Мы, на самом деле, только заглядываем в бездонный колодец прошлого, в тот колодец, который уже для танахического Ицхака был «глубины несказанной», в тот колодец, с которого он сдвинул камень лишь на считанные мгновения, когда «происходит взаимопознание смерти и жизни», когда душа уже распрощалась с телом.

Недельный раздел Толдот

Михаил Ривкин

А Ривка сказала Яакову, сыну своему, так: вот, я слышала, как отец твой говорил Эйсаву, брату твоему: (7) «Принеси мне дичи и приготовь мне кушанье; и я поем, и благословлю тебя пред Господом перед смертью моей». (8) Теперь же, сын мой, послушайся голоса моего в том, что я прикажу тебе: (9) Пойди же в стадо и возьми мне оттуда двух козлят хороших; и я приготовлю из них отцу твоему кушанье, какое он любит; (10) И ты принесешь отцу твоему, и он поест, чтобы он благословил тебя перед смертью своею. (11) И Яаков сказал Ривке, матери своей: ведь Эйсав, брат мой, человек волосатый, а я человек гладкий. (12) Может статься, ощупает меня отец мой, и я буду в глазах его обманщиком, и наведу на себя проклятие, а не благословение. (13) И сказала ему мать его: на меня проклятие твое, сын мой; только послушайся голоса моего, и пойди достань мне. (14) И он пошел, и взял, и принес матери своей; и сделала мать его кушанье, какое любил отец его. (15) И взяла Ривка любимую одежду Эйсава, старшего сына своего, которая у ней в доме, и одела Яакова, младшего сына своего. (16) Шкурки же козлят надела на руки его и на гладкую шею его. (17) И дала кушанье и хлеб, которые она приготовила, в руку Яакову, сыну своему. (18) И пришел он к отцу своему, и сказал: отец мой! И тот сказал: вот я; кто ты, сын мой? (19) И сказал Яаков отцу своему: я Эйсав, первенец твой; я сделал, как ты сказал мне; поднимись, сядь и поешь от дичи моей, чтобы благословила меня душа твоя. (20) И сказал Ицхак сыну своему: что так скоро нашел ты, сын мой? И сказал тот: потому что Г-сподь Б-г твой доставил мне этот случай. (21) И сказал Ицхак Яакову: подойди же и я ощупаю тебя, сын мой, ты ли сын мой Эйсав, или нет? (22) И подошел Яаков к Ицхаку, отцу своему; и он ощупал его и сказал: голос, голос Яакова; а руки, руки Эйсава. (23) И не узнал он его, потому что руки его были, как руки Эйсава, брата его, волосатые; и он благословил его. (24) И сказал: ты ли сын мой Эйсав? И тот сказал: я. /…/ И он сказал: не потому ли дано имя ему Яаков, что он облукавил меня уже два раза? Первородство мое он взял, и вот теперь взял он благословение мое (Брнйшит 27:6-24, 36)

“По правде сказать, обманут не был никто, не исключая Исава. Если мы, самым затруднительным для себя образом, повествуем сейчас о людях, которые не всегда вполне точно знали, кто они такие, и если Исав тоже не всегда знал это вполне точно, так что иногда считал себя архикозлом сеирцев и говорил о нем в первом лице, — то эта имевшая порой место нечеткость касалась все же только каких-то индивидуальных и временных обстоятельств и была как раз следствием того, что вневременную, мифическую и типическую свою сущность каждый знал превосходно, в том числе и Исав, о котором недаром было сказано, что по-своему он был так же благочестив, как Иаков. Да, он плакал и негодовал после «обмана», да, он готовил своему благословенному брату еще более жестокую месть, чем Измаил своему, /…/ Но делал он все это потому, что именно этого требовала его характерная роль, он делал это благочестиво и точно зная, что все случается лишь во исполнение предначертанного, и случившееся случилось потому, что должно было случиться по сложившемуся шаблону. Иными словами, это не было новинкой, это случилось по всем правилам, по готовому образцу, приобрело сиюминутность, словно бы в празднике, и возвратилось, как возвращаются праздники /…/

Он пробормотал формулу повиновения: «Вот я». А в душе он думал: «Сейчас начнется!» И душа эта была полна гордости, страха и торжественной грусти. /…./

И эта же служанка, уже едва дыша, прибежала к Иакову, который в обществе остроухого пса по кличке Там пас овец и, опираясь на свой длинный, изогнутый сверху посох, стоял в раздумье о боге, и прохрипела, плюхнувшись лбом в траву:

— Госпожа!..

Иаков взглянул на нее и после долгого молчания тихо ответил:

— Вот я.

А пока он молчал, он думал в душе: «Сейчас начнется!» И душа его была полна гордости, страха и торжественности. /…/

— Иекев, дитя мое, — сказала она тихо низким своим голосом, прижимая поднятые его руки к своей груди. — Время пришло. Господин хочет благословить тебя.

— Меня? — спросил Иаков, бледнея. — Он хочет благословить меня, а не Исава?

— Тебя в нем, — сказала она нетерпеливо. — Сейчас не до тонкостей! Не рассуждай, не мудри, а делай то, что тебе велят, чтобы не вышло ошибки и не случилось несчастья!/…/

— Подойди же ко мне, я ощупаю тебя и погляжу зрячими своими руками, Исав ли ты, старший мой сын, или нет.

Иаков повиновался. Он поставил все, что ему вручила мать, и подошел ближе, давая ощупать себя. Подойдя, он увидел, что отец привязал к голове тряпочки ниткой, чтобы они не упали, когда он приподнимется, — точно так, как прикрепила Ревекка противные шкурки.

Растопырив остропалые свои руки, Исаак немного пошарил в пустоте, прежде чем наткнулся ими на приблизившегося к постели Иакова. Затем эти худые, бледные руки нашли его, и, ощупывая не прикрытые платьем места, шею, плечи, тыльные стороны ладоней, прикасались повсюду к шерсти козлят.

— Да, — сказал он, — конечно, теперь я убедился, это — твое руно, это красные космы Исава, я вижу их зрячими своими руками. Голос похож на Иаковлев, но волосы Исавовы, а они решают дело. Ты, значит, Исав?

— Ты это видишь и говоришь, — ответил Иаков. (Томас Манн Иосиф и его братья Москва АСТ 2000 стр.170, 171, 172-73, 177).

Итак, вопреки горьким словам Эсава, что Яаков «облукавил» его, да не один раз, а дважды, Т. Манн твёрдо уверен, что «обманут не был никто, не исключая Эсава». Как это понимать? Очевидно, что и для самого Эсава всё происхоящее было частью «большой потехи», частью той древней, как мир, и каждый раз новой и неожиданной для всех её четверых участниках священной мистерии, которая разыгрывалось из рода в род, точнее, «разыгрывала сама себя» среди потомков Авраама, с непреложной цикличностью праздника и, при этом со всей трагической эмоциональной правдивостью и новизной, каими обладала в древности праздничная мистерия для всех её участников. Каждый из них заново находил хитрые пути «лукавого» лицедейства, заново удивляся,обнаружив это лукавство у другого, заново гневался священным гневом и клялся отомстить обманщику, и при этом каждый точно выполнял всё то, что в этот, единственный для каждого поколения жутковато-прекрасный момент смены старейшины рода требовала от него та Мистериальная Персона, в которую ему суждено было облечься единственный раз в жизни. Три чувства охватили в этот момент и Эсава, и Яакова: годость, страх и торжественность. С той разницей, что у Эсава торжественность была грустная…. Каждый понимает,что от своей Персоны ему никуда не уйти, и все оговорки, все попытки замедлить или как-то отклонить в сторону вечнное вращение и возвращение священного мифологического сюжета являются, в свою очередь, не более чем частью этого сюжета, не более чем крошечной репликой в огромной и немыслимо трудной роли, которую каждый участник разыгрывает.

Частью сюжета? Репликой в роли? То есть, всё-таки, частью чего-то внешнего, чего-то маскарадного, неким выбором, который был произвольно сделан ТАК, но, в принципе, мог бы быть сделан и иначе? В том то и дело, что нет! Ведь и сегодня, когда мы смотрим на мир безжалостным и сухим взглядом «взрослого бодрствующего человека» (О. Шпенглер) начисто лишёного наивной игры, того «мечтательного прищура», той «лунной нечёткости теней» о которых нам в каждой главе тетралогии напоминает Т. Манн, мы, зачастую на протяжении всей своей жизни, и не один раз, как то сделали Эсав и Яаков, а по многу раз исполняем некую роль, иногда — грозную и торжественную, иногда — жалкую и нелепую, совершенно не желая, на самом деле, её исполнять.

У Ф. Достоевского есть удивительный рассказ «Вечный муж», приоткрывающий нам глубинные мотивы наших поступков, сокровенные тайны нашего подсознания с той же пронзительной достоверностью, что и пять великих романов, а может быть и ещё достовернее, поскольку рассказ лишён многомерности и полисюжетности романа, поскоьку он весь сводится к одному, каноническому, даже заезженному треугольнику: муж-жена-любовник. Это три главных персонажа, остальные — фон, набросанный немногими штрихами, хотя и кистью гения. «Вечный муж» — Павел Павлович Трусоцкий. Это «обманутый муж» в самом классическом варианте Декамероновского фарса или современного Декамерону уличногго райка, персонаж, благополучно доживший до середины девятнадцатого века без существенных изменений. Столь же безошибочно узнаваем и характерно заострён «Счастливый любовник» — Алексей Иванович Вельчанинов. «Жена» остаётся в тени, не прописана стоь же подробно и ярко, вернее, появляется дважды в небольшом рассказе в разных обличиях, в двух разных образах, ни в чём не схожих внешне, но тождественных по своему месту в сюжете: «легкомысленная жена, всегда готовая изменить». Мысль Достоевского проста, ничуть не претендует на новизну: «Вечный муж» всегда будет выбирать себе в качестве супруги «легкомысленную жену», а в качестве лучшего, задушевного друга — «Счастливого любовника». «Легкомысленная жена» всегда охотно выйдет за «Вечного мужа», но обязательно найдёт, в его же ближайшем окружении, «Счастливого любовника». «Счастливый любовник» обязательно соблазнит жену «Вечного мужа», своего ближайшего друга. Мастрество Ф. Достоевского именно в том, что мы видим перед собой вовсе не раёшных кукол, а живых, неповторимых в своей индивидуальности людей, именно таких, каких не раз встречали в жизни, а, подчас узнаём в ниих и самих себя. И Трусоцкий, и Вельчанинов прилагают на протяжении всего рассказа титанические усилия, чтобы «выйти из роли», чтобы поступить не «по шаблону». Они гневаются, мучаются, ненавидят друг друга, и при этом, тянутся друг к другу именно как живые люди, уникальные в каждом своём поступке, в кажом слове и в каждом нюансе поведения. Мы видм людей, которые единожды пришли в этот мир и никогда не повторятся. Но, чем сильнее «Вечный муж» и «Счастливый любовник» заявляют свои права на уникальность и индивидуальность, даже если это потребует «полной гибели всерьёз» ненавистного антагониста, тем яснее для читателя становится, что, в конечном счёте, они лишь усиливают, украшают и оживляют свои вечные «Персоны», от которых им не уйти, тем сильнее рвутся из глубин их подсознания те властные силы, которые толкают их к очередному витку вечного, как мир, и банального, как таблица умножения, адюльтера.

И всё это, повторюсь, в наши-то времена, когда «мечтательная неточность мышления» осталась лишь в детских сказках, когда социальные роли и поведенческие модели вариативны и произвольны до безвкусия. А что же говорить о тех временах, когда ролевые модели поведения были расписаны во всех деталях, когда грань между личностью и родом, между «дневной чёткостью» повседневной реальности и «луннным полумраком» вечного мифа только-только начала намечаться?

«Миф только одежда тайны, но торжественный ее наряд — это праздник, который, повторяясь, расширяет значения грамматических времен и делает для народа сегодняшним и былое, и будущее. Удивительно ли, что на празднике люди всегда распускались и по скрепленному обычаем праву доходили до непотребства, если тут происходит взаимопознание смерти и жизни?»(Томас Манн Иосиф и его братья Москва АСТ 2000 стр.43).

И мы видим, до какого непотребства дрошёл в своей праздничной ритуальной гордости и в своей глубоко личной и не праздничной тревоге Эсав. Мы видим, как он торжественно шествует к шатру Исаака, высоко вскидыая ноги, и вознося на вытянутых руках свой «отвергнутый дар Каина». А потом это непотребство становится уже совсем страшным, ибо и для Эсава Каинов грех «у входа лежит» (Брейшит 4:7), но Эсав, в последний момент, с помощью Ривки, через него перешагивает. И потому непотребство мифа отступает перед Б-годухновенностью человеческой индивидуальности.

Мы видим во всём его непотребстве Ицхака.

«Всем казалось, что у них перевернулись внутренности и нижнее становится верхним, так что их вот-вот вырвет; ибо в словах и повадке умирающего было что-то первобытно-непристойное, что-то мерзостно-древнее, священно-досвященное, таившееся под всеми наслоениями цивилизации в самых заброшенных, забытых и внеличных глубинах их души и тошнотворно поднятое теперь на поверхность кончиной Ицхака: непристойный призрак глубочайшей древности — животное, которое было богом, овен, который был богом-родоначальником племени, овен, чью божественную кровь они когда-то, в непристойные времена, проливали и высасывали, чтобы освежить свое животно-божественное племенное родство» (Томас Манн Иосиф и его братья Москва АСТ 2000 стр.157).

Но и в этой жуткой сцене, когда бунт мифологического непотребства, казалось бы увенчался успехом, мы, на самом деле, только заглядываем в бездонный колодец прошлого, в тот колодец, который уже для танахического Ицхака был «глубины несказанной», в тот колодец, с которого он сдвинул камень лишь на считанные мгновения, когда «происходит взаимопознание смерти и жизни», когда душа уже распрощалась с телом, но тело ещё не утратило жизненного инстинкта. Миновал этот момент — и всё становится на свои места, ибо Танахический, еврейский Ицхак «снова жил в своих историях и по праву рассказывал их от первого лица, ибо истории эти были его историями: отчасти потому, что его «я», расплываясь, уходило в прошлое и сливалось со своими прообразами, отчасти же потому, что прошлое могло в его плоти снова стать настоящим и, согласно установлению, вновь повториться» .(Томас Манн Иосиф и его братья Москва АСТ 2000 стр.158)

А сам Яаков? До какого же жуткого непотребства доходит он сам!

«То, что произошло затем, было самым плачевным и оскорбительным из всего, что вообще случалось в жизни Иакова, и могло бы, наверно, у кого-нибудь другого навсегда подорвать чувство собственного достоинства/…/ Он, как безумец, целовал ноги мальчика, он осыпал свою голову целыми пригоршнями пыли, и его подгоняемый страхом язык, не перестававший уговаривать и заклинать, двигался с величайшим проворством, которое должно было удержать и действительно удержало озадаченный, поневоле ошеломленный таким словоизверженьем рассудок мальчика от поспешных действий» (Томас Манн Иосиф и его братья Москва АСТ 2000 стр.113-14).

И этот «духовный надир», эту крайнюю точку своего непотребства Яакову предстоит избыать и изживать на протяжении всей его долгой жизни. Но об этом — в следующих недельных главах.