Марк Шехтман: Лида

Loading

Только об одном думала сейчас Лида: «Хоть бы не проснулась. Хоть­ бы дала мне спокойно уйти…» Она оглянулась: дочь спала. Лида наклонилась и, едва коснувшись губами, поцеловала девочку в лоб. Оля шевельнулась, брови ее страдальчески поднялись, чуть приот­крылся рот, она вздохнула и повернулась на другой бок.

Лида

Марк Шехтман

«Что-то рано сегодня», — удивилась Лида, услышав звонок. Но вмес­то мужа в дверях появилась его секретарша Настя. Скуластое, милое лицо ее застыло, словно сведенное судорогой.

Вот оно… Лида почувствовала, как то, неотвратимое, страшное, что висело над каждым, вдруг надвинулось и грозно заявило о себе. «Со мной этого не произойдет: я же ни в чем не виноват. Наверное, были причины, когда брали других. Но при чем тут я?» Так думал тогда каж­дый, а назавтра и он исчезал, и уже другие думали: «Наверное, были причины…»

— Что случилось, Настенька? — Вот все, что смогла выдавить Лида помертвевшими губами.

— Я не знаю, как вам сказать. Вы только не волнуйтеся…

Лида, словно окаменев, молча слушала.

— Их всех забрали. Всех до одного. Позабирали и увезли. Но вы не волнуйтеся — ведь они же ни в чем не виноватые. Мне днем Павел Ни­колаевич сказал: «Звонили, что начальство какое-то приедет, так чтоб на обед не уходили: пойдем позже все вместе. А тебе зачем ждать? — говорит. — Ты сейчас сходи — а то с ними, сама знаешь, сколько сидеть придется». — И еще попросил купить ему «Казбека» две коробки. Он всегда «Беломор» курит, а сегодня зачем-то «Казбек» попросил. Я и пошла себе в столовую, на углу которая — знаете? Вернулась, еще и двадцати минут не прошло. И только подошла к парадному, смотрю: две машины полные одна за другой отъехали, а у входа третья стоит, и в ней тоже люди. Поднимаюсь — все открыто, контора пустая, а из кабинета Павла Николаевича вдруг один выходит в синей фуражке: «Ты кто такая? — говорит, — работаешь тут?» А меня как осенило: «Я, товарищ начальник, работу ищу. Думала, может, уборщица нужна или еще кто». А он как закричит на меня: «Вижу, как ищешь! «Казбек» кому несешь?» — и забрал папиросы, а потом подумал-подумал и тихо так говорит: «Иди отсюдова, девочка, и побыстрее. Твое счастье, что в ма­шине местов больше нету», — и отдал «Казбек» обратно. Так что же мне было делать? Я и пошла. Сначала спокойно, а он в спину мне смотрит. А как за угол повернула, сразу бегом. Никуда не заходила, ни домой, ни к маме — сразу до вас побежала. Только вы, пожалуйста, не волнуй­теся. Ведь эти синие фуражки — тоже советские люди. Проверят и от­пустят. Все будет хорошо. Вот увидите — всех поотпускают: они же ни в чем не виноватые. А папиросы — вот, возьмите, пожалуйста, — ни к чему мне они. И сдачу… — Настя положила на стол коробки и не­сколько монет, обняла Лиду, и тогда они вместе расплакались.

Через неделю Лиду с дочерью выселили, а комнату запечатали. Де­ваться было некуда: родня жила далеко — в Новосибирске. Пришлось переехать в Боярку. На работе, как ни странно, оставили, но уже не вра­чом — медсестрой. И на том спасибо! Теперь Лида каждый день ездила на работу поездом. Относились к ней сочувственно, однако на людях старались свое отношение не показывать. Да и что можно требовать от людей, которые не знают, что с ними будет завтра.

До осени Лида еще находила силы бороться, но жить становилось все труднее. В снятой комнате дачного поселка не было даже часов — все вещи остались в Киеве, за дверью, на которой красовалась большая сургучная печать. Иногда навещала Настя, но к осени визиты прекрати­лись: кто-то там, в НКВД, проверил от нечего делать списки и воспол­нил недостающую по разнарядке единицу арестованных сотрудников.

Пришла зима. Киевские соседи по дому собрали и привезли посуду, немного теплой одежды, одеяла. Но от холода это не спасало: по утрам дом промерзал, вода в ведре покрывалась льдом. Одно время Лиду бу­дил нанятый за 50 копеек в месяц соседский мальчик, но с наступлени­ем холодов — перестал. Начались опоздания. Сначала никто как будто опозданий не замечал, но вскоре Лида почувствовала, что сотрудники ее избегают. Причину понять было нетрудно: согласно принятому не­давно закону, опоздания наказывались трехлетним заключением в ис­правительно-трудовом лагере. Еще несколько опозданий — и заведу­ющая отделением пригласила ее в свой кабинет.

— Лидочка, — негромко начала она, — я хочу, чтобы вы меня правиль­но поняли. К сожалению, не все зависит только от меня — вам ясно, что я имею в виду? Очень неприятно говорить об этом, но мне уже не­сколько раз указывали на вас. Я со своей стороны сделала все, что мог­ла, но больше прикрывать ваши опоздания невозможно. Закон ведь распространяется и на меня. Если вы опоздаете снова, я буду вынужде­на подать официальный рапорт… Я очень прошу больше не опазды­вать. Поверьте, мне очень тяжело говорить вам все это. — Тут она пере­шла на едва слышный шепот:— Кстати, что там у вас произошло с Кор­неевой? Неужели вы не понимаете, с кем имеете дело?

…Долго в тот вечер не могла уснуть Лида, а когда почти успо­коилась, вдруг вспомнила нелепый эпизод с Корнеевой, и снова сон пропал…

Довольно молодая женщина, новый патологоанатом Корнеева поя­вилась в больнице недавно. Высокая, ухоженная, на первый взгляд, она казалась даже привлекательной. Вроде бы все, как у людей. Но, если всмотреться… Накрахмален до хруста ослепительно белый халат. Чуть тронуты помадой прямые — в стрелочку, злые, тонкие губы. Тщательно уложены завитые в перманент волосы. Отполированы коротко остри­женные ногти. Пронзительным взглядом смотрели из-под выщипан­ных и потом нарисованных тушью бровей светло-голубые, прозрач­ные, холодные глаза. Было что-то отталкивающее во всем этом ее ледя­ном совершенстве. По сравнению с Корнеевой не то что манекен из витрины, но даже стоявший у окна в углу анатомички скелет по проз­вищу Самсоныч казался полным тепла и понимания. Порядок у Кор­неевой во всем был идеальный. Сверкающие инструменты на стек­лянном столе выстраивались у нее, как почетный караул — шеренгой. Даже приготовленные для вскрытия трупы лежали старательно, как солдаты на параде, вытянувшись, словно выполняя требования таин­ственной, им одним известной инструкции. Но как ни вытягивались они, не всякий труп был достоин внимания нового патологоанатома. Довольно скоро в больнице стало известно, что Корнеева предпочитает работать с теми, кого смерть застигла внезапно, и особенно с молоды­ми. Умерших от старости, измученных болезнями она сплавляла ассис­тентам, а если уж приходилось — препарировала с нескрываемым пре­небрежением. Но надо было видеть, как любовно, словно лаская, вскрывала Корнеева молодые, свежие еще тела сверкающим своим ланцетом. Не любили работать с Корнеевой сестры. Да и врачи не очень стремились сблизиться. Даже уборщицы — а им терять нечего — обходили патологоанатома стороной. Как-то само собой вокруг нее об­разовалась пустота. Ее боялись и, где только можно, старались избе­жать личных контактов, ограничиваясь неизбежными служебными от­ношениями. Так что в дружном довольно коллективе она оставалась чужой и с ней почти не общались. Но зато на частых тогда собраниях Корнеева была как рыба в воде. Она всегда успевала выступить во­время — не раньше и не позже. До нее все-таки можно было, слегка пожурив провинившегося, спустить дело на тормозах. С приходом Корнеевой все изменилось. В каком-то палаческом экстазе она обру­шивала на свою жертву поток невообразимых, диких обвинений. Голос ее звенел, лицо покрывалось пятнами, в углах рта появлялись пузырьки пены, начинала дергаться щека, и левый глаз, словно подмигивая, моргал часто-часто. Отточенные, как бритва, реплики хладнокровно, жестко, безжалостно разили наповал, и горе тем несчастным, кто попа­дал к ней на язык. После таких собраний они быстро исчезали, и никто о них больше не спрашивал. Выступление Корнеевой было равноси­льно приговору военно-полевого суда. Только редким счастливчикам удавалось отделаться выговором и остаться на свободе.

Но одну слабость за новым патологоанатомом все-таки знали: сама бездетная, она обожала детей. Выражалась, правда, эта ее любовь в ка­ких-то нелепых, судорожных порывах. Дети, запуганные странными ласками Корнеевой, часто плакали, а она, злобно сжав губы, уходила. Вот почему сотрудники почти перестали приводить детей на работу. Еще знали в больнице, что нет у Корнеевой мужа. «Кто с такой ведь­мой жить сможет?» — говорили шепотом сестры. О ней всегда говорили только шепотом. В голос не скажешь: всего полгода, как появилась в больнице, а уже в парткоме сидит…

Но Лида все-таки брала Олю с собой, когда приходилось работать по воскресеньям — боялась оставлять девочку одну.

…Обеденный перерыв уже заканчивался, и медсестры уселись по­болтать оставшиеся несколько минут. Лида с Олей сели в сторонке: за­чем ставить этих милых в общем женщин в неловкое положение.

Корнеева появилась в дверях столовой и направилась было к себе, но, увидев Олю, остановилась. Обычно она с Лидой не разговаривала. Чуть кивнет при встрече, если уж никак нельзя было разминуться — вот и все общение. Но сейчас казалось, что хочет подойти и колеблется. Так оно и было: помедлив немного, Корнеева все-таки подошла. Села рядом. Лида, с трудом скрыв свое удивление, подвинулась.

— Какая чудная девочка у вас, — обратилась она к Лиде и притянула к себе Олю. — Вы представить себе не можете, до чего я обожаю детей, — продолжала Корнеева, лаская пальцами тонкую Олину шейку. Ледя­ная, ослепительная ее непроницаемость внезапно растаяла и сменилась напряженной, в любой момент готовой сорваться в истерику весе­лостью. Лида заметила, что сестры, хоть и сидели далеко, начали мед­ленно отодвигаться.

— Как тебя зовут? Сколько тебе лет? В каком ты классе? Какие у те­бя куклы? — расспрашивала она уже отвыкшую от взрослых девочку. Едва слышно отвечала оробевшая Оля, но Корнеева не ждала ответа: она, казалось, сама с собой говорила.

— Вряд ли кто-нибудь поймет лучше меня, какое это чудо — ребенок. Внешние отличия — ничто по сравнению с отличиями внутренними, — снова обратилась к Лиде Корнеева. — Насколько все у них совершенно, чисто, деликатно, нежно… разве можно сравнить со взрослыми? — Прозрачные глаза Корнеевой заблестели, синие огоньки безумия вспыхнули в них. — Вы знаете, — доверительно склонившись, Корнеева облизала пересохшие губы, улыбнулась и понизила голос, — для меня работать с детьми — просто наслаждение: я даже перчатки не надеваю во время вскрытия…

Лида мгновенно вырвала Олю и, потеряв контроль над собой, за­кричала:

— Вы с ума сошли! Что вы такое говорите? Боже мой, боже мой, и тут эти палачи! Везде палачи, везде! — горло ее пересохло, сжалось, го­лос пропал, но остановиться она не могла и, прижав к вискам кулаки, все повторяла и повторяла хриплым шепотом: — Везде палачи… боже мой, везде… везде…

…Ныло сердце, словно кто-то сжал его холодными пальцами. Пу­довое одеяло давило своей тяжестью, но не грело. Наконец под утро сомкнула она глаза. «Только на пять минут и сразу встану, — пронеслось в голове… — Только на пять минут…»

Еще не проснувшись, Лида поняла, что случилось непоправимое. Простучали колеса пригородного поезда, на который опять опоздала. Она открыла глаза и выглянула в форточку: тонкая розовая полоска засветилась на востоке…

Машинально затопила печь, приготовила завтрак, вытряхнула из сумки деньги и оставила их в конверте на столе. Потом на вырванном из тетради листе написала: «Доченька! Прости, что оставляю тебя одну. Я должна срочно уехать. Вот адрес бабушки. Дай ей знать — она тебя заберет. Целую. Твоя мама.»

Только об одном думала сейчас Лида: «Хоть бы не проснулась. Хоть­ бы дала мне спокойно уйти…» Она оглянулась: дочь спала. Лида наклонилась и, едва коснувшись губами, поцеловала девочку в лоб. Оля шевельнулась, брови ее страдальчески поднялись, чуть приот­крылся рот, она вздохнула и повернулась на другой бок.

Быстро одевшись, Лида вышла и направилась к станции… Она бы­ла рада, что удалось уйти, не разбудив дочь, и спокойно думала о том, что теперь предстоит.

На перроне пусто. В обледеневшем окне билетной кассы темнела закутанная в мохнатый платок голова кассирши. Заиндевевшая собака скреблась в дверь и жалобно скулила. Дежурный в меховой, со спу­щенными ушами шапке выглянул, впустил дрожащую собаку и скрыл­ся. Лида сошла по ступенькам, пересекла блестящие, холодные рельсы и остановилась, спрятавшись за платформой. Снова появился дежур­ный с желтым флажком в руке. Теперь вместо ушанки он нахлобучил красную фуражку. Черная точка вдали росла, постепенно приближаясь — скорый поезд шел с юга на Киев…

То, что осталось от Лиды, увидели через час, когда подошли пасса­жиры пригородного поезда. Клава, соседка, сразу опознала Лиду. «В милиции без меня разберутся, а что с девочкой будет?» — подумала она, выскользнула из толпы, но только за углом побежала к дому.

— Что ты плачешь, Оленька? Почему ты не в школе? — осторожно спросила Клава.

— Я боюсь… Мама уехала, а куда — не знаю. Только записку оста­вила. И деньги…

Клава прочла записку:

— Давай, доченька, пойдем лучше к нам. Поживешь у меня, пока ба­бушка приедет. Ты только не плачь. И мама твоя вернется… И папа… Вот увидишь, все будет хорошо, — сказала она, собрала в чемодан вещи и увела нервно всхлипывающую Олю к себе, в дом напротив. Уже в полдень Клава увидела милиционера. Он повертел замок на двери в Лидину комнату, заглянул, прижавшись лбом к стеклу, в покрытое ле­дяными узорами окно, обошел дом вокруг, растерянно потоптался не­сколько минут и скрылся в переулке. Оставлять Олю у себя стало опас­но: не сегодня так завтра найдут ведь девочку, и тогда уже ничем не по­можешь — пропадет в детприемнике, куда отправляли детей арестован­ных врагов народа. Это Клава знала хорошо: наслушалась в приемной НКВД, где не раз стояла в очередях с передачами мужу, а потом брату.

Вечерним поездом Клава отвезла Олю в Киев. В доме № 10 на Малой Житомирской она усадила напуганную девочку в парадном.

— Подожди здесь немножко, — сказала она и позвонила в бывшую Лидину квартиру. Дверь отворилась, словно за ней кто-то специально ждал, и Клава вошла. Прошло несколько минут. Щелкнул замок, Клава поманила девочку пальцем и, взяв у нее чемодан, прошептала:

— Заходи, все в порядке.

Несколько недель Оля оставалась в доме, кочуя по квартирам, пока не увезла ее в Новосибирск бабушка…

Так и не добрались до маленькой Оли чекисты: в те дни были у них дела поважнее. Да и куда им спешить? Сразу ведь всех не заберешь. Все-таки 150 миллионов граждан было тогда в стране.

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Марк Шехтман: Лида

  1. Но при чем тут я?» Так думал тогда каждый, а назавтра и он исчезал, и уже другие думали: «Наверное, были причины…»
    ================================================
    Автор, как всегда Мастерски, всколыхнул, казалось, давно забытое прошлое. В самом начале 50-х исчез внезапно сосед по лестничной площадке – брат известного тогда народного артиста А.Ларикова из Большого Драматического им .Горького. Наши всезнающие соседи по коммунальной квартире рассказали матери, что, вот мол «этот» был в гостях, рассказал нехороший анекдот. Мать рассказала при мне отцу. Отец встал и поводил несколько раз указательным пальцем у меня перед самым носом «Смотри!! Если будешь болтать в школе…»
    Я знал, что не буду, а то всыпет по первое число.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.