Откуда хозяин квартиры Инсарова знал адрес дачи, снимаемой Берсеневым в Кунцево, куда переехал Инсаров на лето, чтоб уметь послать к Инсарову двух болгар? Откуда этот хозяин узнал московский адрес Берсенева, чтоб сообщить, что Инсаров заболел?..
Три статьи о Тургеневе
Соломон Воложин
Окончание. Начало
И всё-таки…
Все мои разыскания не убедили одного оппонента, что Тургенев — ницшеанец: почитайте, мол «Порог».
Оно такое короткое, что его можно целиком процитировать.
«Я вижу громадное здание.
В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка.
Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.
— О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает?
— Знаю,— отвечает девушка.
— Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?
— Знаю.
— Отчуждение полное, одиночество?
— Знаю… Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.
— Не только от врагов — но и от родных, от друзей?
— Да… и от них.
— Хорошо. Ты готова на жертву?
— Да.
— На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!..
— Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.
— Готова ли ты на преступление?
Девушка потупила голову…
— И на преступление готова.
Голос не тотчас возобновил свои вопросы.
— Знаешь ли ты, — заговорил он, наконец, — что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?
— Знаю и это. И все-таки я хочу войти.
— Войди!
Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.
— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.
— Святая! — принеслось откуда-то в ответ.
Май 1878».
Это про народников.
«В основу пропаганды организации легли не прежние социалистические принципы, непонятные народу, а лозунги, исходившие непосредственно из крестьянской среды, то есть требования «земли и воли». Целью своей деятельности в своей программе они провозгласили «анархию [без центральной власти, т.е. федерацию федераций, а не безобразие, с которым стал ассоциироваться анархизм в ХХ веке из-за перегиба в насилии] и коллективизм». Конкретные требования заключались в следующих пунктах:
— передача всей земли крестьянам,
— введение полного общинного самоуправления,
— введение свободы вероисповеданий,
— предоставление нациям права на самоопределение.Средства достижения этих целей включали организаторские (пропаганда, агитация среди крестьян и других сословий и групп) и дезорганизаторские (индивидуальный террор против наиболее неугодных правительственных чиновников и агентов охранки)» (Википедия).
Пропаганда шла туго, и они сосредоточились на политическом терроре.
Полный разгром народников царским правительством наступил через несколько лет после написания Тургеневым этого стихотворения в прозе. Ещё до полного разгрома они стали раскалываться и уходить, во всяком случае, от террора.
И как относиться к словам: «ты можешь разувериться…»? — Это — от знания Тургеневым их дел, или от предчувствия их краха?
От знания (см. здесь).
И вот как оценить бескомпромиссное столкновение? Причём, не из будущего, не из сегодня? Как оценить из того времени? Если принять мою заинтересованность в доказательстве ницшеанства Тургенева… Можно ли это стихотворение понять как ницшеанскую позицию «над Добром и Злом»? Причем, верно понять?
Что значит превалирование текста о беззаветности девушки?
Не уравновешена ли она негативно воспринимаемой мистикой: «угрюмая мгла», «непроглядная мгла», «леденящей струей», «глухой голос»?
Или это так нарисованы неизбежные невзгоды революции? И тогда понятно финальное мистическое «откуда-то».
Это воплощение ингуманизма идеала маньеристского типа. Это — не вожделенная мистика ницшеанского идеала, противополюса маньеризму.
Тургенев против маньеризма. Он не зря ввёл отстранённого «я»-повествователя («Я вижу»). Это с его точки зрения — негативность мглы и всего, перечисленного как плохое.
Но и гуманизм выглядит (с его же, наверно, точки зрения) отрицательно: «проскрежетал». (Надо ли объяснять, почему гуманизм у обозвавшего девушку дурой? — Если надо — скажу. Гуманизм — мягок, терпим, не чёрно-бел. И плохо относится к чёрно-белому подходу к действительности, к такому, какой у девушки.)
То есть сталкиваются ингуманизм с гуманизмом. Маньеризм с мещанством.
Какова ж равнодействующая их совместного воздействия на читателя?
Я считаю, что соперничать могут лишь два идеала: ницшеанство и пофигизм (если этот последний — отсутствие идеала — можно числить по разряду идеалов, так же вечно повторяющийся, как и идеалы всех типов).
Но пофигизм не мрачен. Он равнодушен. А тут — мрак. Мало, что это (из-за смыслового текстового наполнения) — ингуманистический мрак. Небезразличие мрака иррадиирует на равнодействующую. То есть она — ницшеанская.
«Я»-повествователь находится над Добром маньеризма и над Злом мещанства.
И вот как теперь себя поймать на предвзятости, если она проявила себя?
В упомянутой ссылке ничтоже сумняшеся написано: «Теплый луч любви и сочувствия согрел последнее десятилетие жизни писателя».
Эти слова, с одной стороны, подтверждают ницшеанство творчества Тургенева предшествовавшего этому десятилетию (1883-10=1873; т.е. и «Вешние воды» — 1872 — написаны ницшеанцем, что совпадает с моим разбором). Ницшеанство ж — это холод и приятие смерти. С другой стороны, нисколько ж тепла вы не чувствуете в этом «Пороге».
Я автора той статьи понимаю. Он раб историзма. Изменилась обстановка в стране — изменился и Тургенев:
«В начале 70-х годов в России наметился новый общественный подъем, связанный с деятельностью революционных народников. Он вновь повернул Тургенева лицом к России и русскому» (Там же).
И — сыплются факты биографии:
«Он близко сошелся с одним из идейных вождей и вдохновителей «хождения в народ» П. Л. Лавровым и даже оказывал материальную помощь в издании сборника «Вперед». Дружеские чувства питал Тургенев к Герману Лопатину, П. А. Кропоткину, С. М. Степняку-Кравчиискому. Он внимательно следил за всеми бесцензурными эмигрантскими изданиями, вникал в тонкости полемики между различными течениями внутри этого движения. В спорах между лавристами, бакунинцами и ткачевцами Тургенев проявлял большую симпатию к позиции Лаврова. В отличие от Бакунина Лавров считал, что русское крестьянство к революции не готово. Потребуются годы напряженной и терпеливой работы интеллигенции в деревне, прежде чем народ поймет необходимость революционных перемен. Не одобрял Лавров и заговорщическую, бланкистскую тактику революционной борьбы Ткачева, который проповедовал идеи политического террора, захвата власти в стране горсткой революционеров, не опирающихся на широкую поддержку народных масс. Более умеренная и трезвая позиция Лаврова была во многом близка Тургеневу, который в эти годы глубоко разочаровался в правительстве и в своих друзьях, трусливых либералах, решительно порвал с М. Н. Катковым и его журналом «Русский вестник»» (Там же).
Но разве биография не второстепенный материал? Разве не важнее ТЕКСТ стихотворения в прозе?
А я б сказал, что важнее биографии логика изменения идеалов. Ницшеанский — это экстремистский тупик. Из него нет выхода. Наиболее полно выражают автора не поступки в жизни (и не его слова в ней), а скрытый художественный смысл его произведений. Экстремы же идеалов — вне истории. Если историческое изменение идеалов, взаимопревращение, можно изобразить бесконечной синусоидой, то экстремы — вылетом с этой кривой. Вылетом, обрывающимся вместе со смертью художника.
Разве что он станет писать нехарактерные для него произведения. Поделки.
*
Я не утерпел…
В той статье, где «Теплый луч любви и сочувствия согрел последнее десятилетие жизни писателя», есть, мол, подтверждение:
«Особую группу произведений 70-х — начала 80-х годов составляют так называемые «таинственные повести» Тургенева: «Собака», «Казнь Тропмана», «Странная история», «Сон», «Клара Милич», «Песнь торжествующей любви». В них Тургенев обращался к изображению загадочных явлений в человеческой психике: к гипнотическим внушениям, тайнам наследственности, загадкам и странностям в поведении толпы, магической, необъяснимой власти умерших над душами живых, телепатии, галлюцинациям, спиритизму. К концу XIX века и в России, и на Западе к таким явлениям возник живой интерес в связи с кризисом философии позитивизма. Л. Н. Толстой высмеял спиритические увлечения русской интеллигенции в драме «Плоды просвещения». Тургенев отнесся к ним несколько иначе.
В письме к М. А. Милютиной от 22 февраля 1875 года Тургенев так определил основы своего миросозерцания: «Я преимущественно реалист — и более всего интересуюсь живою правдою людской физиономии; ко всему сверхъестественному отношусь равнодушно, ни в какие абсолюты и системы не верю, люблю больше всего свободу — и, сколько могу судить, доступен поэзии».
В «таинственных повестях» Тургенев верен этим принципам своего творчества. Касаясь загадочных явлений в жизни человека и общества, ни о каком вмешательстве потусторонних сил он предпочитает не говорить. Пограничные области человеческой психики, где сознательное соприкасается с подсознательным, он изображает с объективностью реалиста, оставляя для всех «сверхъестественных» феноменов возможность «земного», посюстороннего объяснения. Привидения и галлюцинации мотивируются отчасти расстроенным воображением героев, болезненным состоянием их психики, нервным перевозбуждением. Тургенев не скрывает от читателя, что некоторым явлениям он не может подыскать реалистической мотивировки, хотя и не исключает её возможности в будущем, когда знания человека о мире и самом себе углубятся и расширятся» (Там же).
Так я взял и прочитал одну из таинственных повестей, «Песнь торжествующей любви» (1881). Думаю, вот где будет «Теплый луч любви».
И что я увидел.
Отстранённое авторское обрамление старинной, мол, мистической истории времён эпохи Возрождения:
«Вот что я вычитал в одной старинной итальянской рукописи»
Это в начале. А в конце — такое:
«На этом слове оканчивалась рукопись».
А внутри о том, что добро не бывает без зла.
В соответствии с возрожденческой разнузданностью (о которой как-то мало кто знает) рассказано, что забеременеть можно с помощью супружеской неверности.
У меня впечатление, что у ницшеанства с его «над Добром и Злом» симпатия всё-таки склоняется ко Злу: всё-таки это мироотношение является реакцией на бесплодные потуги Добра в виде революций XIX века сделать жизнь на планете лучше.
А вообще моя победительность (вот с этим хоть утверждением, что зрелый и поздний Тургенев в глубине души — ницшеанец; что ни беру разбирать — всё удаётся и удаётся доказать своё: пусть и только самому себе доказать), — так вот эта победительность, я боюсь, может меня сделать невменяемым, одержимым сверхценной идеей. Ну хотя бы идеей в общем одинаковой смены в веках типов идеалов друг другом… Или неизменяемости идеала экстремистского типа…
Если б директором был я, я б вменил в обязанность учить этому в школе.
*
«Ну а теперь убедил?» — спросил я упоминавшегося оппонента, отослав то, что вы, читатель, только что прочли выше. — «Нет», — получил я в ответ вместе с направлением к роману «Накануне».
Он оказался написанным в 1860 году. То есть после «Месяца в деревне» (1856) и «Дворянского гнезда» (1859) про которых мой разбор дал ответ, что это — произведения ницшеанца. — Вот будет облом, подумалось, если окажется, что «Накануне» (и название-то какое бодрое) не таким же идеалом рождено…
А ну.
Какова первая фраза, во-первых?
«В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от Кунцева, в один из самых жарких летних дней 1853 года лежали на траве два молодых человека».
Нич-чего не говорит эта фраза. Перед нами разбег, неизвестно куда.
Вот это здорово:
«Тишина полуденного зноя тяготела над сияющей и заснувшей землей».
Время остановилось. Вневременье.
Впрочем, я натягиваю. Надо побольше прочесть и потом только комментировать.
Ну вот. Мне уже надоело, а Тургеневу нет — он всё наслаждается описыванием пустого человека, Шубина. Одного из этих двух на траве из первой фразы.
Хм, дикая мысль: а вдруг это живописуется нуда жизни? В её благополучии…
«Родительская власть никогда не тяготела над Еленой, а с шестнадцатилетнего возраста она стала почти совсем независима; она зажила собственною своею жизнию, но жизнию одинокою. Ее душа и разгоралась и погасала одиноко, она билась, как птица в клетке, а клетки не было: никто не стеснял ее, никто ее не удерживал, а она рвалась и томилась. Она иногда сама себя не понимала, даже боялась самой себя. Все, что окружало ее, казалось ей не то бессмысленным, не то непонятным».
Уж не из этого ли романа Чехов заполучил свою манеру скукой чуть ли не выводить читателя из себя?
Ну-с. Перспектива проясняется. Забрезжил революционер Инсаров (борец за независимость Болгарии). — Пара Елене, давно ждущей кого-то такого. Я думаю, Тургенев посадит в лужу эту любовь. Всё ж — зря в этой жизни…
А вообще, тут Тургенев похож на эти теперешние сериалы, в которых всё наперёд угадываешь. Отчего их и не смотришь. Но тут — взялся за гуж…
Читаем.
Это не тихое издевательство над целеустремлённым (Болгарию освободить) человеком?
«Особенно долго возился он с письменным столом, который никак не хотел поместиться в назначенный для него простенок; но Инсаров, с свойственною ему молчаливою настойчивостью, добился своего».
Думаю, влюбив в себя Елену, Инсаров отбудет в Болгарию. А Тургеневу то и надо: нет счастья на Этом свете. (Признаюсь, меня зло берёт, что я взялся доказывать свою правоту насчёт ницшеанства Тургенева чисто количественным образом: и тут-де, и тут, и тут он один и тот же. Но, ладно. Вдруг я ошибаюсь. Это было б даже здорово… Мне б пришлось бы искать, как объяснить исключение из правил… Но, господи, впереди ещё две трети текста! Или необходимая для ницшеанства нуда обязывает писать так много?..)
Я читаю и прямо чувствую, как противно Тургеневу писалось, как он тащил себя за волосы, описывая эту скучную-прескучную жизнь, даже и её страсти:
«…но о Болгарии вообще говорил охотно со всяким. Он говорил не спеша о турках, об их притеснениях, о горе и бедствиях своих сограждан, об их надеждах; сосредоточенная обдуманность единой и давней страсти слышалась в каждом его слове».
Хм. Тургенев нашёл способ излить своё раздражение на скуку — отдать его Шубину, который, безответно влюблённый в Елену, предчувствует своим чутьём художника, что та в Инсарова влюбится, конечно. Отдать Шубину и изображать. Всё не непосредственно себя выражаешь, что противно большому художнику. — Нам, читателям, остаётся только прозревать нецитируемое, что всё описание у Тургенева идёт через презрения типа: всё — суета сует.
«— Господин Инсаров молод? — спросила Зоя [взятая для дочери матерью компаньонка Елены, пустейшая особа].
— Ему сто сорок четыре года, — отвечал с досадой Шубин».
Меня что-то раздражает Тургенев с этим его другим влюблённым (и чуть было не взаимно) в Елену — с Берсеневым. Настойчиво выводит его какой-то овцой, предназначенной на заклание.
Меня что-то всё в Тургеневе тут раздражает. Эта возня вокруг Инсарова. Как окружение короля в театре, которое должно показать, что король — именно король.
Куда пропала тонкость Тургенева?
Бр. Противно: Елена спрашивает Инсарова так, словно в ней какой-то подсознательный второй человек готовится уехать с Инсаровым в Болгарию. «…трудно выучиться болгарскому языку?».
Ужас: я дурак? Это ж Тургенев просто издевается над возвышенными чувствами:
«— …Я уверен, вы полюбите нас [болгар]: вы всех притесненных любите», — говорит Инсаров Елене подводя политическую базу под её будущую с ним вместе борьбу за свободу Болгарии на территории Болгарии. Потому так всё грубо.
«— …У всех у нас одна цель. Поймите, какую это дает уверенность и крепость!
Инсаров замолк на мгновение и снова заговорил о Болгарии. Елена слушала его с пожирающим, глубоким и печальным вниманием. Когда он кончил, она еще раз спросила его:
— — Так вы ни за что не остались бы в России?
А когда он ушел, она долго смотрела ему вслед. Он в этот день стал для нее другим человеком. Не таким она провожала его, каким встретила его за два часа тому назад».
Два часа, а всего диалога у Тургенева на это 60 строчек. И с какой стати Инсаров сам пришёл, а не с Берсеневым, как всегда… — Топорно.
И блестяще иронично (про, вдруг, прогулку в Царицыно):
«Впереди шли Елена и Зоя с Инсаровым; за ними, с выражением полного счастия на лице, выступала Анна Васильевна под руку с Уваром Ивановичем. Он пыхтел и переваливался, новая соломенная шляпа резала ему лоб, и ноги горели в сапогах, но и ему было хорошо; Шубин и Берсенев замыкали шествие. «Мы будем, братец, в резерве, как некие ветераны, — шепнул Берсеневу Шубин. — Там теперь Болгария», — прибавил он, показав бровями на Елену».
А вот… Нет, это грубо всё-таки. (Я предвижу, что Инсаров сейчас проявит свой героизм. С хулиганами.) Или не грубо? А просто — насмешка автора над героизмами…
«Елена пожала (в первый раз) руку Инсарову и долго не раздевалась, сидя под окном; а Шубин улучил время шепнуть уходившему Берсеневу:
— — Ну как же не герой: в воду пьяных немцев бросает!»
Мне с досадой пришло на ум, что Тургенев же не гнушается шаблоном. Любовный перелом у него раз за разом в романах случается на природе, на прогулке, на фоне радующейся большой компании… И кончает он всегда умиротворением эпилогов… И всё это — суета сует для ницшеанца…
«Заря уже занималась в небе, когда оба приятеля [Берсенев и Инсаров] возвратились на свою квартиру. Солнце еще не вставало, но уже заиграл холодок, седая роса покрыла травы, и первые жаворонки звенели высоко-высоко в полусумрачной воздушной бездне, откуда, как одинокий глаз, смотрела крупная последняя звезда».
Но я и до середины текста пока ещё не добрался. И пусть я окажусь не прав.
Я чего не представляю — это что можно ещё такое придумать, чтоб такой объём текста понадобился… Наконец-то я перестаю угадывать, что будет.
Я вот что думаю (и пусть это будет лишним контролем мне): раз старушка наворожила Елене счастье, в часовне, то антихристианский (раз ницшеанец) Тургенев как раз и не даст ей счастья. Нет же счастья на Этом свете.
И вот, через несколько строчек (ничуть не вопреки моим выводам), — достигнутое счастье (с мыслью о смерти):
«“Он тут, он любит… чего ж еще?” Тишина блаженства, тишина невозмутимой пристани, достигнутой цели, та небесная тишина, которая и самой смерти придает и смысл и красоту, наполнила ее всю своею божественной волной».
Я, кажется, догадываюсь, зачем Тургеневу нужно ещё столько текста впереди (теперь — больше трети). Ему ж надо достигнутый миг счастья оставить только мигом без продолжения. Чем же в этот раз он убьёт возможное счастье как длящееся состояние?
Так. «Накануне» вещь называется, наверно, из-за кануна Крымской войны (октябрь 1853 — март 1856): «в один из самых жарких летних дней 1853 года» — было в первом предложении романа. Войну эту Россия проиграла. Так что мои опасения, что бодрое название не вяжется с ницшеанством (которое мрачно) были ошибочны. — Оч-чень хорошо. Дело идёт к ещё одному доказательству, что я прав насчёт идеала Тургенева.
Но читаем, читаем. Мне уже стало интересно.
Впрочем. Ясно. Он уедет в Болгарию, чтоб воевать, а её не возьмёт. И его убьют. Вот и невозможно счастье.
Хм. Не так. Он её берёт собой. Но ей нужен паспорт. О-па. Не в лоб, так по лбу. Там какая-то трудность с паспортом. Хм. Совсем просто? Он вдруг заболеет и умрёт? — Это было бы самое то.
(Меня всегда смущает всеизвестность в романах XIX века. Будто персонажи там все связаны мобильниками и социальными сетями века XXI. Откуда хозяин квартиры Инсарова знал адрес дачи, снимаемой Берсеневым в Кунцево, куда переехал Инсаров на лето, чтоб уметь послать к Инсарову двух болгар? Откуда этот хозяин узнал московский адрес Берсенева, чтоб сообщить, что Инсаров заболел?)
Хм. Выздоравливает… Вот мучитель этот Тургенев.
Ну хорошо. Что ж теперь их разлучит?
Это я так твёрдо верю в плохой конец; ибо не может быть хороший конец у экстремиста ницшеанца. Тургенев же не реалист (неэкстремист), чтоб жизнь — всё-таки жизнь! — дала и какую-то радость, — как Дуне Выриной (из «Станционного смотрителя») хорошую семью; не всё ж одни несчастья.
Та-ак. Оказывается, уже и повенчались. И уезжают вот-вот. В Болгарию. — Неужели я пролетел?
«…говорят, Инсаров кровью кашляет; это худо».
Во. Это уже лучше.
(Боже! До чего я дошёл с этим своим спесфисским подходом к произведениям искусства…)
Однако «говорят» это лишь слова. А на деле вот уж и отъезд. Вот уж и отец дочку простил и приехал попрощаться. — Я проиграл?
Как-то неподобающе это у меня… Разве так делается исследование?
Впрочем, тут ещё не конец.
Бр. Аж мурашки побежали по спине…
Или дотерпеть? Немного до конца осталось. Я потом признаюсь.
Ну вот. Инсаров умер. Я всё же прав оказался. (Я, правда, не дочитал до самого-самого конца. Но ничто моей правоты уже не изменит.) — Дочитаю. А потом посмотрим, надо ли признаваться.
Вот, практически, конец:
«Смерть как рыбак, который поймал рыбу в свою сеть и оставляет ее на время в воде: рыба еще плавает, но сеть на ней, и рыбак выхватит ее — когда захочет».
Конец, вполне достойный ницшеанца: жизнь — бессмысленна, раз есть на свете смерть. Смысл имеет только миг. Он был.
Далее там ничего не значащий эпилог с перечислением персонажей и их судьбы.
Да и миг — бессмысленный.
Ужас.
Может, это и неправда (это я признаваться собрался)…
Когда Инсаров с Еленой беспричинно и счастливо смеялись в Венеции от всего, там был такой кусок:
«…с своей стороны, Инсаров пришел в восторг от спины и икр того энергического мужа в зеленой хламиде, который стоит на первом плане тициановского «Вознесения» и воздымает руки вослед Мадонны…».
Так хламида не зелёная, а красная.
Это как у Симонова жёлтые дожди в его «Жди меня…». Он не мог объяснить редактору, зачем именно жёлтые дожди. Подсознание поэта требовало повтора звука «ж». И, поскольку это было подсознание, сознание Симонова было бессильно перед сознанием редактора (и только случай спас).
То же, представляется с зелёной, по Инсарову, а на самом деле красной хламидой.
Одним из признаков Гармонии высокого и низкого в Высоком Возрождении была треугольная компоновка. Она соединяла основание равнобедренного треугольника внизу с вершиной вверху. И в том «Вознесении» бёдрами красного треугольника являются два апостола, а вершиной — Богоматерь. Ценность исчезающего мига жизни, накатившая на Инсарова и Елену, и ввергшая их в смешливость, в том числе и поводу икр (такая низость) в чём-то противоположна ценности Гармонии, выраженной Тицианом. Всему существу Тургенева было необходимо ввести от себя (над Добром и Злом) ноту диссонанса в восприятие окружающего Еленой и Инсаровым (чуть позже он это сделал и словесно: «камериере [прислуживающий] пожимался и шаркал ногами, а выходя от них, покачивал головой и раз даже со вздохом шепнул: poveretti (бедняжки!)»). Так если за эту фразу отвечало сознание Тургенева (он давно вёл дело к смерти Инсарова), то за слова «в зеленой хламиде», я думаю, отвечало подсознание.
И, поскольку я теперь впал в фанатизм: не признавать художественным то произведение, в котором нет хоть одного элемента, происшедшего непосредственно от подсознательного идеала, — то я-целый с облегчением могу перед этим внутренним фанатиком во мне признать Тургенева художником в романе «Накануне».
*
И как вы думаете, мой дорогой читатель (да, дорогой, раз дочитали до этого места), убедил я своего оппонента? — Отнюдь. Наоборот. Предмет моей гордости — предсказательная сила мысли о тупиковости ницшеанства, побудившая меня ожидать плохо конца романа и радоваться подтверждению этого ожидания — этот предмет моей гордости был назван… натяжкой.
Я до сих пор под натяжкой понимал слабенькое объяснение того, чего не ожидал.
Что значит — нетривиальный взгляд на Тургенева… Оппонент готов белое назвать чёрным, лишь бы не принять непривычное.
Обидно
Какими психологическими казусами меня огорошили читательницы моих статей о Тургеневе… Всё женщины… Одна, прочтя у меня предложение об эпилоге романа «Накануне», сумела сказать, что я не дочитал этот роман до конца. Другая сумела назвать натягиванием предмет моей гордости — предвидение (я до того роман не читал) плохого конца в этом же романе, исходя из посылки, что, впадая в идеологический тупик, каким является ницшеанство (а это очень мрачное мироотношение), художник из тупика выйти не может, т.е., если он был уже ницшеанцем до написания «Накануне», то он и в этом романе будет таким же. Третья критикесса, зная моё мировоззрение (не ницшеанское), сумела увидеть в моих статьях о «Дворянском гнезде», «Накануне» и др. проекцию меня. — На что только ни пускаются женщины, чтоб не поколебалось их устойчивое мнение о Тургеневе не как мизантропе (а ницшеанец же обязательно всё видит в чёрном свете).
Я аж полез искать единомышленников.
Нашёл. Только если Ницше заменить на Шопенгауэра:
«…индивидууму объективная действительность является чужим, даже угрожающим «чудовищем с железными когтями» (В.Г. Белинский), которому надо «покориться» или которое надо «отрицать», «разрушить» (М. Штирнер, Б. Бауэр). У Тургенева подобный дуализм, абстрактное противопоставление творческой индивидуальности и общества как исключающие друг друга концепции показывается в эссе «Фауст» (1845 г.). Такое интеллектуальное настроение — чувство бессилия индивидуума перед мощью общественных и исторических процессов — в 1840-х годах подготовило основу рецепции Шопенгауэра, который утверждал, что внутри мира господствует иррациональная, слепая, неизменяемая «воля», в сравнении с которой индивидуальные представления о свободе, о счастье, о смысле истории являются лишь обманчивой иллюзией… [тогда как] «мир», где «…жалуется и стонет Хаос, … плачут его слепые очи» («Довольно»)
Регина Нойхель написала.
А вот целая работа: «Шопенгаурианские мотивы в «стихотворениях в прозе» И. С. Тургенева». — Написала Е. А. Киселёва.
Есть же справедливые женщины на свете.
Но всё равно тяжело на душе. Как можно ТАК всё переворачивать?.. И это ведь где? В стране Условности, какою является искусство и интерпретации его произведений. — Так в собственно жизни каково? — Одно спасение, что я в жизни почти что не участвую. А то б умер уже давно.
Или можно этих женщин-перевёртышей понять. Они ж — консервативны. А тут — переворот (ну кто эту Нойхель или Киселёву читал?!). — Да не принять меня любыми средствами! Можно при этом сознание как бы слегка отключить. Женщины ж.
Впрочем, и я хорош. Вижу ж, что ошеломляющий взгляд у меня получается. Надо как-то дипломатичнее, что ли, с ним знакомить. Как те же справедливые Нойхель и Киселёва. Дуализм-де у Тургенева… Или — всего лишь мотивы… И потом Шопенгауэр это ж не Ницше. Как пошутил один, Ницше начинал философствовать в скверном настроении, а Шопенгауэр — в хорошем. Второй помягче. А я жёсткого припаял к, казалось бы, мягкому Тургеневу. Шопенгауэр — это романтика, пассивность несчастного лишенца-автора. А Ницше — это активность (ненависть и презрение), пусть и бесплодная, того же человека. И вообще, не подпёрся я авторитетными ссылками. Создаётся впечатление, будто я — Колумб. А какая вероятность, что — кто? — я! — могу оказаться Колумбом? — Отторжение. Любыми средствами.
Впрочем, что толку подпираться? Важно ж новое!
Ну, хотя бы оттолкнусь от авторитета. Что пишет Киселёва?
«Интеллектуальная резиньяция [полное подчинение судьбе, безропотное смирение, отказ от активных действий] по Шопенгауэру сопровождается у Тургенева эмоциональной непримиримостью с логическим выводами той самой философии, которую он, на первый взгляд, поэтически воплощает…».
Но, извиняюсь, это ж и значит, что Тургенев уже не за Шопенгауэра, а за Ницше (я имею в виду почуянную суть, а не прочтённую; самого Ницше Тургенев мог и не читать, а просто предчувствовать).
Завтра, завтра!
Как пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитой день! Как мало следов оставляет он за собою! Как бессмысленно глупо пробежали эти часы за часами!
И между тем человеку хочется существовать; он дорожит жизнью, он надеется на неё, на себя, на будущее… О, каких благ он ждёт от будущего!
Но почему же он воображает, что другие, грядущие дни не будут похожи на этот только что прожитой день?
Да он этого и не воображает. Он вообще не любит размышлять — и хорошо делает.
»Вот завтра, завтра!» — утешает он себя, пока это »завтра» не свалит его в могилу.
Ну, а раз в могиле — поневоле размышлять перестанешь.
Май 1879
Восклицательные знаки текста — чьи? Тургенева или персонажа под именем «человеку» и «он»? Да и троеточие?
По-моему, обоих.
А финальная точка, по-моему, — только Тургенева.
Но на неё иррадиирует восклицательный знак заглавия, только тургеневский (там персонажа ещё нет).
Вот эта иррадиация и является «эмоциональной непримиримостью» автора.
Общность же восклицательных знаков в тексте (автора и персонажа) — мнимая. У персонажа эмоциональность глупости. А у автора — эмоциональность неприятия самого мироустройства, содержащего глупость.
Пораженческое приятие столь плохого мироустройства автором в последнем предложении (шопенгауэрство) опровергается иррадиацией восклицательности заглавия.
