Поезд медленно тронулся.. Волнистый перрон в лужах, фонарные столбы, старухи с плетёными корзинами, доверху забитыми яблоками, варёной картошкой, огурчиками, зелёным лучком, помидорчиками и румяными пирожками медленно поплыли… поплыли в окне вагона, сменяя кадр за кадром.

Два рассказа

Александр Костюнин

Притча
Из трилогии «Кавказ» (Хожения в Дагестан, Абхазию, Ингушетию)

Молодой Дубок вертел-красовался своими редкими листьями и поглядывал снизу вверх на старые морщинистые громады дубов-предков, растущих невдалеке.

С ехидцей он размышлял:

— Листья у меня тоже красивые, с волнистыми краями, почему тогда старики — на виду, а я всю жизнь прозябаю в их тени? Чем я хуже?..

Пичужка села ему на ветку:

— Ой! Ты не очень-то!.. Своими когтями!!! Больно ведь! — взвизгнул Дубок, оглаживая свою нежную кожицу.

— Извините, пожалуйста!.. Я нечаянно, — обескуражилась птаха.

— За нечаянно — бьют отчаянно!

— Вы такой юный и уже дерзкий.

— Когда ещё быть дерзким, если не в юности?.. Мои прадеды и прабабки стоят, боятся шелохнуться, не то что дурной пример подать — развалятся сразу… Ах-хха-ха! — самодовольно расхохотался Дубок.

— Вы говорите о старших так непочтительно, что я вынуждена раскланяться с вами, — и птичка улетела.

— «Раскланяться»… Подумаешь, недотрога. Какая ей разница, где столоваться! Червяки везде одинаковые.

Дубок ещё долго запальчиво бросал колкие реплики в адрес улетевшей птички, но в душе понимал: что-то здесь не так. Даже если взять червячков-ползучков, всяких там гусениц, личинок, муравьёв и божьих коровок… На его нежных веточках их нет. Все они, как сговорились, селятся в толстом слое прелых листьев, которые годами, столетиями устилали землю, осыпаясь со старых дубов. А следом за личинками, паучками слетаются птицы, и вьют на разлапистых крепких ветвях старых дубов гнёзда. В гнёздах выводятся птенцы, из них вновь вырастают птицы и всё по-новой… Из века в век.

— Несправедливо! — покачивал головой Дубок. — Им — всё! Мне — ничего! У них прямой доступ к солнцу, а я из-за них годами сижу без света. Хватит!!! Натерпелись.

Желание сбросить путы, стать вровень… нет! выше их!!! краше, заметнее предков настолько обуяло Дубок, что он, в какой-то момент чуть не засох от зависти.

— Я им ещё устрою! Они у меня поплачут!.. — злорадно вспыхнул он, угрожающе затрепетав всеми своими десятью листьями. Шума, гула не получилось, поскольку листья не касались друг дружки, но трепет был впечатляющий. — Нужно лишь найти союзника, — мучительно, днями и ночами, сутки напролёт мечтал Дубок. — Ветер! он мне поможет. Ему какая разница: он с ними заодно, и ко мне заглядывает.

И ветер, откликнулся на его просьбу. Он поднялся сперва лёгкий, затем всё сильнее, сильней… Задул осенний ветер листодёр… да и не ветер уже — настоящий предзимний шквал откликнулся на призыв Дубка. С престарелых дубов полетели на землю огромные обломанные сучья, золотые листья срывались, сыпались веером с веток и вместе с желудями толстым слоем укрывали землю вокруг. А молоденький гибкий Дубок лишь слегка грациозно покачивался, словно в танце, и ему очень даже нравилось всё это действо… эта лесная дискотека. Он в такт порывам то приседал, то размахивал веточками и ли-ко-вааал… Он бесновался от радости, увидев, как вершина прадуба под бешеным ураганным ветром обломилась и по всему чёрному дряхлому стволу — с самого верха до основания — прошла глубокая трещина.

— Ура!!! — ликовал молодой дубок. — Так вам и надо!.. Пусть шторм всех вас вырвет с корнем. Тогда не будете мне мешать!

И ураган услышал его… Он грозно загудел, зарычал и, обратившись лютым смерчем, стал по очереди воздушной воронкой зависать то над одним старым дубом, то над другим, выдёргивая их с корнями, с грохотом, с пластами земли. Вот уже нет останков прадеда дуба, вот повергнут наземь дед… И лишь отец прикрывал молодой Дубок от северного ветра собой. Природа вокруг преобразилась… Вот уж и леса не осталось. Когда буря вырвала с корнями старые дерева, самые древние, самые сильные, всю молодь унесло по ветру, словно тростинки. Дубок в страхе выглядывал из-за широченной спины отца: вокруг, сколько хватало взгляду, лежала безжизненная холодная скалистая пустыня.

Где жучки? где паучки? где птичьи гнёзда?

Всё разорено ураганом…

— Что я наделал?! — в ужасе стал причитать Дубок. — Если смерч вырвет с корнями и отца — я погиб…

Дубок едва пережил штормовую ночь. К утру северный ветер стих, но пришла другая беда… На небосводе безжалостным огнём запылало светило…

Все растения и насекомые, всё, в чём едва теплилась жизнь — сгорело под палящими лучами солнца. Не осталось ни одного деревца, ни одного кустарника, ни одной зелёной травинки, лишь пожухлая иссохшая стернь… А Дубок спокойно, в тени могучей кроны отца-исполина, постепенно приходил в себя, охорашивался, рос и мужал.

В порыве благодарности он протянул к отцу свои ветви, но тот не отвечал.

Шторм и солнце окончательно иссушили, обескровили его… Дуб стоял уже неживой…

Он так и умер, стоя, прикрывая своими огромными ветвями сына от палящего солнца, от студёного ветра…

И весной жизнь вернулась в дубраву. Из желудей народились, проклюнулись липкие зелёные росточки, они тянулись вверх и росли, хорошели, крепли под сенью возмужавшего Дубка. Теперь он — самый старший в роду — трепетно, ревностно защищал молодые побеги от северного ветра и палящего солнца.

А пичужка свила в его крепких ветвях гнездо и вывела птенцов…

Жизнь продолжалась.

Сценарий

Е.С.

Из цикла «Плацкартный вагон»
(Дорожное настроение)

Из всех искусств для нас важнейшим является кино.
В. И. Ленин

Поезд медленно тронулся…

Волнистый перрон в лужах, фонарные столбы, старухи с плетёными корзинами, доверху забитыми яблоками, варёной картошкой, огурчиками, зелёным лучком, помидорчиками и румяными пирожками медленно поплыли… поплыли в окне вагона, сменяя кадр за кадром. Взгляд мой скользнул по зданию вокзала — аршинные буквы на фасаде немо свидетельствовали: «Вятские поляны». Юноша-попутчик обратил Её внимание на аншлаг:

— Полюбуйтесь!

Она прильнула к стеклу и убитым голосом обречённо произнесла:

— Вв-вятские поляны.

В засыпающем вагоне эта фраза прозвучала отчётливо, неутешительно, как приговор, который обжалованию не подлежит. Плацкартный вагон как-то сжался весь, скукожился, стало тревожно-тихо; безутешный младенец в соседнем купе и тот затих. В наши души заползала беспросветная серая безнадёга…

— Это не просто название города либо станции… нет, — указательным пальчиком Она изобразила на запотевшем стекле словосочетание и, слегка отстранившись, полюбовалась им. — Это экспрессивное ёмкое русское выражение, — одним жестом смахнула влажные буквы.

Прильнув лбом к холодному стеклу, соприкасаясь головами, они молча провожали глазами уплывающую вывеску.

— А что ещё может быть «вятским»? — спросил он.

— Жизнь, — предположила Она.

— Дороги.

— Архитектура.

— Погода.

— Настроение.

— Шутки.

— Всё, — подытожил он. — У нас «вятским» может быть абсолютно всё.

Я с огромным интересом наблюдал их пикировку и лишь немыслимым усилием воли, сохранял беспристрастный вид.

— Ты знаешь, я сейчас представил короткометражный фильм минут на пять.

— Пять много — три.

— Ну, давай три, — миролюбиво согласился он. — Итак, российская глубинка: лето, комаристый вечер, вседержитель земли русской стоит на взгорке, а вокруг, сколь хватает глаз, бескрайние заброшенные поля…

— Нет… лучше не так, — глаза у неё озорно вспыхнули, — заросшие поля — это ивовый кустарник и мелкий березняк — неочевидно, некрасноречиво. Лучше окраина деревни.

— …Камера крупным планом снимает пегую дворняжку с жизнерадостными глазами. Она лежит на траве у хозяйских ног, и, задрав мордочку, силится заглянуть ему в глаза…

— Собака подобострастно улыбается. На спине — репейная колючка.

— Объектив с дворняжки передвигается на сапоги хозяина…

— Кирзачи: подошва стоптанная, носки бурые. Изображение скользит вверх по тиснёным чёрным голенищам…

— Суконные штаны с отвисшими коленками… ширинка вольнолюбиво раскрыта. Как говорится, можем себе позволить! — по-ленински выставив ладонь вперёд, он картаво произнёс: «Скажу бойше, это — гыавное завоевание евоюции!»

— Скажу Мойше…

Они задорно рассмеялись.

— Но, оставим патетику! — иронично прервала Она. — Итак…

— Ремень на брюках узкий.

— Покуцанный.

— Фуфайка по-молодецки распахнута, выцветшая рубашка, предположительно голубого цвета, заправлена за пояс.

— Камера продолжает ползти вверх…

— Замызганный ворот рубахи расстёгнут — «из-под» щёгольски торчит край… Край чего?

— «Тельняшка» — наигранно, искусственно.

— Жёлтой футболки.

— Петушиная шея переходит в седой щетинистый подбородок. Щёки загорело-копчёные, в уголке рта самокрутка…

— Нет, «самокрутка» — вульгарно. Хабчик «Примы».

— Идёт сизый дымок.

— Мужик хмурной, поскольку трезвый…

Они согнулись пополам… и долго беззвучно тряслись в унисон, не в силах успокоиться.

Я, затаив дыхание, заворожёно слушал творческий диалог счастливой молодой парочки понимая, что на моих глазах рождается сценарий фильма. Я отчётливо увидел и этого деревенского мужика, и дворняжку. Чудо какое-то!

И как они спелись… Буквально десять минут назад все мы ехали нелюдимо уткнувшись в свои заботы. Она с серьёзным видом вычитывала убористый текст с печатных листов, он — заполнял кроссворд. Ехали буки-буками. А сейчас они перекидывались шуточками, с полуслова понимая друг дружку, радостно смеялись, фразы их уже трудно было разделить на отдельные реплики — это был единый развесёлый ручей, весенний, звонкий, полноводный. И ещё свет… Они излучали теперь какой-то загадочный лунный свет, сияние их нарастало. Край этой волшебной ауры согревал и меня.

— Нужно избегать безликих слов, русский язык богат. Можно сказать «человек нетрезвый», а можно «распьяным-пьяна-пьянёшенька».

— Трезвый, после вчерашнего.

— Совсем другое дело.

— Меняем картинку — камера являет общий план: мужичонка стоит на околице, на самом краю деревни, центральная улица уходит вдаль.

— В светлую даль.

— Разумеется!.. Улица проезжая для тракторов. Две глубокие глинистые колеи заполнены водой. Забор слева-справа вдоль дороги наполовину повален.

— Лежит, себе…

— Не ше-лох-нё-оотсятся!..

Уткнувшись лбами друг в дружку, они заливисто хохотали, утирая слёзы.

— Крапива — по пояс. Вдоль улицы чёрные от дождей бревенчатые избы, крыши у некоторых просели.

— Вдали старуха с посохом перебирается через улицу.

— Собака, заметив бабку, унеслась вприпрыжку и там игриво крутится вокруг неё.

— Кругом запустение, разруха, безысходность.

— Меняем план: объектив крупно наезжает на лицо поселянина: ещё не старый, но жизнь… обязывает. Он машинально поправляет замузганную ушанку, обводит взглядом свою малую родину, последний раз затягивается, обжигая пальцы и жмурясь от дыма, решительно бросает чинарик…

— С достоинством выпрямляется и произносит…

— Да, именно в этот момент он разрешился от бремени этой классической фразой. Не нараспев, а так… словно подытоживая, с горечью, с досадой, обречённо: «Вв-вятские поляны…»

— Не спеша, сутулясь, уходит.

— Конец фильма.

Взявшись за руки, они уплывали в глаза друг друга…

***

Она сошла на одном из полустанков Самарской области.

На прощание они украдкой поцеловались.

Я чувствовал, как её локон горячил… мою щёку… и собственные раны затягивались.

Без неё вагон как-то сразу осиротел, внутренне опустился, не желая скрывать нелепость бытия. Незнамый спутник её наглухо замолчал. В Самаре купе покинул и он.

Соитие по Bluetooth, невольным свидетелем которого я стал…

Рай сладостный… рассыпался в один миг, точно мираж.

Опустошённый, я уставился в чёрное окно и слушал, как поезд, вторя мыслям, потерянно бормотал: как-так, как-так, как-так…

Выйду в конечном пункте и я.

А поезд, потрясённый нелепостью человеческой жизни, будет сетовать и без конца повторять: как-так, как-так, как-так…

… Пока не сойдёт с пути.