По прибытии в Балтийск нас доставили в экипаж. Слово это, как известно, происходит от глагола экипировать, а потому главным событием в этом довольно скучном месте были подбор и выдача нам матросской одежды на разные случаи жизни. Случаев таких, собственно говоря, было три и для них полагались роба, бушлат с беретом и форма.

На флотах

Рассказ-быль

Юрий Ноткин

Летом 1958 г. пассажирский поезд, покинув Ленинград, бойко бежал на Юго-Запад. В приоткрытое окно влетал ветер с привкусом паровозного дыма. Я лежал на багажной полке. В нашем вагоне было полно свободных мест, но только в головах багажной полки проходили через весь вагон трубы, на них можно было положить рюкзак, получалось подобие подушки, а больше ничего и не требовалось для полного счастья. Мне было 20 лет. Мы только что закончили третий курс ЛЭТИ и ехали на флота. Конечной целью нашего путешествия был закрытый город Балтийск.

Еще не была написана песня В. Высоцкого про «ветра» и «шторма», но именно так — на флота — говорили наши преподаватели на кафедре СИП (специальной инженерной подготовки), упоминая предстоящую нам летнюю практику на кораблях военно-морского флота. В бытность мою в институте, кафедрой заведовал перешедший в ЛЭТИ из Военно-Морской академии Исаак Рубинович Фрейдзон, полковник и впоследствии доктор технических наук и профессор. Кафедра была укомплектована в основном кадровыми офицерами, имеющими опыт службы на кораблях ВМФ, на преподавательских должностях в военно-морских учебных заведениях. От кафедры с нами ехали на флота два капитана первого ранга Владимир Андреевич Чернышков и Григорий Абрамович Сорока.

Я уже сладко задремал на своей багажной полке, когда почувствовал, что кто-то дергает меня за ногу: «Эй, Ноткин! Слезай! Хватит дрыхнуть! Тебя вызывают в командирский вагон».

Пытаясь по дороге через вагонные переходы привести в порядок свои слегка помятые сном физиономию и шевелюру, я размышлял, чем мог быть вызван такой странный вызов. Достигнув цели, я застал двух капитанов, сидящих напротив друг друга за столиком такого же, как у нас, плацкартного вагона. Перед Сорокой лежал разлинованный лист бумаги и ручка, рядом с ним сидел Олег Алексеев с чуть заметным лукавым огоньком в глазах. Я присел на скамейку около Чернышкова.

— Разведка донесла, — начал Чернышков,— что ты на факультетской самодеятельности самый главный!

— Ну, насчет самый главный, это, Владимир Андреевич, явная дезинформация, — сказал я, глядя на открыто ухмыляющегося Олега, — но в участии не отрекаюсь.

— Ладно, не прибедняйся, — заметил Чернышков,— считай, что это боевое задание. Назови сейчас, кто тебе нужен из тех, кто едет с нами, Григорий Абрамович запишет. Все пойдете вместе на один корабль. По ходу практики организуем пару ваших выступлений. Программа на твою ответственность. Задача — привезти на кафедру грамоту от Штаба Флота. Вопросы?

— Задачу понял, тогда пишите, пожалуйста, Григорий Абрамович первым, вот этого «разведчика», — я кивнул в сторону Олега, — он мне будет очень нужен. И… почти не задумываясь, я продиктовал фамилии еще четырех человек.

Олег Алексеев был самым старшим по возрасту среди студентов двух потоков нашего курса радиотехнического факультета ЛЭТИ. Ладный, красивый парень с густой черной шевелюрой, он был объектом внимания многих наших сокурсниц, однако место рядом с ним было «забито» уже с 1 курса одной миловидной девушкой из его группы.

Будущий ректор ЛЭТИ, к сожалению рано ушедший из жизни, он, как и многие из нас, увлекался тем, что называлось тогда художественной самодеятельностью, пользовавшейся большой популярностью после прогремевшего на весь Союз незадолго до нашего поступления студенческого спектакля «Весна в ЛЭТИ».

В институтском эстрадном оркестре Олег играл на контрабасе, пел в мужском эстрадном вокальном квартете и участвовал во всех факультетских капустниках, к авторству которых я имел отношение с первого курса. Все это не мешало ему быть все годы учебы Ленинским стипендиатом и работать на кафедре радиопередающих устройств.

За год перед этим мы оба были участниками незабываемого путешествия по Волге от Ярославля до Энгельса в составе сборной институтской самодеятельности ЛЭТИ, организованного совместно профкомом и институтским Клубом.

Сегодня такое поощрение этой самой «самодеятельности» в серьезном техническом вузе может кому-то показаться, мягко говоря, странным. Однако, оглядываясь назад, я думаю, что оно имело прямой практический смысл, как для института, так и для студентов.

Для института, помимо всего прочего, она была одной из важных составляющих, обеспечивающих стабильно исключительно высокий ежегодный конкурс при поступлении практически на все его факультеты. Для студентов она помогала выходу той неукротимой творческой энергии, которая начала ломать лёд и рваться наружу совсем скоро после кончины корифея всех наук, всех времен и народов.

Лично для меня она началась 1 апреля 1954, когда я, тогда еще девятиклассник, не мог отвести глаз от наполненной водой линзы, чуть увеличивающей изображение на экране по сегодняшним меркам«7 инч» отечественного телевизора марки КВН-49. По Ленинградскому телевидению в этот день транслировали небывало интересный, смешной и музыкальный студенческий спектакль «Весна в ЛЭТИ».

Закончилась для меня та эпоха в 1963 г, когда в составе команды КВН ЛЭТИ я пережил невероятный триумф выхода в финал первого цикла всесоюзных соревнований КВН 63 (Клуба Веселых и Находчивых). Правда, в это время я уже работал инженером, к упомянутому ранее телевизору КВН-49 всё это не имело ни малейшего отношения, финал первого всесоюзного цикла игр КВН63 по независящим от нас причинам не состоялся. И вообще надо как можно скорее выбраться из этой совсем другой истории и поторопиться на флота.

По прибытии в Балтийск нас доставили в экипаж. Слово это, как известно, происходит от глагола экипировать, а потому главным событием в этом довольно скучном месте были подбор и выдача нам матросской одежды на разные случаи жизни. Случаев таких, собственно говоря, было три и для них полагались роба, бушлат с беретом и форма второго срока. Естественно, мы получили также тельняшки, бескозырки, ботинки, брючные ремни— короче все, что было необходимо нам для предстоявшей короткой службы на военном корабле.

Конечно, нам было ясно, что настоящая служба на военно-морском флоте, занимавшая в ту пору целых четыре года, от которой освобождала нас кафедра СИП, была чем-то совсем иным. Но и предстоявшая практика не могла оставить нас равнодушными, особенно после того, как мы переоделись в робы и стали походить друг на друга.

Мы немножко потренировались в ходьбе строем на плацу, затем нас распределили по кораблям и вечером после ужина мы тронулись колонной по два с сопровождающим впереди нестройным маршем в гавань, где вдоль причалов темнели стройные контуры военных кораблей. У одного из них нашу группу остановили. С корабля на пристань был спущен трап, фонари под синими колпаками на борту почти не давали света. Человек, стоявший на корабле у трапа, произнес:

— Здравствуйте, товарищи матросы, вы прибыли на корабль «Светлый» и жизнь у нас здесь тоже светлая. Подниматься по трапу по одному, строиться на палубе по левую руку от меня в том же порядке.

Позднее я распознал, что в ту «светлую» ночь нас встречал мой «бычок» — старший лейтенант Калинин. Все мы в соответствии со специализацией учебной группы на кафедре СИП относились к той или иной боевой части военного корабля от БЧ-1 до БЧ-5. Была еще на первом потоке группа радиолокационщиков, поступавшая в распоряжение службы «Р».

У каждой боевой части на корабле был командир, которого матросы за глаза называли «бычком». Калинин командовал боевой частью связи БЧ-4, что соответствовало специализации моей институтской группы. Позднее на кармане моей робы появилась нашивка с боевым номером, начинавшимся с четверки.

Не успели мы восстановить свой строй на палубе, как нам вручили пробковые матрасы и комплекты постельного белья и стали разводить по кубрикам. Перед открытой большой крышкой люка голос позади меня скомандовал:

— Спускаться вниз по трапу. Держаться за поручень.

И я послушно начал спускаться по довольно крутой лестнице. Воздух в помещении, в котором я оказался, достигнув конца, был изрядно сперт.

Кто-то невидимый спустившийся за мной, обращаясь видимо к стоявшему у тусклой красной лампочки матросу произнес:

— Дневальный, принимай студентов, — продолжил уже ко мне, — не робей, моряк, завтра будет посвободней, а пока стелись на палубе, — и, преодолев в два широких шага трап, исчез вверху.

Я осторожно огляделся. Вокруг на двух ярусах подвесных коек и находившихся под ними сундуками, которые, как выяснилось позднее, назывались рундуками, спали матросы. Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что палуба, на которой мне предлагалось стелиться, это просто усеянный ботинками пол подо мной, а вовсе не та палуба, с которой я только что спустился в кубрик. Дневальный уселся на стул и отвернулся, облокотившись и опустив голову на что-то невидимое.

Недолго помедлив, я, раздвинув чьи-то ботинки, пристроил на полу свой пробковый матрас, покрыл его простыней, натянул наволочку на подушку и, укрывшись еще одной простыней и слегка колким одеялом, сумел вытянуться в рост. Мысль о том, что здесь мне будет никогда не заснуть, успела промелькнуть прежде, чем я провалился в сон.

Эту ночь я, пожалуй, никогда не забуду. Не знаю, сколько мне удалось поспать до того, как я проснулся, почувствовав, что кто-то трясет меня за плечо. Открыв глаза, я с трудом разглядел матроса в тельняшке и трусах, который нагнулся надо мной и прикладывал палец к губам.

— Тихо! Тебя как зовут, керя? Юрка, значит, а я Лёха! Слушай, Юрка, будь человеком, у меня кореш стоит на вахте у трапа на корабль, а в Балтийске подруга эту ночку одна. Мне вот так надо,— Леха провел ладонью по горлу, — сейчас смотаться и до побудки вернуться!

Я молчал ошеломленный, пытаясь сообразить, при чем тут я.

— Короче. Где у тебя гражданские шмотки, можешь одолжить до утра. Утром верну, как штык!

Я вытащил рюкзак из-за головы и протянул его Лехе. Он извлек оттуда брюки и свитер, курткой пренебрег. Мигом натянув на себя мою нехитрую одежку, матрос крепко пожал мне руку чуть ниже локтя в знак благодарности. Держа в одной руке свои ботинки, он по-кошачьи мягко метнулся к трапу и исчез.

Еще не придя в себя, я откинулся назад на подушку с мыслью о том, что теперь мне уже не придется уснуть. Не знаю, сколько я переживал случившееся, но только очнулся я под громкий голос из динамика.

— Команде вставать, готовиться к построению. Форма одежды на верхней палубе — рабочая.

В этот день все мы студенты слонялись из угла в угол, не зная, куда приткнуться. Матросы передали нам распоряжение дежурного по кораблю, о том, что студентам желательно сегодня, как можно поменьше высовываться на верхнюю палубу. В этот день курсанты военно-морского училища, которые, оказывается, тоже проходили практику на «Светлом», закончили ее и покидали корабль. В кубрике сразу освободились спальные места. И вообще в нем было светло, проветрено, и вся команда куда-то девалась.

Я открыл свой рюкзак — свитер и брюки были на месте. Мелькнула мысль, что ночное происшествие мне приснилось. Но уж больно аккуратно были сложены брюки.

Раздумывая, чем бы заняться, я не нашел ничего лучшего, как забросить свою постель на ближайшую пустую койку из первого яруса, напоминавшую дачный гамак и слегка повозившись, устраиваясь в непривычном ложе, крепко уснул.

Проснулся я, изумленно глядя в пол, почему-то оказавшийся рядом с моим носом. Видимо кто-то подставил руки во время моего стремительного полета, потому что ничего кроме неудобства своего нового положения я не почувствовал. Вскочив, я увидел стоящего ко мне спиной матроса с аккуратной стрижкой, отряхивающего койку, на которой я так сладко спал еще несколько минут назад.

Вскочив на ноги, я как был в трусах и тельняшке, ринулся к нему, пыхтя что-то невразумительное, но громкое. Матрос не обернулся, но меня схватили чьи-то крепкие руки и голос за спиной произнес.

— Ты чё, паря, совсем того — ведь это ж годок!

Что такое годок, я в тот момент понял лишь приблизительно, но у меня достало ума, чтобы сообразить, что наилучшим выходом из создавшегося положения, будет сделать вид, что инцидент исчерпан. Нагнувшись, я собрал свои разбросанные постельные принадлежности и натянул робу.

С матросом этим, я не обмолвился ни единым словом до конца практики, хотя и провел все это время в одном с ним кубрике. Кстати, койка Лёхи была как раз над койкой моего обидчика. Лёха, тоже годок, показал мне потом висевшее в головах его койки аккуратное вырезанное из газеты объявление о «дембеле» — приказе об увольнении личного состава в запас, до указанной в нем даты оставалось несколько месяцев.

Матросам, задержанным в «самоволке» ночным патрулем в Балтийске грозило весьма серьезное наказание, включая весьма и весьма длительное пребывание на «губе», не шедшее в зачет воинской службы. Посему описанный мной Лехин ночной маскарад с участием моего гардероба был вполне оправдан.

На этом месте я прерву попытку отчета о моей морской практике день за днем и перейду к описанию разрозненных отрывков, сохранившихся яркими пятнами в моей памяти.

Наш корабль «Светлый» — эскадренный миноносец полста-шестого проекта (так правильно, я и дальше буду употреблять иногда флотскую терминологию того времени) был и вправду хорош и красив. От своих собратьев по проекту — «Скромного», «Справедливого», «Сознательного» и др. отличался он тем, что у него единственного на корме была приварена вертолетная посадочная площадка.

Когда «Светлый» во время нашей практики, принимал участие в боевых учениях, нам удалось разок увидеть, как посреди моря и неба вдруг появилась «стрекоза», догнала наш корабль и уселась на свое место. В воскресные дни бывало, что под площадкой натягивался экран и свободный от вахты личный состав дружно кричал «Фильму! Фильму!». Там я посмотрел фильм «Разные судьбы» с актрисой Пилецкой в ее звездной роли.

Вообще на учении, когда удавалось высунуться тайком на верхнюю палубу, можно было набраться ярких впечатлений. «Светлый» при необходимости развивал скорость без малого сорок узлов, а это только теоретически можно сравнивать с сухопутной скоростью около 70 км/час. Держа одной рукой берет, а другой крепко ухватившись за леер, я гордо подставлял себя Балтийскому ветру, который пронизывал даже бушлат, надетый поверх робы.

Чайки мчались за кораблем, будто соревнуясь с ним в скорости, и пикировали то и дело в летящий за кормой бурун. Дышать соленым ветром было трудно, но радостно. Но однажды я чуть не влип в историю.

На второй день учений нам было категорически запрещено вылезать наверх, в середине дня должны были проходить учебные стрельбы. Но я все-таки выбрался на пустую палубу и притаился за заранее облюбованным выступом надстройки на шкафуте. С этого места было, видно, как ходят почти полукругом два длинных ствола артиллерийских орудий главного калибра синхронно с радиолокационными антеннами, отслеживая невидимую мне цель. Корабль шел на средней скорости и море было спокойным.

Вдруг, будто кто стукнул меня обухом по голове, я оглох и кубарем свалился по трапу в благо пустой кубрик. Там, обхватив уши ладонями, я свалился на рундук. Только минут через пять я осторожно, отвел ладони и делая интенсивные зевательные движения, понял осчастливленный, что слух ко мне вернулся. Позднее бывалые матросы пояснили, что мне повезло, поскольку на учениях применялся неполный заряд, а то бы от грохота падавших на палубу гильз, стоя неподалеку, можно было и впрямь оглохнуть.

Когда «Светлый» на походе разрезал носом налетавшие барашки волн, большинство студентов и даже кое-кто из команды бегали «травить», отдавая долг «морской болезни». Особенно эффективной была комбинация бортовой и килевой качки. Взятые с собой по совету бывалых средства — лимоны, черносливы, у кого-то были даже соленые огурцы в банке — практически не помогали. Страдальцы валялись по рундукам, иногда стремительно срываясь с места. Удивительно, но на меня качка вовсе не действовала.

Может возникнуть впечатление, что мы только и делали, что слонялись по кубрикам и валялись по рундукам. Вовсе нет, уже в конце второго дня мы были расписаны по боевым постам и, конечно, по приборкам и авралам. Явившись первый раз на свой боевой пост в узле связи и доложив по форме, я был ошарашен вопросом:

— Матрос Ноткин, где такую будку наел?

На это я, неожиданно даже для себя, набрал полную грудь воздуха и выпалил в каком-то Станюковичевском стиле:

— Не могу знать, товарищ старшина первой статьи!

Наверно мой ответ удовлетворил старшину, поскольку он поручил мне изучать материальную часть в виде двух радиоприемников «Хмель» и «Мельник» и не трогать стоявший от него по правую руку приемник «Русалка». В дальнейшем, однако, в отсутствиe начальства я, запомнив тщательно исходную текущую настройку, крутил ручки именно этого приемника, обеспечивающего поразительно стабильный по тем временам прием.

Во время боевых учений старшина предложил мне на выбор, что бы ни происходило, либо сидеть тихо как мышь в углу боевого поста, либо оставаться в своем кубрике. Я выбрал последнее. Перед каждым из настоящих матросов, старшин и офицеров к началу учений лежал на столе конверт, который надлежало вскрыть строго в назначенное время и действовать в соответствии с указанной в записке ситуацией до отбоя, который должны были передать по громкой связи.

Бывалые моряки рассказали нам, что особо неприятными были записки типа « На вашем боевом посту возник пожар», а самыми излюбленными «Вы убиты».

Питались мы в кубрике. В положенных местах устанавливали раскладные, как нынешние гладильные доски, неширокий стол и две «банки» (скамейки) вдоль по бокам. За столом размещались по трое с каждой стороны. «Бачковые» назначались по заранее составленному расписанию, в которое были включены и все студенты.

Оцинкованный стальной «бачок», с которым «бачковой» отправлялся на камбуз за горячей пищей был весOм и сам по себе, но удержать его, наполненнoго горячим «первым», чаще всего наваристыми на мясе щами, было непростой задачей. Две плоские без отверстий ручки из того же материала, что и сам бачок, располагались на самом верху. Зажав их в ладонях, следовало проделать обратный путь от камбуза, при этом в конце спуститься по трапу в кубрик. Когда море качало корабль, миссия эта была и вовсе не для слабонервных.

Однажды, когда мне довелось «бачковать», я направился с бачком на камбуз, вытащив перед выходом на верхнюю палубу из кармана висевшего бушлата берет. Однако у меня не хватило времени и расторопности, чтобы подготовить и вторую «прихватку». Получив наполненный до краев бачок и удалившись на несколько шагов от камбуза, я с превеликой осторожностью опустил бачок на палубу и, дуя на обожженную ладонь, стал раздумывать, из чего бы сообразить вторую «прихватку». Не увидев никого ни спереди, ни сзади, я отстегнул из— под воротника робы синий воротник и сложил его в несколько слоев. Радуясь находке, я прихватил бачок и устремился к цели.

Мне оставалось пару шагов до раскрытого люка нашего кубрика, когда я замер услышав грозный голос сзади: «Матрос, стоять! Где ваш гюйс?!» Я замер не в силах даже обернуться. Еще несколько секунд, и перед моими опущенными ниц глазами возникла красная на синем повязка дежурного по кораблю офицера.

— Где ваш гюйс, я спрашиваю? – повторил он, не обращая ни малейшего внимания на угрожающе подрагивающий в моих руках «бачок». Я вынужден был, хоть и по-прежнему молча, поднять на него свой скорбный взор.

Видимо распознав студента, он продолжил: «Еще раз попадешься в таком виде на палубе … … …! Понял?!»,— и, повернувшись ко мне спиной, стал удаляться.

— «Так точно, товарищ капитанэлейтенант!» — откуда только взялся голос, гаркнул я в удалявшуюся спину и, не помня себя от радости, начал осторожно спускаться по трапу в кубрик.

После этого случая я действительно, не сразу, но зато навсегда уяснил, что гюйсом на корабле называется не только носовой флаг, но и преступно использованный мной для «прихватки» неотъемлемый атрибут матросской формы — синий с тремя белыми полосами воротник.

Кормили на флотах тогда вдосталь. Нередко во втором было мясо. В щи, если попросить на камбузе, кок укладывал здоровенную говяжью кость. Конечно, всеобщим признанием пользовались макароны по-флотски. К вечернему чаю выдавались кирпичики белого хлеба и масло. Некоторые матросы отрезанный и тщательно намазанный маслом ломоть разрезали на аккуратные квадратные кусочки и пили с ними чай, как с пирожными. В принципе полный бачок был рассчитан на семерых. В большинстве случаев можно было выделить «добавку». За нашим бачком ее почти всегда получал старший матрос, белорус, не помню фамилии, с двумя выдающимися клыками, как у тигра, а также мой одногруппник Борис Деньдобренко. Боря был весьма высок, невероятно тощ, со свернутой грудью, из-за пережитой болезни в блокаду Ленинграда.

Старший матрос всегда принимал добавку как должное, а когда он обгрызал суповую кость, я старался незаметно отвернуться. Борис же всегда невероятно краснел и улыбался характерной смущенной улыбкой, оставшейся у него до той отдаленной и, увы, короткой поры, когда он уже профессором читал студентам лекции в ЛЭТИ.

Удивительно, что у меня в памяти сохранились многие фамилии— моего «бычка» старшего лейтенанта Калинина, капитан-лейтенантов Питерского, Амурского и Кадыгроба. Именно они по очереди дежурили по кораблю. Амурский прихватил меня с «гюйсом». «Каплей» Кадыгроб, начальник службы «Р», больше других «дрючил» нас на утренних построениях — то бескозырка не так надета, то углядит на робе пятно, то «как стоите, матрос», то «разговорчики в строю».

На нашем корабле, кроме «радистов» с моего радиотехнического факультета еще были «физики» с электрофизического. Среди них выдающейся личностью был Тед Гальперин. Однажды мы были в Калининграде на экскурсии. Мы долго отглаживали наши форменки второго срока, драили бляхи поясов и, однако, когда мы шли строем по городу многие бросали на нас взгляды, в которых можно было прочитать, что моряки идут какие-то невзаправдашние. Вокруг нас старый Кенигсберг еще был заметен в полуразрушенных зданиях из красного кирпича.

Мы направлялись к могиле Канта. Вдруг на одной из улиц от нас отделился Тедди и направился через дорогу, держа явно курс на вывеску «Гастроном». Немедленно раздалась команда ведущего нас лейтенанта Славы Медведева:

— Матрос Гальперин, встать в строй!

— Понимаете,— Тедди развернулся и, сдвинув назад съехавшую на нос бескозырку, стал объяснять, — я на минутку. Понимаете, дома я привык, всегда есть сыр, а здесь я уже три недели без сыра, я так дальше не могу. Я ведь только на минуту…

Замедливший строй с интересом наблюдал за развитием событий. Слава Медведев стал багровым и, набрав полные легкие воздуха, выпалил, как выстрелил:

— Матрос Гальперин, немедленно встать в строй!

Тедди укоризненно покачал головой, отчего его бескозырка снова съехала на нос, и, нехотя, вернулся в наши ряды. Знай тогда Медведев, что он обделяет сыром будущего успешного питерского барда, автора более 150 песен, многие из которых воспевают Санкт-Петербург, возможно, он был бы снисходительней.

Конечно, не мне с моей краткосрочной практикой на флотах судить о нелегкой и уж очень долгой матросской службе тех лет. При призыве во флот все возрастающим спросом пользовалась молодежь, закончившая среднюю школу. На военных кораблях появлялось все больше и больше сложной техники, которую, как следует, осваивали служившие не меньше чем по третьему году матросы, чаще уже старшины. Наши ребята –«артиллеристы», относившиеся к БЧ-2, жили в кубрике, в центре которого стоял ЦАС — «святая святых», Центральный Автомат Стрельбы. Вступить на навощенную палубу их кубрика можно было, только оставив у входа ботинки и надев войлочные тапки.

Наряду с этим никто не отменял драить палубу и мыть носовой и кормовой гальюны. Хотя все матросы были расписаны по авралам и приборкам, но на практике «салаги» сплошь и рядом выполняли многие работы за «годков». Последние иногда укрывались в «шхерах», роль которых выполняли разнообразные, не сразу видимые глазу закутки, например, узкая щель между каким-либо трубопроводом и переборкой. В «шхере» можно было даже «перекемарить» до отбоя команды, переданного по «громкой».

Была в матросском мире своя иерархия, и получивший первую «лычку» на погон, а с ней и звание старшего матроса мог обратиться к недавнему приятелю — ровне со словами: «Матрос, как вы стоите перед старшим по званию?!». Вся эта иерархия, включая верховенство «годков», как бы не замечалась офицерским составом, а, может быть, даже молчаливо поддерживалась, для укрепления дисциплины на корабле. Зато я своими глазами видел, как по сигналу боевой тревоги, матросы «проваливались» в люки, кто где стоял. Достичь своего боевого поста можно было при необходимости, пройдя корабль внутри от кормы до носа, через люки в переборках, а бежать по верхней палубе запрещалось. Уже через 3-4 минуты наверху ни одного матроса не было, а стволы орудий главного калибра вместе с РЛ антеннами «ходили» за заданной целью.

Бывало в этом замкнутом мире боевого корабля разное, но вот того страшного явления, расцветшего по рассказам позднее пышным кустом под названием «дедовщина», связанного с физическим насилием, полным унижением человеческого достоинства, откровенным издевательством над «молодыми», ни мы, ни те студенты нашего института, кто побывали на флотах год-два до нас, не видели и о нем не слышали.

Возвращаясь к приборкам, не могу не вспомнить, что в моем «заведывании», кроме участка палубы, была еще латунная пластина с надписью «Светлый», приклепанная в аккурат рядом с круглым, всегда задрапированным иллюминатором офицерской кают-компании, выходившим на верхнюю палубу. Драить пластину надлежало тщательно, мелом и специальной пастой, что я выполнял с чувством полной ответственности. Не знаю, по чьему недосмотру, но однажды внутренняя драпировка чуть поотстала, оставив щель шириной миллиметров пять. Стараясь не прилипать носом к стеклу, я все же посмотрел недолго, как офицеры «бачкуют».

Большой стол был накрыт колом стоящей, накрахмаленной белой скатерью. Офицеры занимали места по старшинству, по центру было место командира корабля, стол был накрыт великолепным сервизом, столовые приборы сияли. При появлении командира корабля все встали. Чуть успели все снова усесться, появился вестовой с большущей супницей из сервиза и, водрузив ее на стол, стал разливать дымящийся суп так же сияющей поварежкой. В этот момент кто-то из младших офицеров встал и направился к иллюминатору. Я отпрянул, стараясь убраться из зоны видимости. Когда же я снова решился вернуться к пластине, иллюминатор был тщательно задрапирован.

Кстати, командир «Светлого» имел звание капитана третьего ранга, поэтому, когда квартировавшие на крейсере «Киров» наши два «каперанга» Чернышков и Сорока, пришли на наш корабль, «проинспектировать» студентов кафедры, он, конечно, заранее уведомленный, встречал их по всей форме и со всем положенным пиететом. Но особое впечатление их визит произвел на матросов, присутствовавших в нашем кубрике, где собрались все студенты для встречи с «отцами-командирами».

Было жарковато и капитаны уселись, сняв фуражки, мы окружили их тесной толпой, разве что, не наваливаясь на плечи. То и дело звучало «Владимир Андреевич» и «Григорий Абрамович». Чернышков, конечно, не мог не рассказать один из своих солоноватых морских анекдотов, встреченный дружным хохотом. Когда они ушли, а мы еще гомонили, один старший матрос, подойдя спросил: «Вы чего и у себя на «гражданке» вот так вот с каперангами?»

Ну а теперь самое время вернуться к разговору в «командирском» вагоне поезда, шедшего в Балтийск. Бывало не раз, когда «Светлый», находившись по Балтийскому морю, стоял день-два у стенки в гавани. Всякий раз в один из этих дней «по громкой» раздавалось: «Команде художественной самодеятельности построиться на юте, левый борт, для отправки в Клуб Гавани. Форма одежды — бушлат, берет». Команда строилась и отправлялась на репетицию.

Огромным достоинством Клуба Гавани для нас было не столько вполне прилично оборудованная сцена и зрительный зал, сколько длинное фойе, уставленное великолепными кожаными диванами. Мы закрывали доверенным нам ключом входную дверь, оставляли дежурного с книжкой и укладывались на диванах спать. Хотя отведенные на корабле от отбоя до побудки восемь часов считались вполне достаточным временем для отдыха, желание, поспать в течение длинного дня, всегда было наготове не только у нас, но и у бывалых матросов, хотя реализовать его выпадало весьма редко.

В части репертуара для грядущих выступлений перед моряками мы еще в поезде решили, что в дело пойдут эстрадные миниатюры, испытанные во время упомянутой поездки коллектива художественной самодеятельности по Волге. В свою очередь эти миниатюры были в основном взяты из студенческого обозрения нашего радиотехнического факультета под названием «Семь дней в неделю, не считая четверга», в котором высмеивались некоторые штампованные телевизионные передачи того времени. Еше вначале, перебирая миниатюры, я старался включить в репертуар только те, которые требовали минимумом реквизита. В итоге я затребовал всего пять пионерских галстуков. Подвернув штанины роб, заменив воротники-гюйсы на пионерские галстуки и всячески изображая собой великовозрастных энтузиастов — пионеров мы распевали песню, один куплет которой я запомнил:

Звонкою песней мы солнце встречаем,
С папой и с мамой за ручки идем,
Белого голубя в небо пускаем,
Как хорошо мы все живем!

На словах «с папой и с мамой» Олег Алексеев и Кирилл Павленко закладывали залихватскую синкопу, которая сделала бы честь любому джаз-бэнду. Позднее наш товарищ в путешествии по Волге Кирюша Павленко, по определению стал доцентом ЛЭТИ, но призвание открылось у него в другом, когда он понял, «что лучше гор могут быть только горы». Многократный чемпион, увенчанный многими наградами, оставивший за собой более 100 восхождений, шеститысячники и семитысячники, крутые в прямом и переносном смысле, был инструктором, спасателем. Но это потом.

А тогда изображая бригаду ударников труда, искавшую новые методы повышения производительности, мы все сидели, пригорюнившись как бы за недостатком идей, повязав галстуки на голове на манер платочков, когда вдруг вскакивал Гера Шапиро и, сияя своей покоряющей улыбкой произносил: «А что, девчата, если мы станем завязывать косыночки не за 6 секунд, как это мы делали до сих пор, а за 3, как это делают в бригаде у Люси Казаковой.» Гера виртуозно показывал оба способа этой тонкой операции. А я уже взлетал с другого конца скамьи и вопил с невиданным воодушевлением «Нам понравилось это предложение! Теперь у нас в бригаде все так делают». Талантливейший инженер-радист Герман Шапиро много позднее уходил из этой жизни долго и трудно.

Хоть убей меня, не вспомню, удалось ли нам использовать талант Ромы Гута, так прекрасно певшего на наших факультетских вечерах. Скорее всего вряд ли, поскольку если на сцене Клуба Гавани стоял слегка расстроенный рояль, то во время второго выступления на крейсере «Киров» зрители сидели на верхней палубе на собранных со всего крейсера «банках» и стульях, а мы выныривали перед ними, один за другим из кубрика, предоставленного нам в качестве закулисья, да и аккомпанировать Роме было некому. Зато ему сейчас легче всех изображенных на фото в начале статьи будет ознакомиться с этой историей, а любопытные смогут прочесть о его достижениях в суховатой, но впечатляющей авторской справке на нашем портале.

Нас всех одолевало вначале сомнение, как будет воспринято наше специфическое студенческое искусство на флотах. Но моряки хохотали дружно и от души, рукоплескали долго и громко. Вожделенную грамоту Штаба Флота отцы-командиры приняли с чувством выполненного долга, а нам каждому была выдана штурманская справка, гласившая:

«Такой-то прошел во время корабельной практики столько-то миль. Морской болезнью страдал/не страдал (ненужное зачеркнуть). Делу Партии и Правительства предан.»