойно. Только вороны кричали громче обычного, видимо, возбуждённые скорой поживой.

На заставе все хозяйственные дела совершались открыто. В свои шесть лет я уже видел, как отрубали топором головы успокоившимся курам, вбивали штык-нож в горло визжавшей свинье. Поэтому не заплакал при виде поверженного Пегаса. Развернулся и побрёл домой. Но меня смущали новые, горькие чувства. Ведь куры и прочая живность для солдатской кухни были мне чужими, как пойманная в Буге снулая рыба или дерущиеся из-за хлебных крошек воробьи. Я не относился к ним по-товарищески. А о Пегасе заботился и всем сердцем желал ему лучшей доли. В его убийстве была жизненная необходимость, оправданность. Я понимал это, несмотря на свои малые годы. Но была в его смерти и явная для меня несправедливость, нечестность по отношению к простому коню, который стал скакать быстрее строевых.

Мне было жалко Пегаса. Мне его и сейчас жалко. Руку солдата, приставленную к уху обреченно стоявшего коня, и хлопок пистолетный помню, как будто это случилось вчера.

Лёгкий стук молотка

Дождь шёл всю ночь и утро. Стоило ему утихнуть, как всегда бодрая воробьиная семейка, деловито чирикая, тут же устроилась на проводе напротив лоджии. Мокрый сад по-своему хорош.

Когда опрыскивал клубнику, подлетела пчёлка, села на верхний ободок стоящей под краном лейки, чтобы попить. И когда я лейку понёс, она всё ещё пила воду.

Перед баней сидит, нахохлившись, птенец. Судя по молча порхающему рядом чечету — его. Маленький замерший пушистый комочек в ожидании помощи.

Трясогузка по-домашнему похаживает в беседке, покачивая хвостиком и не обращая на меня внимания.

Уже и зимние яблони доцветают, и поздние жёлтые тюльпаны. Виноградные кусты пушатся — больше там, где солнечнее, теплее.

Хожу, что-то делаю, а сознание витает как бы вне меня, само по себе, со стороны осмысляя мою жизнь.

Не представляю её без садовой зелени, неумолчного щебетанья птиц, ласковых солнечных лучей или умиротворяющего постукивания дождевых капель.

Не могу жить и без постоянных размышлений обо всём на свете, начиная с домашних рыжих муравьёв, так докучавших одно время, и заканчивая загадками Вселенной, не дающих спокойно спать астрономам.

Тянет к мудрецам и талантливой молодёжи.

Недавно весь день переписывался по электронной почте с писателем Ириной Сотниковой из Крыма, сказавшей, что мир изменился везде, в каждой точке, и он больше не измеряется деньгами. Тем временем сварил густую ароматную гороховую похлёбку, и картофель испёк к приходу жены со службы.

Сегодня я один. Грустновато. Но разве я не винодел? И у меня в погребе нет вина? И вот передо мной бокал с вином, кусок сыра с домашним хлебом. А вино недурное — терпкое, с молодой горчинкой, свежее. И грусть потихоньку испаряется. Вновь ощутил в себе и вокруг сладостный ток жизни. Его легко нарушить лёгким стуком молотка по дереву. И невозможно прервать грохотом железных исполинов, взлетающих с заволжского аэродрома.

Перед заходом солнце напоследок осветило сад. Воздух ещё потеплел.

Славное Бордо

Жизнь — материя вязкая, далеко не всегда удаётся отвлечься от ежедневных хлопот, чтобы оглядеться, задуматься не только о хлебе насущном. И уж тем более написать книгу о своём жизненном пути с трудами, заботами и любовью, осветившей и укрепившей его.

И вот такая книга у меня в руках. Я в гостях у её автора, много послужившего, видевшего и испытавшего. Ему за 80, он статен, черты его лица правильны, благородны, годы только смягчили их.

Мы сидим за столом, накрытым белой скатертью. Белым чехлом накрыто и моё кресло «для почётных гостей». Хозяин угощает меня тушёной сёмгой и Бордо.

А на Волге уже начал таять лёд.

И Бордо — славное!

Хозяин ходит по своей большой опустевшей после смерти жены квартире, рассказывает, спрашивает, подсаживается к столу и всё читает, читает из своей книги то, на что ему очень хочется обратить моё внимание. Читает чистым, хорошо поставленным голосом, а по его щеке то и дело скатывается одинокая слеза. Он извиняется, смахивает её, и опять читает, и новая слеза наворачивается.

Что поделаешь?

Душа не может всё время взмывать вверх. Ей тоже нужны передышки. И она снижается, вводя человека в уныние. Но потом, отдохнувши, опять дарит ему надежду, вновь тянет его вверх, к свету.

Говорят, что человеку нужно многое, весь мир. Но достаточно и малого. Скромного сада на высоком волжском берегу и островка напротив, над которым развеян дорогой прах, как было завещано. Ведь в этом тихом, родном уголке необъятной Земли прошли лучшие дни твоей и её жизни.

А Бордо и в самом деле славное!

Наш разговор прерывает звонок сына с Ямала.

Хозяин показывает фотографию дочери сына — красивой молодой женщины с улыбающимся младенцем на руках. Фотографиями улыбающихся детей, внуков и правнуков заставлены все полки.

Считается, что русские любят вспоминать, но не любят жить. А рядом со мной читает вслух свою книгу русский человек, который и жить любил и любит, и вспоминает об ушедших годах с любовью, хотя всякого хватало.

Славное, славное Бордо!