Александр Левинтов: Ноябрь 16-го

Loading

Я уже владел такими сложными грамматическими конструкциями как to the right, to the left, но мой английский тогда был совсем мал и робок, от волнения я забыл, как по-английски «кладбище» (cemetery), а именно там надо было свернуть. Поэтому я воздвиг из известного мне лексического материала «long term parking for bodies».

Ноябрь 16-го

Заметки

Александр Левинтов

Баварская осень

это красок разномастье,
эти томные туманы,
в небе птичьи караваны
из несчастия в ненастье

ходят призраки в тумане
по пустым полям и весям,
по шоссе и тёмным лесом,
как баварские цыгане

это сонное барокко,
двухэтажные усадьбы,
чинная, как после свадьбы,
птиц крикливая морока

под багровые закаты
по пивнушкам-ресторанам,
при свечах и в тарараме
пиво с песнями накатим

Августинец

Аврелий Августин, более известный нам как Августин Блаженный, один из отцов христианской церкви, жил в 4–5 веках и оставил нам образцы жизненного пути к христианству, смиренной и мудрой жизни, а также два трогательных чистотой веры и мысли труда: «Исповедь» и «О граде Божием».

Спустя примерно девятьсот лет после его рождения возник нищенствующий орден августинцев (папа Александр IV), позже к числу нищенствующих монашеских орденов прибавились францисканцы, доминиканцы и кармелиты.

Августинский орден дал миру трёх выдающихся деятелей: Мартина Лютера (его монашеское имя — Августин) (1483–1546), Ансельма (1625–1694) — основоположника научной генеалогии и Менделя (1822–1884), отца генетики.

Монастыри сыграли выдающуюся роль в христианизации Европы: демонстрируя образцы нравственной жизни и хозяйственной деятельности. По сути, они, например, привели полукочевые народы германцев к оседлому образу жизни.

В частности, монастыри продвигали из Средиземноморья на север виноделие и пивоварение. Мюнхен (дословно — «город монахов») знаменит был своими августинскими монастырями. Августинцы, строго блюдя посты, прежде всего Великий пост перед Пасхой, варили пиво — оно, в отличие от вина, считалось постным питиём, мартовское пиво было заметно крепче октябрьского, так как становилось основой постного питания. Монастырская пивоварня Augustiner Bräu возникла в Мюнхене в 1328 году (в этот год московский князь Иван Калита наушничает в Золотой Орде на своего старшего брата тверского князя Михаила ради великокняжения, что приводит к полному разорению Твери и казни Михаила, больше нам ничего неизвестно об этом).

Сегодня это — товарищество на вере, 51% акций которого принадлежит некоммерческой организации Augustiner-Bräu Wagner KG, а 49% — частным вкладчикам. Пиво продается только в Мюнхене и его окрестностях в объёме около миллиона литров в год, что очень скромно по баварским понятиям. Пиво никогда не рекламируется и отличается строгостью соблюдения традиционных технологий: в отличие от других, “Augustiner” летом из-за жары не сокращает срок вызревания пива, во время Октоберфеста разливает своё пиво только из дубовых бочек (единственная пивоварня!) и только в двух палатках. Здесь не варят новомодные слабоалкогольное и безалкогольное пива. Вся линейка очень короткая:

Augustiner Helles Vollbier — Светлое пиво сорта Лагер («складское», содержание алкоголя 5,2%.

Augustiner Edelstoff — Светлое пиво сорта Экспорт, содержание алкоголя 5,7%.

Augustiner WeißbierПшеничное пиво.

Augustiner PilsПильзнер.

Augustiner Dunkles — Тёмное пиво низового брожения.

Augustiner Heller Bock — Светлое пиво специальной рецептуры с содержанием алкоголя 7%. Продается только в Мюнхене.

Augustiner Maximator — Темное пиво специальной рецептуры с содержанием алкоголя 7,5%.

Augustiner Oktoberfestbier

Я опять в Мюнхене, пью своё любимое Augustiner Heller Bock, на мой вкус, самое лучшее в мире, душистое и притягательно чистое на вкус, своим питиём на 51% занимаюсь вместе с Augustiner-Bräu Wagner KG благотворительностью: помощью бедным и нуждающимся, сам с собой размышляю, что же традиционного в этом, если основной смысл традиции — передача? Конечно, не только и не столько технологии и материалы либо ритуалы типа Марцфест и Октоберфест. А традиционны, прежде всего, смиренное человеколюбие, терпеливое движение к Богу и стремление помогать окружающим, заложенные когда-то Августином Блаженным и составляющие основу пивной деятельности Августинца.

В монастырской пивной

облетели листья у каштана,
пиво монастырское душисто,
не шумят машины автобана,
на душе и ветренно, и чисто

голых веток, как в мольбе, извивы,
водоскат у мельницы чуть слышен,
плачут тихо над рекою ивы,
одиноко, как последний нищий

в предвечернем небе однорого
проплывает месяц против ветра
предо мною — дальняя дорога,
тысячи обратных километров

неприютны мне родные дали,
неприветливы пространства и пустоты,
с кружкою последней счёт подали,
на прощальной, грустной, тихой ноте

Воскресная и праздничная еда

В моём послевоенном ленинградском детстве по воскресеньям (тогда только воскресенье и было выходным в 48-часовую рабочую неделю в стране диктатуры пролетариата, в отличие от капиталистических государств, угнетавших и эксплуатировавших свои народы по 40 часов в неделю ещё с конца 19-начала 20 вв.) к чаю подавался белый хлеб, на который намазывался маргарин и сверху посыпалось сахарным песком (в чай клался только пилёный сахар, более сладкий и более экономный из-за этого; бабушка сахарными щипчиками раскалывала крупные куски этого сахара на мелкие фрагменты; пить чай полагалось вприкуску, на второй кусочек не рассчитывать и пользоваться блюдечком — пить из чашки или стакана было привилегией взрослых мужчин, в это сейчас вы не поверите, но тогда кипяток был гораздо горячее нынешнего и приходилось дуть на чай в блюдечке, держа его по-детски двумя руками или по-взрослому — одной).

В нашей семье воскресными блюдами считались: утром — сырники со сметаной и какао со сгущёнкой, в обед — мясной бульон с печёными пирожками, начинёнными перекрученным в мясорубке мясом из бульона. Мозговая косточка доставалась только отцу — главе и кормильцу всей семьи в семь ртов. Он выколачивал мозг в большую ложку, а мы глотали слюни и мечтали вырасти большими, чтобы вот также выколачивать мозги из мослов. Вечерний ужин включал в себя винегрет, просто винегрет или винегрет с селёдкой, чай с белой булкой или — ура! — с пряниками, конфетами-подушечками, печеньем «василёк» либо «привет», на которое также намазывался маргарин, присыпаемый сахаром.

Не надо думать, что мы были какой-то там супер-бедной семьёй: типичный средний класс той эпохи, отец — капитан и ветеран войны, человек с двумя высшими образованиями.

На праздники детям доставалось много лимонада и ситро, конфеты, преимущественно карамель, но попадались и шоколадные, что-нибудь фруктово-ягодное, по сезону, чаще всего, фруктовое мороженое, в общем, много сладкого, до которого мы все были охочи, как, впрочем, и до соленого, и до всего вообще хотя бы немного съедобного. За взрослым столом появлялся алкоголь, не обязательно водка, могло быть вино или шампанское, в очень умеренных количествах, а также как всенепременное: сыр в нарезку, шпроты, грибочки, холодцы, селёдка, рыба, чаще всего лещ горячего копчения или вяленый, салат-оливье, а к чаю — торт или пирожные, варенья в вазочках — вишенное, земляничное, из райков и другие. Наша мама пекла изумительный яблочный пирог с перегородками: всё-таки чувствовалась, что её дед был крупнейшим пензенским мукомолом. Праздничные застолья тянулись часов 5-6, основным блюдом были разговоры: рассуждения и споры на культурно-литературные темы. Дети давали концерт: пели, танцевали, мне более всех удавалось читать стихи, после чего они отпускались гулять, чтобы не мешать взрослым. Перед чаем или после него взрослые пели застольные песни, единый, как политдень, репертуар по всей стране: «Хаз-Булат удалой», «Из-за острова на стрежень», «По диким степям Забайкалья», военные и революционные.

Советские времена оттепели и последовавшего за ним застоем заметно поменяли меню и ритуал выходных и праздничных ед.

Во-первых, мы все постепенно выползали из коммуналок, а это, как ни странно, сильно ударило по праздничным застольям — они стали, в основном, семейными.

Во-вторых, увеличились уикэнды: сначала суббота стала рабочей только до обеда (официально — на два часа короче, фактически, если без обеда, то до обеда), появились и новые праздники-выходные: день Победы, 23 февраля, а чуть ранее того 8 марта, профессиональные праздники (преимущественно по воскресеньям), праздничные невыходные дни: день космонавтики (вместо Парижской коммуны), день защиты детей, день комсомола — скорее повод выпить, чем праздник.

В-третьих, по выходным и праздникам сильно добавилось алкоголя: водки и пива, с гонцами за следующей, неоднократными гонцами, особенно по пятницам и субботам: в воскресенье винные отделы и магазины были закрыты.

Экономика возрастающего дефицита привела к тому, что почти по всей стране, за исключением Москвы и приравненных к ней закрытых городов, мясо и мясные супы стали воскресной едой. Белый хлеб, несмотря на импорт зерна в жутких размерах, стал обыденностью, но исчезли изысканные его сорта: халы, горчичный, красносельский, французские булочки, слойки-калорийки и прочие вкусности. Эта же дефицитная стратегия привела к появлению праздничных заказов, куда и стекал постепенно дефицит. Любопытно при этом, что сначала что-то уходило из праздничных заказов для всех в заказы для начальства, а оттуда — в цековские и обкомовские пайки.

Исчезли сырокопченые колбасы именно по этой траектории, по ней же — вобла, осетрина, черная икра, крабы. Заказы для нас, простых смертных, включали в себя (в Москве): шпроты, консервы из тунца, лосося и сайры, майонез, полукопчёную колбасу, югославскую баночную ветчину, тёртый хрен, печенье «Юбилейное», баночную селёдку, гречку, рис, мандарины (новогодние заказы). Была ещё такая издевательская манера подсовывать в заказы разную неходовую дрянь в нагрузку, чаще всего несъедобную, на выброс, какой-нибудь шпротный паштет, кильки в томате без рядовой укладки, макароны самых последних сортов. Не стеснялись подсовывать и гниль. Это как с театральными билетами: берёшь два билета в Вахтанговский, а тебе ещё всучивают МХАТ, Малый, Ленком, Станиславского, Гоголя или Советской Армии — ты туда, конечно, не пойдёшь, поэтому смотришь лишь на цену нагрузки.

Сегодня мы пошли явно по стопам ненавистного Запада. Уже входят в привычку воскресные early birds («ранние пташки») и branch (поздний завтрако-обед) с креветками-крабами-устрицами и шампанским и/или коктейлем «мимоза» (шампанское с апельсиновым соком), просто походы в ресторнан, лишь бы в выходные не готовить и не мыть посуду, а также многолюдные party, часто с ночёвкой или ночёвками, пикники с шашлыками (или a la барбекью и шишкебабами), как правило, не в лесу или организованных пикниковых местах, которых до сих пор нет, а на дачах и в загородных коттеджах, потлак — там же и так же, на лоне природе, празднование дней рождений, поминки, корпоративы в кафе и ресторанах. Есть у нас, конечно, и нечто самородное — бани. Я, например, одно из своих семидесятилетий (всего их было с полдюжины) отметил в бане, с раками, морем пива, водки, голытьбы леди и джентльменов, с возмутительным пренебрежением здоровьем.

За 70 лет мы проделали огромный путь к благосостоянию, наши сегодняшние будни, выходные и праздники несравненно богаче тех, что были когда-то, но, увы, разница между нами и европейцами: итальянцами, немцами, французами, а, если честно, то и всеми остальными, а также американцами, израильтянами и японцами — не сократилась, а заметно увеличилась. И доказательство тому — откровенный гастрономический крен в нашем туризме в Европу, Китай, Индию и Индокитай.

На грибоварне

Это было в середине 60-х, последнее студенческое, преддипломное лето. Надо сказать, что нас, географов, геологов и биолого-почвенников, ни в какие студ. отряды не брали — у нас всё лето уходило на полевые практики. Но деньги-то и нам ведь нужны были, а на практике не заработаешь — с голоду бы не сдохнуть. А тут — практика моя кончилась числа 20-го июля. И я рванул на заработки: осенью предстояла свадьба.

По чьему-то подсказу я поехал в Центросоюз, где набирались бригады грибоваров. Народ случайный, но, в целом молодой, до тридцати. Мне было 20, и я оказался самым молодым в бригаде из 12 человек. Мы познакомились и сразу, в первый же день, за неделю до выезда, распределили обязанности, функции и условия — всё на добровольной основе. Не знаю почему, но мы сразу отказались выбирать бугра (бригадира): ему полагалось 15% сверх, а за что?

Мне, как имеющему почти экономическое почти высшее образование, досталось ведение счетов, расходов и расходов материалов. Кроме того, я вызвался сложить две плиты: главную, грибоварную, и кухонную. А сверх того, я взял на себя функцию шеф-повара: следить за расходом продуктов и составлять меню на неделю вперёд. Готовить должны все, по очереди, но отвечал за кухню я. Меня при этом освободили по моей просьбе от двух обязанностей: мыть посуду и сортировать пряности для засола.

Сразу уговорились: заболевший добирается до Кологрива (12 километров), а дальше своим ходом в Москву и в доходах не участвует. Слава богу, за месяц не заболел никто, даже поносом никого не пронесло. Сухой закон также был жёстким. Курили все, но все — разное. Я накупил махры и самых дешевых сигарет, польский «Спорт», по 8 копеек за пачку.

Всё в тот же вечер мы составили заявку на материалы: строительные, инструмент, (я, например, для печей заказал куб кирпичей, мешок цемента, шесть десятков яиц, корыто, два мастерка, две кочерги, два простых ведра и два совка, две чугунные плиты с тремя конфорками каждая, трубы из жести, 30 метров полумягкой проволоки, три алюминиевых бака по 80 литров каждый и ещё три поменьше, 6-литровые, чугунную сковородку с крышкой, ножи, половники, ложки-вилки-миски-кружки, огромный сотейник, литра на три, кухонные варежки, пар двадцать, тряпьё и кухонные полотенца, неразрезанные, рулоном, несколько пачек стеариновых свечей, ещё я выписал восемь окованных ящиков для хранения всего съестного, с замками), больше всего оказалось строительных материалов и инструментов. Конечно же, нам выдали полсотни разнокалиберных бочек, от 140 до 180 литров каждая, обливные вёдра, алюминиевые вёдерные кузова, вмещающиеся в рюкзаки, и сами рюкзаки, телогрейки, плащ-палатки на случай дождя или росы, кирзачи, обмотки к ним, спальники, а также два мешка соли грубого помола и всяких пряностей: перец горошком, перец душистый, перец красный молотый, перец красный жгучий сухими стручками, укропное семя, зеру, гвоздику, лавровый лист, сухие укропные зонтики, кориандр, сушёный хреновый корень, мешок чеснока килограмм на пять, кажется, ещё какие-то пряности.

Из продовольствия я заказал два мешка картошки, полмешка репчатого луку, вермишель, рожки и макароны, гречку-пшёнку-перловку, полсотни банок сгущёнки, говяжьей и свиной тушонки из расчета по банке на человека в день (в царской армии именно такова была солдатская норма), мешок сухофруктов, дикое количество галет, сухарей и печенья — вместо хлеба, чай-кофе-какао, сахар, несколько трехлитровых банок постного масла, мешок вяленых лещей (ещё как пошли!), само-собой пряности, томат-пасту и, уф!, вроде бы, всё.

Выехали мы сразу после обеда. Представитель Центросоюза в кабине, мы со всем своим хозяйством и бочками штабелем аж в три этажа, напрочь закреплёнными из-за предстоящего бездорожья, в кузове бортового 130-го ЗИЛка с прицепом, где находилось всё необходимое для строительных работ. 700 с гаком километров преодолели почти за сутки: хорошо, что «дорога» до Кологрива была сухая, а то бы вообще неизвестно, доехали бы.

Наш лагерь — это был выбор кооператора, человека действительно опытного, строгого и на удивление честного, он же приехал ровно через месяц забирать нашу продукцию и нас самих; он заранее предупредил, чтобы мы бочки до сдачи не заколачивали: он будет проверять грибы на вкус и наличие червивых, если хоть одного червя увидит, завернет всю бочку — оказался недалеко от шустрой речки Унжи, в глухом лесу, рядом с родником. Место оказалось идеальным — лучше не придумаешь.

Мужики вдевятером, тёртые и поднаторевшие в плотничестве, сразу после завтрака принялись за свои строительные работы. За один день они возвели двухкомнатный барак с двумя входами-тамбурами для сапогов и верхней одежды, туалет на четыре очка, рядом с ним умывальник с шестью сосками и под кровельным навесом, соорудили треугольный стол со скамьями и над ними навес, тоже кровельный, хозблок с четырьмя отделениями: дровник, «арсенал» с топорами, лопатами и прочим инвентарём, продовольственный склад для меня, дежурных по кухне и грибоваров, бочковой склад. Недалеко от туалета они вырыли мусорную яму для органики, а для стеклотары и банок мы использовали несколько крафт-мешков, которые и забрали потом с собой. Когда я закончил свои печки, они вывели трубы над навесом (раструбом на восток, от реки) и закрепили их проволокой.

Два мужика занялись лесоповалом: сначала нарубили строителям жердей из молодняка, а затем навалили и напилили на дрова десять кубов. Лапник пошёл на «матрасы» под спальники.

Я долго искал подходящую глину, нашёл у самой реки приличную линзу, натаскал двумя вёдрами — с избытком, сделал в корыте раствор (вода, глина, цемент и яйца, оно хорошо было бы ещё добавить творогу, но где ж его взять?), раствор получился знатный, хоть на бутерброд намазывай.

Над первой печкой я долго колдовал, дважды даже пришлось перекладывать — тяга плохая, зато вторую сложил лихо, в полтора часа. Закрепил плиты и, пока мужики строили над печками навесы, тщательно обмазал обе, для чего пришлось завести ещё одно корыто раствора. Уезжая, мы хотели развалить мои сооружения, даже ломом пытались — ничего не вышло, насмерть прикипели. Ужинали мы горячим.

Если честно, я думал, что этот день никогда не кончится, так ухайдакался. После ужина рухнул в сон, помню, как голова стала клониться, а как упала — уже не помню.

Мы, ещё пока ехали, разбились на три смены и установили распорядок:

Подъём в 6, по любой погоде, утренние процедуры и завтрак — в полчаса (дежурный по кухне встает на полчаса раньше), первая смена уходит в лес километра на 2-3, у каждого по два ведра и рюкзак с коробом, вернуться надо не позже 10:30 ко второму завтраку, в это время вторая смена занимается солением (в первый день — подготовкой приправ и пряностей в партионности на одно ведро: для белых — один состав, для чернушек — другой, для маслят и моховиков — третий, для подосиновиков и подберезовиков — четвертый, для лисичек — пятый: в целом для губчатых заметно больше, чем для трубчатых и сама смесь более выразительна), а третья занимается хоз. делами, которых всегда — уйма. Всего грибы были семи сортов и солились отдельно друг от друга. Кончно, мы брали и несортовые: молоденьких свинушек и сыроежек, опят, валуёв, рыжиков, белых груздей, волнушек и всех остальных: они шли в суп, на жарёху, на жаркое с картошкой, я готовил грибную икру на завтраки, а основная масса шла на засол-ассорти для еды здесь и домой.

В 11 часов в лес уходит третья смена, в том же направлении, но на километр, первая смена — грибоварничает, вторая — хозяйствует; обед — с трех до пол-четвёртого, после которого первая переходит к хозработам, вторая — в лес — на 150-200 метров вглубь, третья занимается засолкой.

Ужин — с полвосьмого до полдевятого. За ужином обсуждаются все дела, например, указываются грибные огороды и поляны, особенности леса, а также намечаются дела на следующий день.

Потом — полчаса досуга и личного времени. Среди нас оказалось два заядлых рыбака и в нашем меню появились и уха, и жарёха, и печёная на рожнах рыба: щурята, язи, подлещики, плотва, окуньки.

Я в это время вёл дневник и расчёты расходов продовольствия: очень не хотелось тащиться в Кологрив, да и черта ли там купишь в их сельпо? — оно ведь только на своих рассчитано.

Мы умудрялись и успевали и искупаться в Унже, и постирать тут же нательное.

Один день сбор шел вверх по реке, на север, второй — от реки, на восток, третий — вниз по Унже, на юг, так, чтобы грибы могли за пару дней подрасти и высыпать новые. Через три дня мы менялись сменами: всё-таки грибы лучше собирать утром и хуже всего — после обеда.

Место, однако, было грибастое — молодец Кооператор. Редко, когда смена возвращалась с недобором, гораздо чаще — с перебором или досрочно.

Грибы отбирались только чистые, молодые, не червивые, не дай бог, без всяких хвоинок, листочков и корешков. Но не рассортированные — это делалось уже на месте, грибоварами.

Грибовары доочищали грибы, тщательно их промывали в трёх водах, параллельно сортировались и варились в соленой воде в 80-литровых баках. Первыми варились губчатые, по сортам: сначала белые, последними — моховики, потом трубчатые: сначала лисички, потом чернушки.

Грибные очистки вместе с водой выливались, чуть отойдя от лагеря, чтобы место было ещё грибастей, а отвары выливались в помойную яму.

Грибы из баков отлавливались сотейником в вёдра, из вёдер — в бочки и только после этого добавлялась смесь приправ и пряностей, а также горсть-другая соли. Сверху клался гнёт, благо в Унже и по берегам было полно увесистых валунчиков размером с голову пионера. Моя задача состояла в ежедневной проверке солености грибов, которая набиралась не сразу, а на второй-третий день. Если надо, я подсыпал соли или наоборот, просил дополнительно не присаливать вместе с пряностями.

Хоз. дела имеют свойство никогда не кончаться: колка дров, мытьё посуды, уборка помещений и территории, заготовка воды из реки и родника (исключительно для питья и готовки еды), бесконечные ремонты и улучшения.

Первые дня три были очень тяжёлыми, думал, не выдержу, но, видя, как остальные пашут и хоть бы что, не сдался, втянулся, а через неделю уже не представлял себе жизни без грибоварских дел. С погодой нам и повезло, и не повезло. По–настоящему проливенный дождь был только раз, 14-го числа, а так — сеяли мелкие дождички, с 20-го вообще ни капли сверху. Но гриб шёл стеной, ему в земле по ночам холодновато было.

Мы проработали ровно четыре недели. Последний, тридцатый день ушёл на инвентаризацию остатков, уборку. Машина пришла в то же время, что и в первый день. Кооператор перепробовал и пересмотрел все бочки (все — полные), которые тут же, у него на глазах, заколачивались и укатывались на борт по покатям из двух жердин. Я с кооператором отсортировал всё казенное имущество на предмет списания или возврата, списанное, в основном тряпьё, тут же сожгли, мусорную яму забросали с холмиком, все постройки не стали рушить — вдруг, пригодятся? (как выяснилось — пригодились для следующей смены, прибывшей в наш лагерь через два дня.

Так как на каждой бочке был указан её литраж, то подсчитать урожай не составило никакого труда — получилось чуть более 7.2 тонны. Кооператор уединился со мной для расчётов. Меня потрясло, что он учёл стоимость наших строительных работ и работ по благоустройству — вот этого я никак не ожидал, даже мои печки посчитал, хотя и до обидного дёшево.

На круг мы заработали по пятьсот рублей каждый, это моя годовая повышенная стипендия. Кроме того, каждый увозил в банках по нескольку килограммов соленого ассорти (одну трехлитровую банку мы подарили Кооператору) и примерно по паре килограммов сушеных грибов (на сушку шли чистые, но взрослые грибы).

В Москве нас на следующий выгрузили у конторы Центросоюза в Марьиной роще, откуда мы и стартовали. Самым потрясающим было то, что Кооператор расплатился с нами — чистыми, без вычетов, безо всяких ведомостей.

Я некоторое время поддерживал отношения с ребятами, а потом закрутился с этой свадьбой и всех растерял.

Всего по моим расчетам Центросоюз потратил на эти 7.2 тонны около 10 тысяч рублей: много, почти по рублю с полтиной за кило.

Я терялся в догадках: куда оно все девалось, ведь даже в кооповских магазинах соленых грибов уже давно не было. Позже я узнал: из-за неправильного хранения 90% этой продукции погибало и беспощадно разворовывалось. Остальное расходилось через мелкооптовые базы по нескольким ресторанам и столовым престижных ведомств, по существу, за бесценок. В таких ресторанах как «Иртыш» на Павелецкой, «Центральный» (бывшая «Астория») на Горького, «Славянский базар», «Берлин» (бывший «Савой») в меню были грибы, вроде тех, что заготавливали мы, по ценам в пересчете на килограмм в 5 рублей. Экономически абсолютно бессмысленное предприятие.

Ноябрём

отшуршала, опустела осень,
грустно, серо, сумрачно, тоскливо,
ничего не ждём уже, не просим
у небес, беззвучных и дождливых

и себя хороним перед спячкой
долгих, длинных, заунывных дней,
тратя вновь здоровье из заначек
под скулёж вечерний: «брат, налей!»

на последних листьях, им вдогонку
как постскриптум: «разлюби меня!»,
лёд на лужах — призрачный и тонкий
в отблесках проснувшегося дня

«всё пройдёт» — прошло уже, наверно,
ожиданья замерли вдали,
путь мой до пивной или таверны
долог будто время у Дали

Две лингвистические логики

Когда-то один склонный к преувеличениям и литературному воровству писатель позволил себе панегирик о «великом и могучем»: эта нелепость так въелась в наше национальное сознание, что мы не замечаем очевидной истины — в русском языке всего 400–500 тысяч слов, в английском — около 10 миллионов. Мы — лингвистические карлики и недомерки, но восполняем эту малость флексичностью своего языка, разнообразием окончаний, падежей и смыслов, порождаемых приставками (префиксами).

Однако особую роль в нашем языке играет его синонимичность и обилие метафор.

Однажды в экспедиции, от великого ничегонеделания, я перебрал сотню синонимов глаголу «выпить» (разумеется, алкоголя выпить, а не воды или чаю), полсотни глаголов, описывающих сексуальные действия, и столько же — глаголу «есть» (жрать, хавать, кушать, трескать и т.д.). Мы легко и охотно используем синонимы и употребляем метафоры (перенос смыслов), более того, мы легко и придумываем их (сооружаем, конструируем, констралябим, творим и т.д.).

Однажды, работая развозчиком пиццы в маленьком калифорнийском городке Монтерее (32 тысячи жителей), я был остановлен заблудившимся автомобилистом:

— Как тут проехать к хайвэю 1?

Я уже владел такими сложными грамматическими конструкциями как to the right, to the left, но мой английский тогда был совсем мал и робок, от волнения я забыл, как по-английски «кладбище» (cemetery), а именно там надо было свернуть направо. Я помнил только, что слово это связано с цементом, но если сказать «cement», то человек наверняка начнет искать цементную фабрику, а её у нас отродясь никогда не было. Поэтому я воздвиг из известного мне лексического материала «long term parking for bodies». Человек понимающе улыбнулся, и я увидел, что он поехал правильно и сделал правый поворот именно у кладбища.

Противоположным путём пошёл английский язык, он пошёл вглубь понятийных различений. Вот как разворачивается в английском понятие «точки»:

грамматическая точка — period,
математическая точка — point,
геодезическая точка — peak,
Интернет-точка — dot,
географическая точка (место) — spot, location, place,
точка зрения, обзорная точка — viewpoint,
фототочка — pixel.

В каждой действительности — свои слова-понятия, которые не являются синонимами, не взаимозаменяемы и не пересекаются.

Нельзя сказать, что понятийная дифференциация — сугубо английская привилегия. В немецком der Ort означает географическое место (город, посёлок, место действия), а der Platz — место (сидения). Но кроме того, «место» может быть переведено как die Stätte (место стояния), der Standort (месторасположение, размещение; А. Вебер в своё время создал знаменитую теорию штандортов или размещения), die Position (место как позиция), der Schauplatz, der Fleck, der Sitz (сидячее место), der Raum (место как пространство), die Gegen (местность), die Stelle (отсюда наш стеллаж), der Punkt (место как пункт), der Rang (место в ряду таких же). Хотя немецкий язык вполне флексичен. Эта способность к различениям присуща практически всем западноевропейским языкам, независимо от их аналитичности или флексичности.

Конечно, синонимия и метафоричность — украшение языка, его поэтичность и пёстрая онтологическая лоскутность.

Но есть в этом и один принципиальный недостаток — гуттаперчивость понятий и связанная с нею подмена понятий, чем так ловко пользуются уже несколько веков наши политиканы, пропагандисты и демагоги. Не так давно мы откровенный застой нашей экономики стали величать «устойчивым развитием», хотя во всём мире и в международном языке договоров и документов sustainable development означает нечто совсем иное, а именно «обеспечение существования будущих поколений».

Для всех «кризис» означает «период принятия решений», управленческих или политических, а у нас — депрессию. Откровенный регресс в экономике, культуре и нравственности в нашей стране мы теперь называем «традициями» и «национальными ценностями», готовы даже принять закон о русской нации, не задумываясь о том, как это оскорбительно для других 150 наций и народностей, населяющих нашу страну, как это нелепо выглядит относительно федеративного устройства государства.

К сожалению, «дурная синонимия» существует не только в сфере политики, права и власти (в праве это вообще недопустимо, ибо лишает право смысла «справедливости» и придаёт ему статус «произвола»), но и в науке: часто синонимизируются такие антонимы, как комплекс и система, район и регион, страна и государство, периферия и провинция — это только в географии, а в других науках?

Я убеждён: не столько мы формируем свой язык, сколько язык формирует нас. Лингвистическая логика, которой следует русский язык, IMHO, ведёт нас в тупик, может быть даже в трагический тупик. Миссия наша, тех, кто обеспокоен судьбами русского языка и его носителей, в строгой и жёсткой понятийной работе, в порождении не новых смыслов (это — забота элиты), а в установлении рамок и русел смыслообразования и строительства понятий. Нам важно от фиксации эфемерных и ситуативных смыслов перейти к их укоренению в понятиях.

Призвание

В поисках индивидуального спасения Мартин Лютер посоветовал своим последователям три вещи:

— скромный образ жизни,
— аскезу трудолюбия (industria),
— и Beruf.

Das Beruf — одновременно и отклик на зов Бога, и профессиональный труд. Что значит встать на путь спасения? — считал Лютер, — это значит трудиться во благо людей. Как узнать, что ты трудишься во благо людей? А так — если тебе за труд платят всё больше и больше, значит, ты движешься по зову Бога к своему спасению. Именно на этой простой истине и построен протестантизм, приобретший вскоре множество оттенков и разновидностей. Именно Beruf и собственно протестантизм породили наёмный труд как массовое, даже доминирующее явление: при рабовладении свободному человеку, согласно Цицерону, было зазорно работать по найму, а рабу вообще ничего не платили; в феодальном обществе крестьяне вели натуральное хозяйство, они никого не нанимали и их никто не нанимал, а ремесленник также работал сам на себя, его же ученики и подмастерья трудились «за харч и постой», получая в вознаграждение за свои усилия растущее мастерство.

В работе «Протестантская этика и дух капитализма» М. Вебер показал, как и почему общество перешло к капитализму и рыночной экономике:

— труд стал из-за Великих Географических Открытий самым дорогим и дефицитным товаром (наиболее мобильная часть населения бросилась на завоевание новых земель, откуда хлынули золото и серебро, позволившие перейти от натурального хозяйства к товарному, товарно-денежному, одновременно Европу наводнили крысы, а с ними чума, холера и другие моры, 84 года в 16 веке, названном малым оледенением, оказались неурожайными и дело доходило до каннибализма и торговли человечиной). Всё это обезлюдило Европу почти наполовину;

— носитель труда впервые получил критерии построения образа себя и своей жизни, что позволило стихийно сформироваться рыночному механизму ценообразования, при котором любая уторгованная цена между продавцом и покупателем, а также стоящими за ними производителем и потребителем оказывалась взаимоприемлемой, взаимовыгодной и справедливой;

— наёмность труда позволила перейти к массовой занятости и, стало быть, механизации и машинизации, мануфактуризации производства, к профессионализму как массовому явлению;

— рост оплаты труда и скромный образ жизни стали фактором формирования богатства, которое, в соответствии с протестантской этикой, требовалось не тезаврировать, не транжирить, а пускать в оборот, капитализировать, инвестировать..

Так спасение и профессионализация оказались слитными и единым процессом.

В русском языке грамматически точная калька с немецкого Beruf — призвание — появилось только в конце 19 века, в ходе «развития капитализма в России». В Словаре В. Даля этого слова ещё не было. Его синонимами и предшественниками были «служение», «нива» и «поприще», сначала измеряемое как верста (один оборот плуга), а затем как 20 вёрст (дневной пеший переход). «Призвание» остаётся низкочастотным и пафосным, патетическим, не обиходным словом. Немцы спокойно говорят Ich bin der Schuster fon Beruf (я — учитель по профессии/призванию). Наше «я — сапожник по призванию» звучит дико.

Надо сразу сказать, что протестантские идеи призвания, трудолюбия и скромности не очень-то прижились в российском обществе: если Синдерелла (Золушка) и ей подобные персонажи — главные и наиболее часто встречающиеся герои европейских сказок, то у нас это — Емели и Иванушки-дурачки, на которых богатства и всяческие богатства сваливаются случайно и явно незаслуженно, не за труды.

Профессионализм и призвание в русском языке настолько разошлись в смыслах, в отличие от немецкого, английского и других европейских языков, что это стало заметно даже в переводах. Вот что демонстрирует нам современный translate yandex.ru:

Перевод Beruf (первое значение) на:

— английский — professional,
— испанский — profession,
— латынь — amet,
— итальянский — professione,
— польский — zawód,
— французский — profession,
— чешский — professionálni,
— русский — профессия.

Перевод призвание (первое значение) на

— английский — calling,
— испанский — le vocación,
— латынь — vocans,
— итальянский — vocacione,
— польский — powołanie,
— французский — appel,
— чешский — povoláni,
— немецкий — Berufung.

Во французском и английском существует также весьма распространённое vocation производное от латинского vokans и корневым образом связанное с voice (голос), что весьма близко по смыслу с call (зов),

В случае с русским языком лингвистика здесь, увы, не при чём: это адекватные ментальности слова имеют свойство формировать национальное сознание и характер, а интродукция типа «призвание» не приживается и в языке бессильна на нравственные коррективы и исправления.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левинтов: Ноябрь 16-го

  1. 1) «Монастыри сыграли выдающуюся роль в христианизации Европы, демонстрируя образцы нравственной жизни и хозяйственной деятельности».
    Как высказался проф. Чемоданов, из монастырей вышло слово Социализм — общность. Из так наз. общежительных монастырей. Почему-то социалисты об этом факте не упоминают.
    2) Почему «Феодализм» — это натуральное хоз-во ?
    Десятинная церковь в Киеве была названа так по той причине, что ей (возможно она была во главе всех др. церквей) Владимир святой назначил десятину от таможенных сборов. Раз были тамож. сборы, была и торговля. Торговали, возможно, продуктами дани, но где собиралась дань, мог быть.и торговый обмен. Одним словом, «натуральное хоз-во при феодализме» — скорее умозрительный плод теоретиков. Тем более, что Киев времён Св. Владимира некоторые историки считают даже не феодальным, а До-феодальным образованием (Юшков, Греков). Это не очень по Марксу. но я бы вообще никому не рекомендовал следовать этому учёному шарлатану.
    Точно так же опрометчиво видеть в до-Колумбовой Европе безденежное пространство. Москва начала чеканить собственную монету при Дмитрии Донском — это Х1У век. Собственную монету в Можайске и Верее чеканили при его внуках — удельных князьях.
    Арабские серебряные монеты известны с У111 века.
    lbsheynin@mail.ru

  2. Был в отъезде, поэтому отвечаю с некоторым опозданием и извинениями.

    Тургенев был уличен в краже у Гончарова сюжета «Отцов и детей». Гончаров был так огорчен и раздосадован этим обстоятельством, что ничего значительного после этого не писал. Многие литераторы, в т.ч. и Достоевский, отвернулись от Тургенева.
    Что касается «великого и могучего», то именно это я и хотел доказать: лексическая компактность языка вполне преодолима другими средствами. У нас же этот стереотип даёт весьма негативные плоды:
    — изучающие осваивающие его думают, что этот язык лексически не освоить из-за его огромности и могучести
    — им при этом не дают или дают малыми дозами средства, делающие его «великим и могучим».
    В качестве примера: идея определенности-неопределенности в русском языке реализуется не артиклями, а порядком слов, но это средство, столь популярное в поэзии 19 века, ныне почти утрачено.

  3. в русском языке всего 400–500 тысяч слов, в английском — около 10 миллионов. Мы — лингвистические карлики и недомерки
    _____________________________________

    Super иврит — русский словарь содержит около 50 тыс. слов. И никто не комплексует по этому поводу. Да и откуда 10 млн слов в английском языке? ВИКИ дает совсем другие цифры, ничего общего не имеющие с этими.

    И что касается дифференциации представлений. Вы пишете:
    «В немецком der Ort означает географическое место (город, посёлок, место действия), а der Platz — место (сидения). Но кроме того, «место» может быть переведено как die Stätte (место стояния), der Standort (месторасположение, размещение; А. Вебер в своё время создал знаменитую теорию штандортов или размещения), die Position (место как позиция), der Schauplatz, der Fleck, der Sitz (сидячее место), der Raum (место как пространство), die Gegen (местность), die Stelle (отсюда наш стеллаж), der Punkt (место как пункт), der Rang (место в ряду таких же). Хотя немецкий язык вполне флексичен. Эта способность к различениям присуща практически всем западноевропейским языкам».

    Сделаем поправку: и не только западноевропейским, но и всем примитивным языкам. Сравните сами. В Южной Африке у туземцев бавенда существует специальное имя для каждого рода дождя. Они различают по именам каждую разновидность травы. В языке лушей — 10 слов для муравья, обозначающих его разновидности, 20 слов для корзины. У северных народов есть специальное слово для обозначения оленя одного года, двух, трех лет и т.д.., 20 слов для льда, 11 слов для холода, 41 слово для снега в различных формах и пр.
    Конечно, лексика другая, соответствующая времени, но «способность к различению», сам способ мышления идет с тех времен.
    И еще хотела Вас спросить. Согласно Вам, в словаре Даля нет слова «призвание». Вы имеете в виду первое издание? Потому что во втором издании оно есть.

  4. «Когда-то один склонный к преувеличениям и литературному воровству писатель позволил себе панегирик о «великом и могучем»: эта нелепость так въелась в наше национальное сознание, что мы не замечаем очевидной истины — в русском языке всего 400–500 тысяч слов, в английском — около 10 миллионов. Мы — лингвистические карлики и недомерки, но восполняем эту малость флексичностью своего языка, разнообразием окончаний, падежей и смыслов, порождаемых приставками (префиксами).
    Однако особую роль в нашем языке играет его синонимичность и обилие метафор».

    К «преувеличениям» склонно вообще искусство как таковое. Почему Тургенев более других — да ещё и к «литературному воровству?..
    Насчёт того, что мы, русскоязычные — «лингвистические карлики и недомерки», автор, не заметив того, сам себе и возразил. Именно во «флексичности, синонимичности, метафоричности» неповторимые гибкость и богатство русского языка. Смею думать, что более совершенной поэзии (я о размере, рифме, аллитерациях, ассонансах…) нет ни у одного народа.
    Кстати, сам автор блестяще пользуется НАШИМ ВЕЛИКИМ языком в обеих его ипостасях — так что высокомерная хула оправдана лишь его вечной меланхолией, переходящей в мизантропию. (Когда-то по моей просьбе художник разрезал на кусочки иллюстрацию Дюрера «Меланхолия» — и этим украсил обложку моей книжки).

Добавить комментарий для Инна Беленькая Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.