Михаил Гаузнер: Воспоминания. Мой дед — миллионер

Loading

Оказалось, что за годы войны и послевоенной разрухи наследство во Франции превратилось в ничто — завод и вилла были разрушены, деньги на счетах девальвировались в десятки раз… Так что мне не удалось стать потомком богатого человека. Может быть, это и к лучшему.

Воспоминания

Михаил Гаузнер

Мой дед — миллионер

Родители отца дед Давид и бабушка Софья были одними из самых близких и любимых мною людей. Рядом с ними прошли всё моё детство, юность и первые молодые годы жизни — мы всегда, даже в эвакуации, жили вместе до самого их ухода в мир иной.

После свадьбы в 1903 г. дед и бабушка поселились в г. Могилёве-Подольском, где дед держал мануфактурный магазин. В начале двадцатых годов они с детьми, как-то уцелев в смутное время гражданской войны, перебрались в Одессу.

Здесь деду пришлось забыть, что в прошлой жизни он был серьёзным и успешным коммерсантом, и начать работать слесарем — приходилось выживать и приспосабливаться к реальным условиям жизни.

На одной из сохранившихся его фотографий того времени — молодой человек в двубортном сюртуке с двумя рядами пуговиц; средняя расстёгнута, что позволяет вставить внутрь кисть руки, от которой видна только белая манжета. Твёрдый стоячий воротничок охвачен тёмным шейным платком, выступающая часть которого закреплена заколкой со светлым камнем. Красивое выразительное лицо с правильными чертами, зачёсанные назад гладкие тёмные волосы, густые чёрные брови и такого же цвета большие усы.

Мой будущий дед смотрит прямо на меня. Он легко узнаваем, хотя в моей памяти и на сохранившихся памятных мне фото его волосы совершенно белые, усы неопределённого цвета, прокуренные, а вот брови — такие же чёрные и густые.

Дед в молодости

Становясь старше, я всё чаще вспоминаю своих деда и бабушку, их добрые лица и заботливые поступки, образные сравнения и мудрые высказывания. Сейчас я расскажу об только одной ситуации, неоднократно повторявшейся в его жизни и послужившей темой этого рассказа.

В начале тридцатых годов началась компания конфискации золота и драгоценностей у «нетрудовых элементов», с горьким юмором названная одесситами «золотухой». Деду вспомнили его буржуазное прошлое (видимо, кто-то «настучал»). Пришли с обыском, перевернули всё вверх дном, ничего не нашли, но деда арестовали и пообещали держать в тюрьме до тех пор, пока он не сдаст драгоценности, накопленные нетрудовым путём и так необходимые советскому государству.

Моя мама, незадолго до этого вошедшая в семью отца, пошла к следователю и предложила себя в качестве заложницы вместо свёкра, больного «грудной жабой» (так тогда называли стенокардию, которой действительно страдал дед). Она будет сидеть, а в квартире пусть ищут как хотят, хоть полы вскрывают — она уверена, что ценностей нет. Видимо, на следователя произвела впечатление молодая, очень красивая и решительная женщина. Он поверил, что дед «не тянет» на подпольного миллионера, и через какое-то время выпустил из тюрьмы.

Но судьбе было угодно предпринять ещё одну попытку сделать деда миллионером. За пару лет до войны его неожиданно вызвали в НКВД, которое одесские острословы по аналогии с Госстрахом (страховым обществом) называли Госужасом. Вполне понятно, что у деда эта организация вызывала такие же ассоциации. Он провёл не одну беспокойную ночь, теряясь в догадках о причине интереса к нему и предполагая самые неприятные последствия.

Однако опасения оказались напрасными. Деду объявили, что во Франции умер его дальний родственник — миллионер, не имевший наследников, который завещал разыскать в бывшей России своих родственников и передать им его состояние: завод, виллу, солидный счёт в банке. Нашли нескольких Гаузнеров и среди них — деда. Кстати, однофамильцев в Одессе не обнаружили, нет их и сейчас.

В то время наличие родственников за границей было чревато большими неприятностями. Естественно, дед стал отказываться и от родства, и от наследства. Ему популярно и доходчиво объяснили, что этого делать не следует, но после того, как деньги поступят в нашу страну, он сможет передать их детскому дому или на другие нужды государства. Пришлось деду писать и оформлять официальные бумаги, заверять их, оплачивать пошлину, гербовые марки и т.д. При этом он продолжал бояться — его жизненный опыт подтверждал, что для этого есть достаточно оснований.

Оформление затянулось, потом началась война, и «компетентным органам» стало не до деда, а ему — не до наследственных дел. Но через пару лет после войны про деда вспомнили, нашли его в Свердловске, где он вместе с моим отцом работал на военном заводе, и всё повторилось — дед пытался отказываться, его убеждали, он снова оформлял, заверял, платил.

Дед, 1944

Судьбе было угодно, чтобы отца, наконец, перевели из Свердловска в Одессу. Дед очень надеялся, что при переезде в другую республику «органы» его потеряют и на этом дело об иностранном наследстве закончится. Появилась надежда, что деда потеряли. Но он недооценивал эти структуры — через пару лет его опять нашли, и всё пошло по третьему кругу. Тянулась эта история довольно долго. Наконец, в один прекрасный день сконфуженный дед пришёл из НКВД домой, и на его лице была смесь облегчения с разочарованием. Он объявил, что наследство получено, и предложил угадать его величину. Предположения высказывались самые разные — от откровенно фантастических до вполне скромных, но догадаться не удалось никому.

Оказалось, что за годы войны и послевоенной разрухи наследство во Франции превратилось в ничто — завод и вилла были разрушены, деньги на счетах девальвировались в десятки раз. Короче говоря, суммарные затраты деда на трёхразовое оформление заграничного наследства значительно превысили пришедшую на долю деда какую-то смешную сумму, полученную из Франции. Во всяком случае, передать её на детский дом уже никто не предлагал. С тех пор многие, знавшие об этой истории, долго подтрунивали над дедом, называя его «миллионером».

Так что мне не удалось стать потомком богатого человека. Может быть, это и к лучшему.

Он мог стать прототипом О. Бендера

Однажды к моему деду от имени его старых знакомых обратился приехавший в Одессу молодой человек по имени Григорий Пильдиш. Впоследствии и дед, и отец говорили, что тот вполне мог бы стать одним из прототипов Остапа Бендера. Впервые появился он в их квартире утром, когда дед уже ушёл на работу, а отец собирался на занятия в техникум. Поинтересовавшись, где отец учится, Григорий сказал, что ему это, пожалуй, для начала подойдёт.

В техникуме ему удалось получить домашний адрес директора. Явившись туда, когда директор завтракал, Григорий заявил, что готов разделить с ним трапезу, а потом обсудить вопросы, которые явно заинтересуют директора. В тот же день после занятий мой изумлённый отец узнал, что Гриша зачислен студентом — это в середине учебного года и, скорее всего, без необходимых документов. Чем «взял» Гриша директора, осталось неизвестным.

Когда в техникуме состоялось общее собрание, Гриша выступил с пламенной речью и настолько покорил аудиторию, что был тут же избран председателем учкома. Он совершенно не отягощал себя посещением занятий и полностью сосредоточился на общественной деятельности. Неизвестно, чем она закончилась бы и для студентов, и для преподавателей (а ведь в те годы именно студенты решали, оставлять ли преподавателей на работе), но вскоре Гриша перестал появляться и в техникуме, и в семье деда. Вероятно, у него появились другие интересы.

Отец

Через некоторое время отец встретил на Дерибасовской Гришу, ведущего под руки двух расфуфыренных девиц. Увидев отца, он радостно воскликнул «Яня!!» и широко раскинул для объятия руки. Девицы при этом разлетелись в разные стороны, и об их существовании Гриша больше не вспоминал. Он пригласил отца и его друзей в «Гамбринус» (тот, старый, на Преображенской, где играл Сашка-музыкант), не желая слушать их робкие попытки отговориться отсутствием времени (а в действительности — денег). По дороге на вопрос «чем занимаешься» Гриша ответил, что организовал и возглавил профсоюз трубочистов, предъявив в качестве доказательства массивный золотой портсигар с выгравированной надписью «Дорогому председателю от благодарных трубочистов». Друзья отца смотрели на него и слушали, разинув рты.

В «Гамбринусе» Гриша щедро делал заказы на всю компанию, пока не закончились деньги. После этого он предложил отцу и ещё одному из участников гулянки ненадолго отлучиться с ним «по делу».

Была уже ночь. Они вошли в парадное какого-то дома (кажется, на Соборной площади). Гриша оставил их на междуэтажной площадке, поднялся и позвонил в дверь одной из квартир.

После нескольких настойчивых звонков дверь открылась, и отец услышал примерно такой тихий разговор: «Григорий Ефимович, это Вы? Что случилось? Ведь уже ночь!» — «Ситуация не терпит отлагательств. Завтра финотдел нагрянет к Вам с проверкой. Есть мнение всё конфисковать, дело закрыть, а Вас посадить. Если утром не решить вопрос (ну, Вы понимаете), то потом я уже ничего не смогу сделать». — «Григорий Ефимович, Вы мой благодетель. Сколько нужно дать?». Дальше следовали реплики типа «Ну, не знаю, не знаю… Вы сами должны понимать… Может быть, и хватит, но не гарантирую… Решайте сами…». Потом за дверью зазвучал встревоженный женский голос, и нэпман громким шепотом сказал: «Розочка, солнышко, это наш спаситель Григорий Ефимович. Быстренько принеси деньги. Какое счастье, что у нас есть такой человек!».

Когда Гриша с довольным видом спустился к своим спутникам, отец осторожно спросил: «Значит, ты сейчас работаешь в финотделе?». Гриша рассмеялся: «Яня, не забивай себе голову глупостями. Я похож на счетовода? Пошли, будем продолжать».

Из его весёлых розыгрышей отец запомнил спор о чае. Гриша поспорил на приличную сумму, что выпьет подряд десять стаканов чаю с лимоном. Ударили по рукам. Попросив у буфетчика пустой чайный стакан и несколько лимонов, Гриша выбрал из них один, плотно входивший в стакан так, что над ним почти не оставалось свободного места. Потом налил до верха стакана чай и выпил, сделав так десять раз. В ответ на возмущение поспоривших невозмутимо сказал: «Разве я нарушил условие спора? Ведь действительно были выпиты десять стаканов чаю с лимоном!». Формально он был прав.

Время от времени Гриша неожиданно появлялся в квартире деда, шокируя его и бабушку необычными историями из своей жизни. Однажды он рассказал, что стал уполномоченным по подписке на газеты одного из крупных московских издательств. Из его недоговорок было ясно, что значительная часть полученных денег (если не все) оседает в Гришиных карманах. Дед и бабушка пытались предостеречь («Ведь могут быть неприятности!»), но он, улыбаясь, отмахивался: «Не берите в голову, сейчас такое время».

При следующем посещении Гриша сказал, что «одесский климат стал ему вреден» и он уезжает. На вопрос деда «Куда?» он ответил запомнившейся отцу фразой: «Давид Иосифович, дорогой, на мой век дураков хватит». Потом к деду приходили из «органов», спрашивали о Грише и его возможном местопребывании, о чём дед действительно не знал. Говорили, что Гриша объявлен во всесоюзный розыск.

Через несколько лет общий знакомый рассказал деду, что встретил Гришу в небольшом городке типа Умани, где тот работал… заместителем начальника уголовного розыска! (естественно, под другой фамилией). Разве этот человек своей оборотистостью, авантюризмом, актёрскими способностями и умением убеждать не похож на «великого комбинатора»?

Мы и наши первые потери

После возвращения из эвакуации я поступил в седьмой класс одной из одесских мужских школ (тогда обучение было раздельным). Мы никогда не делали различий ни по имущественному, ни по престижному, ни по национальному признаку. Важно было только, нормальный ты парень или нет, интересно с тобой либо ты зануда, не задираешь ли нос, готов ли поделиться тем, что у тебя есть, помочь не напоказ, а просто так, и самое главное — верен ли ты нашему мальчишескому братству (хотя такие высокие слова нам, конечно, не пришло бы в голову употреблять). Если сбегали с уроков в кино на новый фильм, то шли все — и прогульщики (любители «проказёнить», как это тогда называлось), и активисты, и отличники, если даже они не одобряли этот коллективный поступок. И отвечали за это все вместе.

Мы были очень разными. Одни увлекались спортом, другие — поэзией; одни активно и с удовольствием участвовали в силовых мальчишеских разборках в школе и за её пределами, другие предпочитали задушевные беседы с попытками решить для себя вопросы, над которыми бьются и будут биться многие поколения юношей 14-16 лет. Но при этом понятие «наш» было первостепенным.

Когда умер отец одноклассника, мы всем классом отпросились (сами!) с уроков и пошли на похороны. А один из нас воспользовался неожиданной возможностью заняться своими делами и на похоронах не был. На следующий день мы коллективно обсуждали варианты его наказания, первым из которых был самый простой и естественный — отлупить (или, на нашем языке, «отметелить»); рассматривались и другие.

Я предложил ранее неизвестный большинству способ — бойкот, который потребовалось терпеливо народу разъяснять, и после некоторых колебаний он был принят. Думаю, что этот выбор во многом объяснялся его необычностью и некоторой экзотикой. Объект бойкота уже через несколько дней не выдержал и стал просить: «Ребята, я всё понял. Ну отметельте меня, только не молчите!» Но мы увлеклись этой жестокой игрой и были непреклонны.

Конечно, так нужно было бы вести себя лишь какое-то время и потом это наказание прекратить, но 15-летние ребята не знали меры. Только через пару месяцев, во время экзамена по математике, когда наш отверженный явно «горел», кто-то не выдержал его умоляющего взгляда и кинул «шпору» (шпаргалку); после этого по молчаливому согласию общение восстановилось.

Наш класс был необычным. Впервые мы почувствовали желание собраться только через 20 лет после окончания школы. Потом эти сборы стали традиционными; раз в пять лет мы съезжались из разных городов (а потом — из разных стран) и получали огромное удовольствие от общения. Только это уже делает наш класс уникальным. Но ещё важнее, что мы и в промежутках между сборами много лет не теряли связи друг с другом и, если нужно, приходили на помощь, порой очень существенную, а иногда и жизненно необходимую.

Мой одноклассник Алик Чайка был спокойным, доброжелательным, общительным парнем. Родители умерли во время войны, и его вместе с младшей сестрой воспитывали бездетные тётя и дядя, отставной моряк. Достаток в семье был, видимо, совсем небольшим, как и у очень многих тогдашних семей.

Несмотря на средние способности, учился Алик неплохо — без смущения обращался за помощью, не ограничивался списыванием (это у нас не считалось постыдным) и обязательно старался потом сам разобраться. Вместе со всеми нами несколько раз в год охотно участвовал в решении наборов из нескольких десятков задач по математике, задаваемых сверх программы («эшелонов», как образно называл их наш математик Арон Евсеевич Рашковский, учитель «от Бога), и постепенно стал неплохо с ними справляться.

Конечно, его отношение к учёбе нельзя было назвать увлечённым. Просто Алик понимал, что для продолжения образования нужны знания, и в меру своих сил старался их получить; впрочем, это в большей или меньшей степени относилось ко всем нам. А увлечения у него были совсем другие, и даже не одно, а два.

Первым была игра на баяне. Не помню, учился ли он в музыкальной школе, но играл вполне прилично, охотно и безотказно. Однажды мы почему-то решили организовать в нашем классе хор. Можете представить себе полтора десятка мальчишек — восьмиклассников, которые заинтересовались этим сами, без давления со стороны учителей? Алик стал в нём аккомпаниатором, а руководителем и практически единственным солистом хора — я, не знавший нот и абсолютным слухом отнюдь не обладавший. Понятно, что значение Алика трудно было переоценить. Занимались мы этим с удовольствием, получали какие-то места на конкурсах и даже выступали перед взрослой публикой в Доме учёных.

Вторым увлечением, владевшим Аликом безраздельно, был мотоцикл. Естественно, что о собственном «железном коне» он и мечтать не мог, зато мотоцикл был у его соседа по дому. Алик с удовольствием выполнял любую связанную с ним работу — мыл, участвовал в обслуживании и ремонтах, заводил «с ходу», если барахлил стартер. Иногда владелец мотоцикла давал Алику прокатиться. Нужно было видеть лицо нашего товарища в эти минуты! Казалось, более счастливого человека нет на свете.

Понимая, что приёмные родители не смогут содержать его ещё пять лет (ведь была ещё сестра), Алик решил после школы стать офицером и успешно поступил в Харьковское военное авиационно-техническое училище.

После его окончания молодой лейтенант получил назначение в авиаполк в Мелитополе. Часть офицерской зарплаты он сразу начал откладывать. Приехав к приёмным родителям в свой первый отпуск, Алик привёз им дефицитную и самую совершенную для того времени радиолу — подарок очень дорогой не только в буквальном, но, в первую очередь, в человеческом смысле. А сестре купил аккордеон — вещь для музыкальной девочки из скромной семьи тоже практически недосягаемую, хоть и очень желанную.

Вскоре Алик женился. Так как об оплате жилья и одежды офицеру заботиться не было нужно, через некоторое время он смог осуществить свою заветную мечту — приобрел мотоцикл. В том году мы с ним не виделись, но я уверен, что он был счастлив.

Это увлечение юности и сыграло свою роковую роль. Однажды мотоцикл, на котором ехали Алик с женой, сбил грузовик, и они оба погибли. Рассказывали, что в то утро был очень сильный туман, и водитель их не увидел. Вот такая злая насмешка судьбы — Алик, рискуя жизнью, летал на военном самолёте, а погиб на своём любимом детище на земле…

Александр Чайка

Похоронили Александра Чайку и его жену в Одессе. Военное ведомство установило на его могиле большой памятник из чёрного гранита, на котором всё было выгравировано — и фамилия, и капитанское звание (всего за 4 года службы), и оба их фото, и даже контур самолёта. Вот только Алика — улыбчивого, доброжелательного, которого все любили, уже не было. Это была первая потеря среди нас. Когда мы впервые собрались, то всем классом долго стояли перед этим памятником.

Вторым покинул нас Миша Лерман. Это был полный мальчик с тёмными, как спелые маслины, глазами. Всё в нём было кругленькое — и лицо, и туловище. Он был похож на румяный пончик; его так и звали — Поня, и он откликался, не обижаясь (или не показывая обиды). Миша окончил строительный институт и работал начальником цеха на заводе железобетонных изделий. Во время нашего первого сбора это был добродушный, веселый, лёгкий в общении молодой мужчина, внешне мало изменившийся — такой же Поня, только ставший старше на тридцать с лишним лет. И, конечно, никто не вспоминал, что именно он был объектом того жестокого бойкота.

Через три года Миша перенёс на ногах грипп — поступок неразумный, но достаточно распространённый среди заводских руководителей среднего звена. Здоровье начальника цеха никого из высокого начальства не интересовало — ведь Его Величество План надо было выполнять обязательно, и обеспечивай его как хочешь; не можешь ты, сможет другой.

После гриппа Миша получил осложнение — серьёзное заболевание сердца. Узнав об очередной нашей встрече, он с сожалением сказал, что участвовать не сможет, т.к. из-за сильной одышки ходит с трудом. Я еле уговорил его прийти и недолго посидеть с ребятами в классе на первом этаже, и он соблазнился.

Продолжение вечера было запланировано в ресторане на третьем этаже Морского вокзала, и изменить это было уже поздно. Мы понимали, что пройти несколько кварталов, спуститься по Потёмкинской лестнице и преодолеть пешком путь от Приморской улицы до входа в здание вокзала для него нереально. Поэтому договорились, что один из нас, шофер такси, приедет на встречу на машине, отвезет туда Мишу, а потом передаст на несколько часов машину сменщику, который после застолья доставит Мишу домой.

Теперь нужно было во время встречи в школе уговорить Мишу поехать в ресторан. Ему, конечно, очень хотелось, и после долгих колебаний и опасений он согласился. Помню, как мы с ним вдвоём очень медленно поднимались по лестнице внутри здания Морвокзала. После каждого десятка ступеней мы останавливались, и я рассказывал о чём-то, вроде бы очень срочном, давая ему отдышаться. Миша, видимо, всё понимал и мне подыгрывал. Весь вечер в ресторане он наслаждался праздничной обстановкой, общением, хорошим столом и даже минуту-полторы протанцевал медленное танго с кем-то из наших жён.

На второй день мы собрались на даче одного из нас. Теплый майский день, зеленая лужайка, приморский воздух, раскованная приятная обстановка. Он, раздетый до пояса, стоял около мангала, нанизывая мясо на шампуры, увлечённо наблюдал за азартной игрой ребят в пинг-понг и был совершенно раскован. Лицо Миши было таким счастливым!

Усилиями нашего одноклассника Марка Волошина в киевском Институте кардиохирургии на сентябрь была назначена операция на мишином сердце. Но в конце июня у Миши начался отёк лёгких, состояние стремительно ухудшалось, и спасти его не удалось. По словам его жены, он незадолго до ухода, находясь в полном сознании, говорил о нашей последней встрече как об одном из самых ярких событий из тех, память о которых он уносит с собой. Такой была наша вторая потеря.

Миша Лерман

Потом этих потерь становилось всё больше. Сейчас около половины из нас уже нет. Конечно, это грустно. С другой стороны, относиться к этому можно по-разному. Ведь глядя на стакан, наполовину заполненный драгоценной влагой, одни удручённо говорят: «К сожалению, он уже наполовину пуст», а другие — с оптимизмом: «Но ведь он ещё наполовину полный!».

И этот важный выбор каждый должен делать сам.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.