Шел по улице села и кожей ощущал как ощетинились против него жители. Никто не здоровался, старухи вслед брезгливо плевались, старики отворачивались и с раздражением прихлопывали калитки.
Ромео
Лазарь Городницкий
— Фу, черт! — чертыхнулся от боли Петр.
С пальца ноги сбегала тонкая струйка крови, а на штанинах, как выпуклые зеленые фонари, повисли колючки репейника.
— Совсем разучился ходить босиком.
Присел на траву, куском носового платка обернул кровоточащий палец, боль была не острой, надел сандалии. До деревни оставалось километров пять, около часу ходу. На этой узкой тропинке, вытянувшейся причудливой змейкой вдоль дороги, Петр знал каждый уклон и поворот, каждое дерево и куст, а порой, как казалось ему, каждую травинку и цветок.
Сотни раз еще со времен фабрично-заводского училища ходил он пешком из города на побывку к родителям, жившим неподалеку от города в деревне.
Еще год назад ходили к родителям всей семьей, и семилетний Ленька важно вел их, его и Розу, по этой тропинке, разыгрывая следопыта и проводника. А теперь Ленька наотрез отказывается ходить к деду Матвею, с горячностью выкрикивая, что никому не позволит обижать свою маму. Зальется весь в крике, заплачет и убежит. Да и Роза как то раз твердо ему сказала, что будет лучше, если она не будет навещать его стариков: насильно мил не будешь. И он сам вынужден был признать, что еще со времен невесты Роза по неизвестной причине дорогу отцу перебежала. Мать переживала, охала, глаза прятала, нередко слезу вытеряла и молчала. И теперь Петр в одиночестве, как правило, поутру, еще при живой росе, торопился в деревню. Раньше почти каждую неделю ездили на побывку, а теперь он и сам, чаще выдумывая правдоподобные причины, объяснял родителям почему стал редким гостем у них.
А тут отец позвонил и просил обязательно приехать, потому что назрел серьезный разговор.
Родители были дома, ждали. Мать, как всегда, стол накрыла, из печи глечик выбрала.
— Я для тебя, Петенька, твои любимые галушки приготовила, поешь сынок.
— Подожди мать, сначала дело, не есть же твой сын к нам пришел, чай пожрать и в городе есть чего, — остановил ее отец. — Пойдем, Петро, я хочу тебе что-то показать.
И повел сына в погреб. Погреб был большой, в два помещения, заваленный каким-то барахлом, бочками и ящиками, пустыми и полными. Отец долго с натугой копался, отбрасывал, откатывал, осторожно переставлял и, наконец, из груды оставшегося хламья извлек обитый железом небольшой ящик.
— Здесь, в этом ящике, лежат накопления трех поколений, если считать и меня. Мой дед и мой отец всегда считали, что есть только один владыка в мире, и он вечен. Это не царь, не бог и не герой, как вы орете на площадях. От себя добавлю: это никакая идеология и никакая партия. Это золото. И теперь ты впервые увидишь, что накопили и что завещают тебе твои предки.
Он с гордостью, словно вручал своему сыну патент на счастливое будущее, открыл висевшим у него на шее ключиком ящик. Слабый свет проникал в погреб только через поднятую створку пола в прихожей, но и его хватило, чтобы Петр увидел набитую золотыми монетами внутренность ящика. От удивления он долго смотрел на содержимое, несколько монет взял в руки, словно на ощупь пытался убедиться, что это явь, затем вернув монеты в ящик и прикрыв крышку, посмотрел на отца:
— Зачем тебе все это, папа? Мой прадед копил, не позволяя своей семье хоть редко лакомый кусок и выжимая из каждого пот, мой дед это превратил в семейную традицию и теперь ты пытаешься мне ее передать. Я уже давно нарушил эту традицию. Мне доставляет удовольствие, когда моя семья не испытывает ни в чем недостатка, когда ее члены имеют время на отдых и друг для друга, когда добыча есть только средство для жизни, а не цель. Извини, папа, но я исповедую другую идеологию.
«Рановато я ему рассказал, не созрел еще», — с сожалением подумал Матвей.
— Ну, ладно, пойдем, мать с едой ждет, — примирительно проговорил он.
К обеду Петр решил двигаться назад. Пошел по центральной улице, он знал здесь каждый дом и каждый сельчанин знал его. Июльское солнце загнало всех жителей в дома и тень, и повстречался ему только известный на всю деревню сумашедший Ванька Поляк. Правда, ходили слухи, что Ванька дурака валяет, но врачи признали у него какое-то помутнение в голове и назначили пенсию. Ванька шел по улице и под бреханье собак орал: «Если завтра война, если завтра в поход…» Увидя Петра, подошел к нему и, осмысленно глядя в глаза, спросил:
— Ты мне скажи, начальник, будет с немцами война или миром разойдемся? Там, наверху, что говорят?
— Не будет, Ваня, — обнадеживающе ответил Петр, а сам подумал: «Разве сумашедшие задают осмысленные вопросы?»
Дома Петр рассказал о происшедшем Розе.
— Ты напрасно так жестоко, ведь отец от чистого сердца.
— И я думаю, что он хочет мне только хорошего. Но ты пойми, что в духовном плане мы уже так отдалились друг от друга, что пропало взаимное понимание. Оставим этот разговор, Леньке ничего об этом не говори, мал еще.
Новый год принес холод, ветер, вьюги. Но, когда солнце пробивало себе окошко в сплошной пелене свинцовых туч, его лучи, как непоседливые дети, прыгали с одного снежного хрусталика на другой, разбрасывая вокруг разноцветные блики и ослепляя прохожих. И под ногами людей снег хрустел, с гордостью демонстрируя свою крепость. Старики поговаривали, что это предвестники хорошего урожая.
В середине января Петра неожиданно призвали в армию и направили на трехмесячные курсы танкистов. Курсы закончились присвоением звания младшего комиссара и назначением командиром танка. Перед направлением в действующую армию Петр получил десятидневный отпуск.
Ехал домой со щемящей тревогой. В училище все чаще поговаривали о предстоящей войне с немцами, кто-то принес весть от перебежавших границу польских евреев, что немцы физически преследуют и уничтожают евреев. Мысль о безопасности Розы и Леньки тревожила, вызывала страх. Решил, если немцы придут в город, Роза с Ленькой отправятся в деревню к родителям, а отпуск потратить на оборудование жилой комнаты в погребе. С отцом договорился, что, если немцы придут в деревню, он переправит Розу и Леньку к тетке Пелагее, которая жила на хуторе в дальнем лесу.
Десять дней, потраченные на ремонтные работы в родительском погребе, пролетели незаметно. Расставание с родными вызывало в нем внутренний страх, хотя внешне он держался спокойно и старался их обнадежить скорой встречей.
В воинской части, куда он был прикомандирован, царила тревожная обстановка, каждый понимал, что приближается война. Отпуска были отменены, ускоренно проводился ремонт машин, экипажи почти круглосуточно вели учебные стрельбы.
Последний раз Петр дозвонился домой за неделю до начала войны. Роза была спокойна, на его замечание, что днями может начаться война, самоуверенно отвечала, что от слухов им просто овладела паника, и повода для беспокойства она не видит. Тем не менее он строго наказал, что при первых признаках войны она с Ленькой немедленно переедет в деревню к родителям. Роза обещала.
Все ожидали наступления войны, но началась она неожиданно. Уже ранним утром 22 июня полк, в последний момент выдвинутый к границе и не успевший укрыть свои машины, подвергся бомбардировке с воздуха и потерял почти половину своих машин. Уже на третьи сутки войны поредевший до неузнаваемости полк попал в окружение, но ценой больших потерь прорвался к передовым частям армии.
Так, испытывая одну неудачу за другой, с боями отступая, оставляя города и села, полк оказался за Волгой, где его основательно пополнили новой техникой и людьми. Именно с этого времени наступил звездный час его полка. Сначала окружение и пленение немцев под Сталинградом, где Петр был награжден орденом Ленина и ему было присвоено звание старшего лейтенанта, затем битва под Курском, где танк Петра уничтожил шесть немецких и один таранил, за что ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Закончил войну Петр в Кенигсберге в звании майора. Демобилизовали его досрочно, потому что в тылу приближалась посевная и требовались специалисты-механизаторы.
Петр знал, что Роза с сыном оказались в оккупированной немцами зоне, но постоянно раз в месяц писал письма в адрес родителей, надеясь на чудо. Но чудо не случилось и полевая почта уже привычно проходила мимо. И только в Кенигсберге его настигло письмо отца, в котором он сообщал о гибели Розы и что внука им спасти удалось. Бежал от людей, выл зверем, проклинал мир и грозился отомстить. Но не мог смириться с мыслью, что Розы нет, а он, прошедший огонь и воду, жив. Он почти физически ощущал рядом ее присутствие, разговаривал с ней, рассказывал о пережитом, а, заглядевшись на нее, делал комплименты. Она все время была рядом, он держал ее за руки, обнимал, прижимался и ощущал встречное желание. Проходили фантазии, ощущал пустоту, мир становился серым и противным. Потом убедил себя, что произошла досадная ошибка, что он что-то неправильно прочитал в письме отца, бросился к письму, но его не оказалось, куда-то задевал от горя.
Когда приехал к родителям и увидел их лица, закрыл лицо руками и заревел, как смертельно раненый зверь заревел, тело рвало отчаяние, безысходность, безнадежность. Рядом стоял уже выросший Ленька, держался за отца и тоже плакал.
Из разговора с родителями Петр понял, что нашелся в селе предатель, выдавший Розу. А накануне по ее настоянию переправили Леньку к тетке Пелагее.
Как специалисту с высшим образованием в райисполкоме Петру поручили руководство сельским хозяйством района. Дни и ночи он мотался по колхозам, стараясь мобилизовать людей на посевную.
Как то позвонил его еще довоенный товарищ, теперь возглавлявший местный отдел КГБ.
— Петя, есть разговор. Зайди при случае ко мне на работу, я должен тебе кое что показать.
Выбрал время, зашел.
— Я тут копался в архивах гестапо, фрицы так поспешно бежали, что не до папок с бумагами им было. В этих папках нашел я одну бумажку, тебя касающуюся.
И протянул ему слегка пожелтевший слежавшийся листок бумаги.
Петр быстро пробежал глазами написанный по русски текст, недоуменно на мгновение задержался на подписи «Матвей Кузмиченко». Это был донос на Розу, написанный его отцом. Он с недоверием посмотрел на хозяина кабинета:
— Фальшивка?
— К сожалени, нет, Петро. Мы перепроверили. Ты только не горячись. Если хочешь, мы эту бумажку на твоих глазах сожжем.
Петр не слышал, ему казалось, что исчезла твердь под ногами и он повис в воздухе, сознание отказывалось воспринимать происходящее. Он понимал, что сейчас на его глазах рвется та духовная пуповина, которая навечно связывала его с родителями и расценивал это как предательский выстрел в спину, когда он был на передовой.
Придя в себя, уже внутренне приняв решение, он спросил:
— Ваня, можешь сделать фотокопию для меня?
— Постой, постой, зачем тебе копия? Неужели к прокурору надумал? Опомнись, это же твой отец! А о матери ты подумал? И потом, ведь Розу ты все равно не оживишь. Копию я тебе дам, но ты все таки не горячись, успокойся.
Через два дня, получив фотокопию доноса, Петр подал заявление в прокуратуру, обвинив отца в предательстве и убийстве человека. Матвея арестовали.
Выбрал время, поехал к матери. Мать была в слезах, но приняла как обычно. Попрежнему накрыла стол, села, как всегда готовая его слушать, но вдруг жалобно произнесла:
— Я, Петенька, ничего об этом не знала. Когда Розу взяли, я все мучилась, пытаясь узнать, кто доносчиком был. Ведь Роза выходила только ночью и то редко, никто ее у нас не видел. Я всех жителей деревни перебрала, но ни на кого подозрение бросить не могла. Да и отец, когда Розу взяли, побежал к старосте деревни просить о защите, а тот ему в ответ: «Иди Матвей домой. А то знаешь, что бывает за укрывательство евреев? Иди с Богом». Это мне сам староста рассказал.
И все же по натянутости разговора, по глазам матери, смотревшим мимо него, Петр чувствовал, что мать не одобряет его поступка. Но ни одного упрекающего слова не произнесла. Когда уходил, она тихо, но так, чтобы он услышал, произнесла:
— Теперь я понимаю, почему отец Леньку к Автодье отправил, а Розу оставил.
Много раз готовился Петр к разговору с сыном, а получилось все сумбурно, слишком эмоционально.
Петр говорил, а Ленька молчал, только сжался в комок, словно кто-то пытался его избивать.
— Убить моего деда мало, — вдруг визгливо закричал он и заревел. Петр не успокаивал, сам готов был заплакать, но вдруг заговорил:
— Помнишь, сынок, какая твоя мама была красивая. Я всегда удивлялся, почему она меня в мужья выбрала. А ведь выбирала она, это не я, а она мне предложение сделала. Я бы от страха, что откажет, никогда бы не рискнул. А она это понимала.
Так и продолжалась эта беседа двух мужчин, иногда прерываемая слезами Леньки, и оба они как бы прошлое переносили в настоящее.
С этих пор стала Роза являться Петру ежедневно. Придет, возьмет за руку и ласково скажет:
— Ну как, Петенька, день прошел? Наверное трудно тебе в такой неразберихе и нехватке всего? А что у Леньки с алгеброй, последний раз ты мне говорил, что он тройку получил.
И он торопился ее успокоить, что все у него и Леньки идет удачно.
Посидят, посидят они так, за руки держась, она встает и с печалью говорит:
— Ну, мне пора. До завтра, Петенька.
Он руку к ней протягивает, стараясь задержать, но рука повисает в воздухе…
Отца осудили, учитывая его возраст, дали десять лет тюрьмы.
Все чаще овладевала им мысль уехать из этих мест, где за каждым кустом виделась ему могила Розы, казалось где-то вдали вернется спокойствие и умиротворение. Вот и родители Розы, успевшие во время войны эвакуироваться в Казахстан и там оставшиеся, зовут его с внуком к себе. «Эх, взять бы еще с собой маму, да и рвануть подальше от этих проклятых мест.» С этой мыслью поехал к матери.
Шел по улице села и кожей ощущал как ощетинились против него жители. Никто не здоровался, старухи вслед брезгливо плевались, старики отворачивались и с раздражением прихлопывали калитки.
Мать копалась в огороде, увидя, захлопотала, стараясь накормить сына. Но он ее остановил, усадил за стол.
— Я к тебе, мама, вот за чем пришел. Невмоготу мне стало жить в этих местах, хочу вместе с Ленькой и тобой податься к родителям Розы, давно уже зовут. Там обоснуемся, может успокоюсь маленько. Ты как на это смотришь, мам?
— Нет, нет, сынок, я отсюда ни шагу. Я здесь родилась, здесь и помру. Буду ждать отца, дай Бог из тюрьмы живым выйдет. Здесь и сложим свои головы. А ты поезжай, если тебе полегчает, небось не к чужакам, к своим едешь. Только запомни, что ты в этом доме всегда желанен.
Не стал ждать автобуса, решил пешком в город идти. Вдруг слышит:
— Ты что это, Петро, так зазнался, что мимо проходишь, никогда в дверь не постучишься? Когда мальчуганом бегал, частенько заглядывал к тетке Ольге, чтобы блинчиков откушать. А теперь вот, как чужаки, что ли…
Тетя Ольга, соседка через пару домов, с упреком смотрела на него. Зашел.
— Давай я тебя холодным кваском напою, а то уже с утра припекает, а ты, я вижу, пеши в город собрался.
Она подала кружку с квасом.
— А теперь послушай меня, что я тебе расскажу. Я ведь с твоим отцом одногодки. Матвей за мной даже приударял одно время. В то время жила в нашей деревне одна еврейская семья. Отец — учитель, мать — медсестра и дочка, Фрида ее звали. Была эта Фрида красотой от Бога: статная, ногу как пава ставила, глаза большие с игривой искоркой, ко всем дружелюбная, всегда нужное слово находила, в общем, заметная эта была девица. Вот твой будущий отец и втрескался в эту Фриду, а он тоже был знатным у нас на селе. А она возьми, да спину ему покажи. Родители Матвея даже сватов посылали в дом Фриды, а девка наотрез «Нет!» Надо знать твоего отца: расссверипел, как зверь, грозился убить ее. Кончилось все это тем, что еврейская эта семья уехала из деревни и больше о ней я ничего не слыхала. Вот с тех пор твой батька люто возненавидел евреев, к месту и не к месту всегда о них говорил плохо. Прошло какое-то время и женился Матвей на твоей матери. И скажу я тебе, друг мой Петенька, что каждая баба у нас на селе желала бы иметь такого мужика: хозяйственный, верный, справедливый. Так что ты не думай, что твой отец такой отпетый негодяй. Я ведь сама не одобряю его поступка, только не припомню я на селе такого случая, чтобы сын своего отца засадил.Мы люди деревенские, знаем цену родной крови и собственного куска земли, для нас это стержень. Ты уж не обессудь, а только правду сказать надо. Ну, ладно, будь здоров и не обижайся.
Монотонно, усыпляюще стучат колеса поезда. Ленька на нижней полке давно уже посапывает, а Петр идет на встречу с Розой. Большая, луговая поляна, покрытая ковром цветов, яркое солнце в глубокой синеве, и бежит к нему навстречу в белом платье его Роза, вся залитая радостью и желанием, и он от счастья замирает, и так ему хорошо.
Монотонно стучат колеса поезда.
* * *
Леонид Петрович закончил свой рассказ и замолчал. А я не сумел сразу вернуться к своему собеседнику, не желая покинуть поляну, на которой встречались его счастливые родители. Мне тоже было радостно, потому что по большому счету, когда видишь такое редкое счастье, и сам проникаешься этим чувством.
И вдруг я услышал:
— Очень прошу вас, напишите о моем отце. Неужели ныне живущим людям уже не нужны Ромео?
Неудача.
Начиная от «глечика с галушками» и кончая «его ещё довоенным товарищем».