«Не за то я с фашистом бился, чтоб вы тут своими харями торговали!» Свои ордена Сергей Васильевич Бессонов заслужил в окопах Сталинграда, кровососов-спекулянтов он терпеть не мог, но ещё больше — ненавидел всю эту партийную шушеру. «Но-но, батя, поосторожней на поворотах!» — осадил полковника председатель совета.
Голубые города
музыкально-детективное ревю
Генрих Шмеркин
Продолжение. Начало
XIX.
Актовый зал помещался в левом крыле цокольного этажа, закулисье было заставлено механооборудованием. На двери висела рамка с уставом аварийно-ремонтной службы, по соседству с пианино стоял трубогибочный станок, чуть дальше — сварочный агрегат и два поддона с новенькими унитазами. Гримуборной служили пара стульев и тумба с мутным зеркалом. Вся самодеятельная труппа была в сборе. В зеркале отражался столик для артистов — с баранками и минералкой. Носилки с кирпичом, принимавшие участие в шоу, лежали на полу и ждали своего выноса.
Публика в зале скучала, Бескорытный зачитывал соцобязательства на 1980 год.
Мертвенно бледная Люська Ливертовская сидела на ящике с разводными ключами и, прикрыв глаза, твердила свой текст.
«Это хорошо, это очень хорошо. Без волнения, без метаний не может быть настоящего искусства, — подумал Модест. Деньги уже были получены, конверт с 800 рублями грел ляжку.
Нетёткин подошёл к артистке, попытался её успокоить:
— Не паникуйте, Люся, всё будет хорошо. Я сердцем чую.
Сердце покалывало, мандраж передавался и ему. Он наклонился к зеркалу, поправил парик и вдохновенно вскинул голову. Входная дверь отворилась, за кулисы влетели трое мужиков. Увидев живую кинозвезду, троица остолбенела.
— Товарищ Ильинский? — пробормотал сантехник Вася Гасило.
— Да, именно он! — воспрянул музработник. — Артист Владимир Ильинский в исполнении Модеста Голода-Нетёткина!
И, за неимением шляпы, сорвал с себя в знак почтения парик.
— Кино… — почесал в затылке изумлённый сантехник.
— Артистам очень даже рады, — выдавил из себя Слава Злорадов, куратор здания.
— Почтём за честь, — добавил сварщик Хрясько.
Последовало приглашение в слесарню.
«Стоит пойти, — подумал Модя. — Потолкую с трудящимися, поизучаю типажей…».
Вася отомкнул дверь, четвёрка протиснулась в слесарню. На стене, рядом с портретом Брежнева красовалось цветная репродукция «Вытирающаяся купальщица». Голая баба стояла спиной к реке и лицом к ремонтникам. «Это вам, мечтатели, это вам, ремонтники!» — пришла Модесту интересная мысль.
— Давайте, хлопцы, по быстрому, а то мне на работу, — скомандовал Вася, меча из шкафчика на верстак стаканы с коричневым налётом.
— Вячеслав Михайлович, сделай одолжение, поруби колбаску, — бросил он куратору.
На верстак шлёпнулся кусок докторской.
— Ну, даёшь! Выглядишь, просто копия, — уделил внимание гостю Вася.
Куратор вооружился ножиком и, выказав незаурядный глазомер, в три удара расчленил колбасу на 4 равные части.
— Ну, артист, а голосом чего-нибудь изобразить? Под Ильинского? — деловито спросил Вася, извлекая из шкафа помятый алюминиевый чайник.
— Спародировать? Запросто! — непринуждённо ответил музработник. И стараясь воспроизвести Огурцовские интонации как можно точней, разразился цитатой из путеводного фильма:
— Товарищи! Мы должны воспитывать зрителя! А голыми ногами, — указал он на купальщицу, — его не воспитаешь! Короче, дело ясное. Костюм заменить, ноги изолировать!
Пролетариат шутку не оценил.
— Ни хрена не похоже, — ухмыльнулся Гасило, разливая по стаканам холодный, по-видимому, чай.
По совместительству слесарь-сантехник трудился на ликёро-водочном, в кальвадосном цеху. Он отвечал за исправность трубопроводов, транспортирующих готовую продукцию в разливочный цех.
— Вася прав. Так и я могу, — согласился с ним Хрясько.
И продолдонил, в точности копируя Нетёткина:
— Костюм заменить, ноги изолировать!
Ноздри музработника уловили запах спиртного, до Моди, наконец, дошло, зачем он сюда приглашён.
«Дурак, перед кем ты вздумал метать бисер?!» — корил себя шоумен.
— Ладно, вздрогнули! С наступающим! — выдохнул в сторону Вася, не глядя на гостя.
— Позабудьте все вопросы, пейте больше кальвадоса! — встрял куратор Злорадов.
Хлопцы подняли стаканы, приняли вовнутрь.
Нетёткин от принятия воздержался.
— В чём дело, гражданин Огурцов? Не употребляете? — поинтересовался Хрясько.
— Мне выступать, на инструменте играть… — робко возразил музработник.
— Так это ж самое то. У нас на селе гармонист без ста пятидесяти баян в руки не брал…
— Не знаю, не знаю… Настоящему искусству подобные стимуляторы только вредят.
— Настоящему искусству?! Ну, насмешил! — проявил недюжинную эрудицию Злорадов. — Чарли Паркер, Хендрикс — героин, Вертинский — кокаин, Пинк Флойд — ЛСД! Есенин, Твардовский — алкаши! Чайковский мужиков в задницу драл. А ты — «вредят»! Без этих дел хрен бы у них чего вышло. Хрен «Озеро с лебедями», хрен «Письмо матери», хрен про Тёркина Васю!
— Извините, я должен готовиться, — уклонился от намечающихся дебатов Нетёткин и спешно покинул «творческую мастерскую».
Он вышел к артистам и, ткнув пальцем в зеркало, назидательно произнёс:
— Костюм заменить, ноги изолировать!
Народ рассмеялся, Любошиц подмигнул и показал большой палец.
«Вот она, эта интонация! А перед слесарями получилось как-то натужно, неестественно. Вбей себе в голову: Огурцов не притворяется, он дурак на самом деле, искренний дурак, он так и мыслит, у него эти слова от сердца отскакивают».
Модест ещё раз взглянул на себя в зеркало и повторил:
— Костюм заменить, ноги изолировать!
— Спасибо за внимание, на этом официальная часть завершена, — как бы в ответ шоумену донеслись слова Бескорытного.
Двое дюжих молодцов подхватили носилки с кирпичом, пара других — пустую бадейку из-под раствора и устремились на сцену.
«Оно, оно! — ликовал Модя. — Костюм заменить, ноги изолировать!»
Это ж надо! За пять лет ему впервые открылся образ его героя. Резко захотелось есть. Он правильно сделал, что отказался от выпивки, но колбаса… Надо было схавать хотя бы кусочек.
Он налил себе минералки и взял со стола пару баранок.
— Модест Всеволодович, начинайте! — взял его за рукав культорг Парицкий.
«Ну, в добрый час!» — сказал себе Нетёткин и мысленно перекрестился.
XX.
В кабинете Шмордыгайлова затренькал телефон. Звонила его помощница Зоя Кудряшева, студентка юридического. Звонила прямо из Харьковпроекта, где ей удалось выяснить преинтереснейшую штуку. Сценка с «голубыми городами» в Харьковпроекте тоже была. И на представлении она закончилась точно так же, как в Электросиле. Только в публику полетел не настоящий кирпич, а муляж. Весом не больше, чем пустой картонный коробок. Как рассказывают очевидцы, это был «полный отпад», народ надорвал животики. Женщина, в которую угодил «кирпич», конечно, здорово перепугалась в первый момент. Но потом присоединилась, в хорошем смысле, к большинству — захохотала и зааплодировала. Теперь окончательно ясно: на репетициях он кирпичами не разбрасывался — не хотел выдавать свои секреты. Чтоб не пропал эффект. Так что ни в какой Водоканалпроект ей наведываться не стоит, всё ясно и так.
Порфирий Аркадьевич сопоставил эту информацию с картонкой, увиденной у Истомина, и ещё больше утвердился в своей правоте.
Отлично, осталось только допросить. И вырвать признание под тяжким бременем доказательств!
Ну да, теперь ясно окончательно. В этом и есть фишка преступника. Своё алиби Нетёткин готовил хорошо загодя. Вроде как обычный клоунский трюк. В человека бросают кирпич, тот сильно пужается, а кирпич оказывается весом с пушинку — и все довольны, все смеются.
Преступник постоянно бросал в публику муляж, а в Гипроэлектросиле — якобы случайно перепутал. И запустил реальным кирпичом. «Какой с него спрос? — подумал бы неопытный следователь. — Самая банальная халатность. Причинение смерти по неосторожности, до 2 лет исправительных работ. Условно!».
Вопрос: можно ли, имея в руке трёхкилограммовый кирпич, принять его за пустой картонный коробок? Конечно же, нет! Три кило это тебе не кот чихнул. Вот здесь ты, гражданин актёрщик, и прокололся! Ты отчётливо сознавал, что это кирпич, и послабления тебе не выйдет!
«А практиканточка всё равно пусть оббегает все институты, — подумал Шмордыгайлов. — Практика есть практика, пусть учится с людьми разговаривать. И не просто добывать информацию, а логически её осмысливать…».
И в довершение ко всему раздался ещё один звонок, от начальника следственного отдела Бочкова:
— Порфирий, ты дело сдал?
— Сдал? Дело? — решил, что ослышался, Шмордыгайлов.
— По убийству. В проектной конторе.
В душе Порфирия Аркадьевича шевельнулось недоброе предчувствие:
— Я отстранён, Виктор Николаевич?
— Почему отстранён? Тебе что, дежурный не докладывал?
— О чём?
И тут на Порфирия свалилась страшная новость. Согласно рапорту командира конвойного взвода Астрашко задержанный Нетёткин Модест Всеволодович скончался по дороге в СИЗО.
Диагноз, поставленный дежурным медиком — сердечная недостаточность, не исключён инфаркт миокарда. Перетрухал клиент, видать, не на шутку. Тело отправлено на суд-мед-экспертизу.
Блестящее раскрытие накрывалось медным тазом. Дело прекращалось в связи со смертью задержанного, все материалы следовало сдать в архив.
XXI.
После того, как дело об убийстве было прекращено, по институту поползли нехорошие слухи. Якобы в прискорбнейшем этом происшествии замешан Марик Варшавский, а ещё — что без промысла божьего тут не обошлось.
Источником слухов был приятель Марка — Люсик Любошиц. История, внезапно всплывшая в памяти Люсьена, имела место быть, несмотря на упорное отрицание некоторых её деталей местными СМИ. И свидетелями тому — всё население Харьковской области.
Была середина июля; за окнами давно стемнело, но духота, как засидевшаяся пьяная гостья, уходить и не думала. В беззвёздном небе зависла чудная кучеватая субстанция с парой светящихся то ли глаз, то ли иллюминаторов. Это вызвало такой переполох, что атеисты приняли её за боженьку, а верующие — за летающую тарелку на дисперсном ядерном топливе.
Через две недели в газете «Социалистическая Харьковщина» появится разъяснение метеоцентра. В статье будет убедительно доказано, что описанное явление в действительности места не имело и иметь не могло, а возникшая в воображении отдельных психопатических личностей картинка была не что иное, как оптический обман, обусловленный повысившимся содержанием ионов в плотных слоях атмосферы.
…На краю села Ледное пахло свежескошенным сеном. Под елекстрической лампочкой, свисающей с яблоневой ветки, за празднично накрытым табуретом сидели трое шефов из города: Эмик Шершавер, Марик Варшавский и Люсик Любошиц, будущий исполнитель роли Гриши Кольцова. Они отмечали «день заезда». Это был десант государственного проектного института Гипроэлектросила, направленный на рытьё выгребной ямы в 4-е отделение подшефного совхоза «Шаг вперёд» и поселённый неподалёку от правления, в сторожке заброшенного сада.
Табурет был застелен газетой-самобранкой и сервирован на 4 персоны: четыре гранёных стакана, банка соли и миска свежайших, перепачканных куриным помётом яиц. В глиняном горшке тесно сосуществовали шмат свиного сала и фаршированная гусиная шейка. Под табуретом ховался початый штоф самогона. Рядом, в ведре на травке, щурились источающие запах паслёна помидоры — красные, как рожа главного агронома.
Сало и яйца обеспечил Эмик, мгновенно входящий в контакт с любым пищепроизводящим населением; он же не задорого раздобыл литруху самогона. Шикарная гусиная шейка была приготовлена женой Варшавского — Аннетой, а пуд помидоров с совхозного поля натаскал бесстрашный Люсик Любошиц. Несмотря на свою относительную молодость, все трое были матёрыми разработчиками. И, хотя служебное положение троицы пока не подкреплялось соответствующими должностями, но в проектных премудростях каждый съел жирнющую собаку и прогрессивным методом Цирельсона владел в совершенстве.
Четвёртое место было зарезервировано Пашке Щербаню — проходимцу и раздолбаю, произведенному недавно, ни за хрен собачий, в заведующего сектором и прибывшему на сельхозработы в качестве старшого.
Теплилась надежда, что мероприятие Пашка проигнорирует и на банкет не явится. А пригласил Пашку, «чисто для проформы», стратег Шершавер. Двое остальных участников решительно не понимали, на хрена им этот Щербань сдался, и о чём с ним говорить и как себя сдержать, чтоб не послать.
— Что-то задерживается шеф, — с серьёзным видом сказал Варшавский и затянулся сигаретой.
При слове «шеф» Эмик нервно расхохотался, а Любошиц едва не пронёс закуску мимо рта. Не прекращая смеяться, Эмик запрокинул голову, дабы высосать из стакана несколько живительных капель, но поперхнулся, закашлялся и начал тыкать пальцем вверх:
— Японский бог, едрить меня в корень!
— Боже святый! — залепил себе пощёчину охреневший Люсик, обратив взгляд к небесам и едва не подавившись Аннетиной шейкой. — Не иначе, Он, иже его еси!
Мозг его автоматически перешёл в режим короткого замыкания, по лицу пошли электромагнитные волны, глаза окончательно рассинхронизировались.
Небесный гость подмигнул и вновь замер.
— Прямо, сука, на нас зенки вылупил, туды его, в ковчег! — усмехнулся Варшавский. — Нужно срочно врезать! Ещё по одной.
— Все на борьбу с химерами! — провозгласил Шершавер.
— С химичками! — поправил его остроумный Любошиц.
— Химия, химия, вся залупа синяя! — уточнил Шершавер и налил, если ему не изменяла память, по пятой.
— Лавочка закрывается, — развил тему Марик. — Ловить в Электросиле нехрен.
И действительно, многие отчаявшиеся начали валить в институт Промтранспроект, автоматизирующий подъездные железнодорожные пути к промпредприятиям и открывшийся полгода назад.
Любошиц хмыкнул, и, постукивая себя в такт по колену, завёл, на мотив «Куда уехал цирк»:
— Куда ушёл Герзон? Он был ещё вчера, // Он даже не успел заданье выдать Маше. // Теперь уж не спешат к нему конструктора, // В одиннадцать гантелью он не машет. // Так, где же он теперь? Не видно и следа! // Быть может, он уехал с табором цыганским? // Куда ушёл Герзон? Ушёл Герзон туда, // Где Зоя Левитан и где Курляндский!.. // Там делают проект сегодня, как вчера, // Там схемщик до сих пор транзистора боится, // Там стрелка, семафор и прочая мура, // Что только для Нигерии сгодится. // В Промтранспроекте Кац и Вовка Горобец // Поймали наконец за вымя птицу счастья…
Песенку не так давно написал Варшавский.
— Они ж демонстративно прислали командовать этого балбеса. — продолжил Марк. — Дают понять: гражданы еврэи, ваше время истекло, пришло время Щербаней… Это дерьмо скоро будет хрен знает кем. Смотрите, как оно прёт. На младшего техника не тянет, а уже завсектором!
— Хрен с ним, что-то сморило меня, пойду прилягу… — избегающий острых углов Эмик поднялся и нетвёрдой походкой побрёл по направлению к «казарме».
Варшавский говорил дело.
Бабанин последнее время болел, и чем глубже уходил он в свой паркинсонизм, тем меньшее сопротивление мог оказывать, тем сильней давили на него сверху и тем яростней — как трава сквозь асфальт — пёрли до горы троечники. Да и Моисей, чего там говорить, серьёзно сдал, тоже был не боец и думал больше о своей депрессии, нежели о работе. Так что коллапс не за горами, победит тупоголовое мудачьё, эта шестёрочная уКПССенная шваль, и начнёт подравнивать газон под себя. А всех, кто хоть чего-то стоит, повыкидывают к едрене-фене.
Варшавский курил одну за другой, стакан «для шефа» был полон окурков. Спать нисколечки не хотелось.
…На пригорке замаячил фонарик, это был Пашка.
Марк замолчал и сник.
Первым делом шеф поинтересовался, «где Мануил», и не смылся ли он без спросу в город.
— Пошёл, на хрен, — витиевато ответил Люсик, — клопа давить.
Что означало «Шершавер пошёл спать».
Он даже не предложил Пашке выпить.
Варшавский достал очередную сигарету.
— А ты где был? — осведомился Люсик.
— Где был, где был! Токо шо с Харькова звонили.
— И что?
— Ой, хлопцы, плесните трошки[1].
Люсик налил ему в стакан Эмика.
Щербань выглотал самогонку, отрезал кусок сала, взял хлеба, помидоров и бросил к себе в сумку.
— Побегу, хлопцы, на электричку. Последняя в пол-одиннадцатого. Двадцать минут осталось. Варшавский, ты в порядке?
— В полнейшем, — отозвался Марк.
— Оставляю тебя за старшего.
— Обратно когда вернёшься?
— Какое там вернусь?! На работу вызывают. Срочно. Вельзевульфович на пенсию засобирался.
— Цирельсон? — вырвалось одновременно у Люсика и у Марка.
— Он самый. Стрёмно мне, хлопцы. Но надо… Поеду принимать отдел.
Через минуту его фонарик скрылся из виду.
— Ну, подлюка! Я ж говорил… — в сердцах выдохнул Марк.
— Дела… — пожал плечами Любошиц.
— Чтоб его, суку, кирпичом ухерачило! — воскликнул вдруг Варшавский и что есть силы врезал кулаком по табурету.
Вот такой мистический факт всплыл в памяти инженера по транспортной автоматике Люсьена Любошица…
Небесная субстанция качнулась и растаяла в темноте.
XXII.
А теперь к «делу». Если б убийца не отдал богу душу, и расследование продолжилось, прокуратура, вероятно, докопалась бы, о чём уже третий месяц судачат в Электросиле. И выяснилось бы, что убийство Модест совершил неслучайно. И в итоге — следствие вышло бы на Варшавского. Ибо именно кирпичом, и именно ухерачило. И обнаружилось бы, что исполнитель (Нетёткин) с заказчиком (Варшавским) знакомы не были ни минуты, а, следовательно, имелся в этой преступной цепочке ещё и посредник, знавший их обоих. И искал бы Шмордыгайлов этого посредника (организатора убийства) среди общих знакомых заказчика и исполнителя, то есть среди участников художественной самодеятельности. И обвинили бы в конце концов кого-нибудь из снегурочек (все, как на подбор, работали с Марком в одном отделе) или Люську Ливертовскую, в тесном сотрудничестве с которой Варшавский согласовывал расстановку фотореле в районе конвейеров по Макеевскому проволочному стану. Или лезгинщика-лектора, запроектировавшего совместно с Марком систему оптимизации скоростных режимов чистовой группы стана 1700, или золотой голос, обеспечивший Варшавскому 2 высоковольтных фидера для стана 2500. И ничего тут не скажешь — что у трезвого на уме, то у пьяного не языке!
А может, в преступном посредничестве заподозрили бы и Любошица, исполнявшего в тот роковой вечер роль Гриши Кольцова, и было бы это совершеннейшей нелепицей, ибо про заветное чаяние Варшавского (ухерачивание Щербаня кирпичом) коллективу стало известно именно от Люсика.
С другой стороны — данное пожелание было высказано Марком столь чистосердечно и искренне, что заподозрить его в какой-либо подлости по отношению к коллеге было невозможно. Реальной смерти Щербаню Марк не желал ни сном ни духом.
Да, это было произнесено. Да, в душевном порыве. Но мало ли, кто кому чего желает?! И нет однозначной уверенности, что именно имел в виду Марк, ибо и сейчас не очень-то ясно, что означает ухерачить. Ни в одном словаре не найдём мы этого туманного, обсценного глагола.
Позволю себе предположить, что под ухерачить Варшавский подразумевал не убить, а лишь ударить. Слегка. Так, чтоб не насмерть. То есть, пожелание (и ни в коем случае не проклятие!) Марка выглядело так: «Я хочу, чтобы Щербаня стукнуло кирпичом». Ведь лёгкий удар по голове, пусть даже кирпичом, вовсе не равнозначен убийству, в чём читатель сможет убедиться буквально через несколько строчек на собственной шкуре, верней, на шкуре одного из моих приятелей.
Хотя, по мнению автора, если речь зашла об «ударить», то корректней было бы вместо «ухерачить» применить всё-таки «захерачить» (говорят же: «Я захерачил его в челюсть»!). Следовало, конечно, сказать: «Чтоб его кирпичом захерачило!». Но Варшавский, несмотря на склонность свою к литературным изыскам, не был профессиональным филологом, а был, пусть и квалифицированным, но всего лишь проектантом, и требовать от него тонкого понимания природы живого слова мы, к сожалению, не вправе. Поэтому остановимся на формуле: «Ухерачить значит ударить». Или «Ухерачить кирпичом не есть убить кирпичом», что подтверждается конкретной историей, приключившейся с моим приятелем.
Это случилось серым январским утром на улице Сумской, в самом центре Харькова. Приятель мой шёл на работу, в аптеку, где служил фармацевтом. Проходя мимо подвальчика «Союзпечать», приятель подвергся нападению неизвестного и получил кирпичом по голове. Убивать его неизвестный не намеревался, а потому умерщвлён мой приятель ни в коей мере не был, и даже наоборот — лишь потерял сознание, да и то лишь на некоторое время.
Очнулся приятель без портмоне, без шапки и без ботинок, что не помешало ему, однако, добраться до аптеки и оказать себе квалифицированную медицинскую помощь. О чём он не без улыбки вспоминает по сей день — находясь в полном шоколаде и добром здравии, у себя в пентхаузе по адресу Collins Avenue 706, Miami, USA.
XXIII.
Детство и юность Пашки прошли на Шатиловке, где селился народ справный и работящий. Отец Паши, Кузьма Щербань, трудился водителем во 2-м таксопарке, и в салоне его зеленоглазой Волги постоянно воняло тухлятиной. Не всякого пассажира устраивал такой антураж, а из напарников-сменщиков, так вообще, мало кто выдерживал больше месяца.
Чего только сменщики ни делали — и стиральным порошком сидения драили, и кипятком ошпаривали, и даже чудотворным одеколоном «Русский лес» кропили. Однако не выветривалась чёртова вонища. А всё потому, что шурином Кузьме доводился Лёха Мозговой, тоже водитель — трудившийся в рыбсовхозе им. Плещеева под Змиёвом. И каждое божье утро привозил шурин в Харьков автоцистерну с живым товаром.
Перед заездом в рыбтрестовский магазин Лёха заглядывал на Шатиловку, в частное домовладение своей сестрицы и её мужа — Щербаней Маруси и Кузьмы. Он самолично отпирал ворота и загонял цистерну в высокий дощатый сарай, ни в перечне строений, ни на плане домовладения не числящийся. Внутри виртуального сарая имелись две чугунные ванны, железнодорожный водонапорный кран, какими обычно заправляют паровозы, и металлический шкаф с моющими средствами, киянками и подсаками. Пол сарая был вымощен метлахской плиткой, широко использующейся для отделки общественных уборных. Дядька взбирался на цистерну и устанавливал «проводку» (наклонный металлический жёлоб, ведущий вниз, прямо в ванну), замерял специальным щупом уровень воды в цистерне и приступал к выуживанию склизких сонных карпов. Затарив рыбой обе ванны, расхититель снова вооружался щупом, подгонял цистерну под водонапорный кран и восстанавливал первоначальный уровень воды, компенсируя тем самым недостачу. После чего в полном соответствии с путёвкой и накладными брал курс на «рыбтрест». Вскоре, на своём таксомоторе, во двор заезжал Пашкин папаня. Отец расфасовывал товар по пакетам и на зелёном глазу развозил его сбытчикам. А те, по цене отнюдь не магазинной, доставляли «парную» рыбку клиентам, не желающим убиваться за нею в очередях. Полы после таких манипуляций выдраивала каждодневно маманя, и царили в том сарае образцовый порядок и санитария.
…Свою первую рыбёху Пашка сбыл ещё на 1-м курсе, мелкобуржуазному Зяме Фишеру, державшему сапожную мастерскую прямо в политехе, между электрокорпусом и корпусом марксизма-ленинизма. Благодаря сапожнику в Пашкины сети угодил целый косяк акул частного бизнеса в лице Зяминых родственников, подельников и другой жирной клиентуры. Жить стало лучше, жить стало веселее. Кроме того, появилась у Щербаня-младшего своя личная «миссия». Потому как насобачился Пашка тырить в сарае мелочёвку. И вялить, втайне от предков, в просвете меж забором и сортиром. И стал с ней появляться у пивбара «Ветерок», в центре города. Вобла разлеталась «вдребезги и без остатка». А иногда заглядывал Паша с рыбным своим портфельцом к жирным карасям, в пивной ресторан «Янтарная башня», что невдалеке от автомагазина. Он поднимался в зал, доставал из портфеля пару золотых своих рыбцов и начинал демонстрировать товар лицом, вертя им перед мордами посетителей. С заведующим Паша знаком не был и кто он такой, даже не подозревал.
…Однажды, когда Паша, по обыкновению, крутил рыбцом перед носом у трёх одетых с иголочки штымпов, один из них окликнул официантку и потребовал пригласить руководство. Через минуту в зале появился зав производством — в меру трезвый, во всей своей красе, с орденским иконостасом на груди.
— Чего надо, орлы? — мрачно спросил отставной полковник.
— Поговорить, — ответил прилизанный штымп, внимательно рассматривая пышное облако пены, плавающее в бокале.
— Слушаю вас.
— Нам, — указал глазами на компаньонов прилизанный, — надо поговорить. У нас разговор. А вы мешаете.
— Я?! Мешаю?
— Мешаете. Спекуляцию разводите…
Штымп полагал, что хмурый орденоносец и Павлик — одна шайка-лейка.
— Я?! Спекуляцию? — ещё больше удивился полковник.
— Он! — прилизанный кивнул на Пашу, сжимавшего в одной руке портфель, в другой — демообразец.
Паша ощутил слабость в коленках. По спине, в межягодичную впадину, скатилась жалящая струйка пота…
— А вы? Вы, собственно, кто такие? — спросил полковник, хотя по безапелляционному тону прилизанного уже понимал, с кем имеет дело.
— Если мы скажем, кто мы такие, вам, уважаемый, может и поплохеть, — ухмыльнулся второй штымп и вытащил удостоверение. Вслед за ним подоставали свои ксивы и остальные. Начался парад-алле:
— Мокроштан Леонид Макарович, Харьковский обком КПУ, председатель комиссии по работе с кадрами.
— Утробняк Трофим Профутьевич, помощник 2-го секретаря по торговле и бытовому обслуживанию.
Дрожь в коленках усиливалась, Пашке становилось всё хреновей.
— Владислав Алексеевич Марьенко, помощник областно…
— Слушай, ты, помощник! — перебил его командующий сковородками, не отрывая глаз от пола. — Не за то я с фашистом бился, чтоб вы тут своими харями торговали!
Свои ордена Сергей Васильевич Бессонов заслужил в окопах Сталинграда, кровососов-спекулянтов он терпеть не мог, но ещё больше — ненавидел всю эту партийную шушеру.
— Но-но, батя, поосторожней на поворотах! — осадил полковника председатель совета по качеству. — Нехорошо получается. Барыг развели…
— Молчать, — скомандовал боевой офицер.
— Что?.. — подал голос первый.
— Пшли нах…й! — отдал полковник короткое приказание.
Обошлось без рукопашной, высокие обкомовские гости не без помощи Сергея Васильевича спустились кувырком с лестницы и приземлились в ногах у гардеробщика Ивана Тимофеева, отставного артиллеристского капитана.
Через 5 минут по факту хулиганства в Башню прибыл наряд милиции. Со слов высоких гостей был составлен протокол, в котором фигурировали зав производством Бессонов С.В. и студент электромашиностроительного факультета Павел Щербань, промышлявший незаконной торговлей в неположенном месте.
Фамилии и должности пострадавших в протоколе упомянуты не были, а вот в графе «Свидетели», к удивлению высоких гостей, первым расписался дальновидный Пашка.
…И всё же пришла на него в ректорат из райотдела вонючка. Про то, что ихний студент в злачных местах вяленой рыбой спекулирует. И самое неприятное — не просто вяленой, а «вяленой, семейства карповых». И зассал папаша не на шутку — из-за копеечного сыновьего фарца мог накрыться весь его рыбовладельческий бизнес. Однако дела на Щербаня-младшего не завели, и поспособствовал этому, дай ему бог здоровья, Леонид Макарович Мокроштан, оказавшийся человеком душевным, отзывчивым на чужую доброту.
Папаша-Щербань в долгу не остался. И в знак признательности стал каждую пятницу завозить семейству Мокроштанов трепыхающийся пакет, перевязанный подарочной красной лентой.
А вот командующему сковородками за противоправные действия по соплям надавали. Влепили 15 суток и проводили с треском на пенсию.
И всё было бы о’кэй, но подоспело тут дело врачей. А «дело» было такое. Один харьковский врач отбил у другого врача жену. Тоже врачиху. И оставленный муж решил отомстить. Имена у компашки были весьма характерные: Ревекка Бердичевская (ординаторша родильного отделения), кардиолог Муля Песензон (её новый муж) и хирург Шойхет Иосиф (муж брошенный). Все из 1-й горбольницы.
Однажды вечером ординаторша и её новый муж возвращались домой из культпохода в театр украинской драмы, где давали «Украденное счастье» Ивана Франко. Врачиха отперла дверь, замок провернулся необычайно легко. Ревекка вынула ключ и положила обратно в сумочку. И сразу стало в сумочке как-то липко, склизко… Она нащупала носовой платочек, дабы вытереть руки, и тут… Платочек был перепачкан экскрементами. Женщину передёрнуло от неожиданной догадки.
Три года назад, когда её тогдашний муж Йося узнал, что его выпихнули из какого-то важного списка, и выпихнул не кто-нибудь, а председатель профкома гинеколог Гликман, Йося пришёл домой, накакал в спичечный коробок, а вечером, прихватив вышезакаканный коробок, вышел проветриться в направлении дома Саламандры, где проживал означенный гинеколог. Оказавшись в нужном подъезде нужного дома, у нужной двери (с табличкой «Гликман Б.М.»), он, со всей своей хирургической тщательностью, зашпаклевал замочную скважину содержимым коробка при помощи особой спички, заточенной «под лопаточку».
Таким подлым макаром — по его собственному признанию своей тогдашней жене — поквитался Йося с обидчиком.
Услышав от супруги, что дерзкий акт вандализма есть дело, мягко говоря, рук отвергнутого Шойхета, кардиолог воспылал жаждой мщения.
А мстил кардиолог совсем не так, как хирург Йося.
Кардиолог давал тридцатку какому-нибудь крепкому жлобу и указывал жертву. Ну, а тот, за эту тридцатку, отделывал клиента так, что клиент превращался в пациента.
Об услуге на этот раз кардиолог попросил Пашку Щербаня, поставлявшего к его столу дефицитную свежую рыбку. Пашка выпил для храбрости полтора стакана портвейна и подловил этого дерьмового Йоську, когда тот возвращался с вечернего дежурства, у памятника писателю Гоголю. И начал его убивать. А мимо проходили двое солдат внутренних войск, они возвращались в часть из увольнения и тоже были подшофе, и не разобрались сходу, кто кого молотит, кто свой, а кто чужой, и схватили Павлика, и сдали в подрайон ментам, так как за каждое нештатное задержание получали по 3 дня д/п отпуска.
И начали его в обезьяннике ломать, и раскололся Пашка, и дал, на свою голову, показания, и стали менты это «дело врачей» раскручивать. И замаячили перед врачами статьи УК.
Кардиологу Песензону — за организацию покушения на причинение вреда здоровью — 4 года.
Хирургу-шпаклёвщику — за «вандализм и осквернение жилфонда грубым попранием санитарных норм» — штраф в размере двух его врачебных окладов.
Ну, и Пашке, за компанию (исполнение покушения) — тоже 4 года.
И обратились Щербани снова за защитой к товарищу Мокроштану, но помочь Леонид Макарович ничем особо не смог, разве что связал папашу с райвоенкомом, майором Н.Подлесным. А тот, чтобы всю эту хрень замять-замылить, пристроил великовозрастного балбеса в армию, на срочную службу в Чехословакию, писарем — за что Леониду Макаровичу отдельное спасибо.
Окончание
___
[1] Трошки — немножко (суржик).
