Динамика коммунизма как мирового движения давно уже перешла к исламу. Антизападный, антикапиталистический настрой не обязательно должен выражаться в коммунистической терминологии, годятся и иные теории с другим словарным запасом. Ислам вполне готов взять на себя роль наследника.

Самоненависть и заигрывание с насилием

Александр Мешниг
Перевод с немецкого Эллы Грайфер

 

1. Кастро умер — левые оплакивают диктатора

В поздравлении руководства «Левой» партии — наследницы СЕПГ — на 85-летний юбилей Фиделя Кастро говорилось о «жизни, исполненной борьбы, и достигнутых успехах». В послании, подписанном председательницей партии Гезиной Лёш, Куба именовалась «примером и маяком для многих народов мира». Пять лет спустя, вскоре после смерти Кастро, политик «Левой» партии Бернд Риксингер на конференции делегатов земли Бранденбург еще раз напомнил, что «социальные системы» на Кубе «были образцовыми даже в самые трудные времена», а в твиттере написал: «Со смертью Кастро погиб великий революционер. Но наша солидарность с Кубой не умрет».

Наблюдателей, знакомых с историей, такие восхваления не удивляют. Традиция преклонения перед тоталитарными режимами наблюдается у политической левой с 30-х годов прошлого столетия. «Революционный туризм» (H. M. Enzensberger) 20-го века, пламенная любовь к Советскому Союзу или Китаю — вплоть до Никарагуа, последней надежды марксизма — самое красноречивое свидетельство самоослепления интеллектуалов, что до недавнего времени — а некоторые ученики «со спецпотребностями» (Sloterdijk) в школе истории вплоть до наших дней — видели в коммунизме воплощение вековой мечты человечества о совершенном обществе.

Особенно охотно и на полном серьезе мечты об освобожденном человечестве бесстыдно проецировались на латиноамериканских деспотов, вроде Фиделя Кастро или Че Гевары. Но почему же? Что заставляет левых интеллектуалов из дальних стран и чуждых культур считать реакционную политику «прогрессивной» и отстаивать порядки, каких никогда не потерпели бы у себя дома?

Первый всплеск идеализации чуждого и пренебрежения своим в Европе связан с воспетым Жан-Жаком Руссо образом «Благородного Дикаря». Ведущими темами становятся критика собственного сообщества и страстная устремленность к иному, лучшему миру. Эмпирический базис под эти теоретические концепции впервые подвела большевистская революция, которую восприняли как освобождение пролетариата — символического воплощения всех угнетенных. Писатели и журналисты — такие как Шоу или Брехт, деятели искусства и левые политики узрели в Советском Союзе реализацию утопии «нового человека». После обнародования в 1956 году информации о преступности сталинского режима левые перепробовали для проекции своих идеалов множество других объектов, но неизменно разочаровывались в каждом и переходили к следующему.

В 60-х годах они возлагали надежды на Китай, Кубу, потом Вьетнам, потом на антикапиталистические движения Третьего Мира. Мао-Цзе-Дун — массовый убийца — превратился в некоего экзотического Мессию, сияющий образ лучшего мира, по ту сторону всяких капиталистических рецессий и абстрактной логики утилизации. Не стерлись доныне из памяти образы левых студентов, погруженных в чтение т.н. «Библии Мао». Для истинно верующих Мао остается, невзирая на многомиллионные жертвы «большого скачка» и «культурной революции», Великим Кормчим и примером для подражания.

По мере того как левые некритически с восторгом перенимали все антизападное, антикапиталистическое, а со времен Вьетнамской войны прежде всего антиамериканское, Запад становился для них «Оплотом величайших преступлений в истории» (Роже Гароди). Белый империалист-колонизатор покорял континенты и разрушал культуры, до прихода белых жившие (разумеется!) в мире и согласии. Типичный пример подобных воззрений — американская писательница Сьюзан Зонтаг, назвавшая белую расу «раковой опухолью мировой истории«. Это, конечно же, никакой не расизм, это «критическое мышление».

2. Там хорошо, где нас нет

Запад, особенно в лице США (обратите внимание на истерику левых вокруг победы Трампа), представляется источником всяческой тирании и угнетения. И потому всякий антизападный режим Азии, Африки или Латинской Америки, сколь бы кровавым и авторитарным он ни был, автоматически получает вкупе со всеми своими функционерами индульгенцию, если не прямо прославление, поскольку именно Запад виноват во всем, что не так в этом мире.

Коммунизм во всех проявлениях имеет перед фашизмом стратегическое преимущество, поскольку может опираться на Великие протестные движения истории, что особенно привлекательно для политической левой. Кто желает быть на стороне жертв и угнетенных земли, на стороне добра, тому приходится снисходительно отводить глаза от реальности жизни в соцлагере. Малодушные утешаются мыслью, что коммунистов история оправдает, невзирая на насилия и резню, ведь сам Маркс сравнивал революцию с кровавыми муками рождения.

Очарование насилия для интеллектуалов, описанное, например, Альбером Камю в изданном в 1951 году эссе «Бунтующий человек» — глубинная психологическая причина некритической поддержки бесчеловечных (антизападных) режимов. Уверенность в том, что в их собственном мире добру места нет, т.е. проецирование собственных устремлений и надежд на то, что чуждо, что не испорчено капитализмом, открывает возможность хотя бы на психическом уровне реализовать вытесненную агрессию. Практикующие насилие режимы коммунистического (позже исламистского) толка позволяют высвободить то, что приходится подавлять в собственной жизненной реальности. Иначе чем объяснить, что такой тиран, Мини-Наполеончик, как ныне покойный Уго Чавес (Я достаточно мачо, чтоб гомосексуальным не быть!) оказался идолом антикапиталистической левой политики, причем, те же самые люди больше всех на свете ненавидят Дональда Трампа, новоизбранного президента США.

Оборотная сторона проклятья Запада — идеализация всего, что не Запад. Долгое время надеждой левых был коммунизм, с его исчезновением светлый образ «другого» все более переходит на исламский мир. Иранская революция, свержение (прозападного) шаха сотворила нового идола. Народное восстание против ненавистного Резы Пехлеви, символа интересов капиталистической Америки, от начала было одобрено. Захвату американцев в заложники в Тегеране в ноябре 1979 года аплодировали у нас почти открыто.

3. От классовой борьбы к джихаду

Концом коммунистического мира считается обычно 1989 год, но, возможно, следует сдвинуть его на 10 лет раньше. В 1979 году Красная Армия вошла в Афганистан. Непомерные расходы на непопулярную в Советском Союзе войну ускорили грядущий крах экономики. В том же году в Иране прозападного шаха сменил Аятолла Хомейни. Первыми жертвами религиозного мракобесия стали (наряду с евреями, гомосексуалистами и женщинами как таковыми) его союзники-коммунисты. О чем, возможно, стоит почаще напоминать иным политически незрелым представителям этих категорий населения.

Успех иранской революции открыл западному сознанию ислам как продолжение (левого) дискурса — великой повести о восстании униженных и оскорбленных. Как нового противника безбожного, секулярного, материалистического мира. Иранская революция была однозначно направлена против Запада, капитализма и Америки. Ислам противопоставил себя западной гегемонии, существующему порядку вещей и, в определенном смысле, заменил коммунизм в роли единоспасающего учения, объявив веру путем к обретению справедливости. Несколько преувеличив, можно сказать, что классовая борьба перешла в джихад, и передача эстафеты была, вполне ожидаемо, воспринята скорее позитивно. Французский социолог Паскаль Брюкнер указывает на плавный переход некоторых левых (в том числе и критически настроенных) мыслителей к исламу, заменившему коммунизм в роли фантастического объекта воплощения мечты:

«Часть американской и европейской левой охотно встала на защиту реакционного ислама. Это можно назвать необольшевистским ханжеством заблудших приверженцев марксизма. Утратив рабочий класс и Третий Мир, левые судорожно уцепились за эту иллюзию: ислам, объявленный религией бедняков, стал последней утопией разочарованных борцов, эрзацем коммунизма и деколонизации. В категории субъектов истории мусульмане, муджахеды или джихадисты заступили на место пролетариев, проклятьем заклейменных, бойцов герильи».

И даже если впоследствии Иран — подобно большинству предшествовавших диктатур Третьего Мира и социализмов тропических широт — разочаровал своих бывших поклонников (например, такую известную личность как французский философ Мишель Фуко), остался образ исламского мира как жертвы десятилетий владычества и насилия империалистов. И потому даже символ левого гендеризма Джудит Батлер может открыто заявлять: «Да, думаю, что крайне важно, понимать Хамас и Хезболлу как прогрессивные социальные движения, принадлежащие к левому лагерю, как часть всемирной Левой». Хотя впоследствии раздались возражения, это высказывание отражает общую логику: все, что не запад, по определению принимается на ура, не исключая ни террористов, ни преступников.

Поклонение чуждому (см. также мое эссе „Schuld und Erlösung“) с одновременном презрением (вплоть до прямой ненависти под лозунгом: «Сдохни, Германия») к своему и своим, что смеют, например, в наше время протестовать против неограниченной иммиграции из исламских стран — вариации на ту же тему: свое ненавидим, а на чужое взираем снизу вверх.

По сути дела за этим стоит мечта о спасении, о возвращении к миру единомыслия без всякого плюрализма. Эти люди — попросту верующие, стремящиеся, как выразился социолог Макс Вебер, к «коллективно-этически-революционному преобразованию мира». Не политикой занимаются политизированные интеллектуалы, но поиском значений и смыслов:

«Адепт мировоззренческой этики считает себя ответственным только за поддержание негасимого пламени чистого мировоззрения, например — протеста против несправедливости социального порядка. Непрестанное раздувание этого пламени и есть цель его действий, совершенно иррациональных с точки зрения потенциальной успешности, ибо они являются только и единственно демонстративными».

В роли подложки для проекции своих фантазий место социалистического лагеря и солидарности с Третьим Миром занял сегодня мигрант, именуемый с недавних пор также «ищущим защиты». По словам Паскаля Брюкнера его изображают «монопольным обладателем чистоты» и символической жертвой капиталистического мира. Наконец-то представился нам случай, расплатиться — в самом прямом смысле слова — за причиненные и поныне причиняемые страдания полным открытием границ. Таков наш долг перед историей, Страшным судом и самими собой.

4. Неразрешенная загадка западных обществ

Как же так получилось, что центральной догмой нашей культуры стала самоненависть? Вероятно, эта загадка истории долго останется неразрешенной. К решению можно приближаться, пытаться описать явление, приводить причины — но всегда останется место для непонимания, для изумления. Чем глубже некое общество проникнуто западной культурой, тем острее его будут критиковать. Колониализм, империализм, эксплуатация Третьего мира, нацизм, капитализм, расизм — все это формы проявления преступности Запада, повсеместно упоминаемые, дабы с наслаждением и пафосом клеймить самих себя. В упор не замечают критики того, что отличает западный мир как место достойной жизни: отмену рабства, права человека, права женщин, верховенство закона, благосостояние, обеспеченное рыночной экономикой, системы социального обеспечения, прогресс в медицине, помощь бедным странам, осуждение насилия и т.д.

Невзирая на все бесспорные достижения обвинения всегда в одностороннем порядке предъявляются только западным обществам. За все непорядки отвечаем «мы». Нищета и несправедливость возмущают «мировоззренческую аристократию» только если удается увязать их причины с «белыми» или «Западом». Эту глубоко укоренившуюся тенденцию, искать причину всякого преступления в действии или бездействии Запада, можно уже, вероятно, рассматривать как патологическое свойство западных обществ. Похоже, что общество, успешно ликвидировавшее представление о первородном грехе, оказалось самой благоприятной почвой для повсеместного распространения чувства вины. Возможно, усиленные угрызения совести связаны с фрейдовским «исходным моментом» — убийством могущественного обожествленного Отца.

Запад есть источник и родина всякого зла: расизма, дискриминации, ксенофобии, угнетения. На нем же лежит вина за любую резню, учиняемую потомками некогда колонизированных не только у себя дома, но и, с недавнего времени, в городах Европы и США («И что же это мы им такого сделали, что они нас так ненавидят?»). Т.н. левая с большим пониманием относится ко всякой тирании и произволу, поскольку они проистекают от «невинности» жертв истории — жителей бывших колоний. То же самое относится к тому, что происходит внутри этих обществ: насилии, бракам несовершеннолетних, гендерному апартеиду — непостижимая терпимость способствует росту влияния политического ислама.

Не опирается ли это, наряду со стремлением к саморазрушению, еще и на некий роковой патернализм? Многие левые интеллектуалы не выносят представления, что беды и насилие в бедных странах вызваны, прежде всего, собственными проблемами последних, их правительствами и коррумпированными элитами. «Другой» существует только в качестве объекта опеки, неспособного нести ответственность за свои поступки, ибо причины их всегда навязаны извне — дискриминацией или влиянием чуждых сил. Но это-то ведь и есть отличительный признак колонизаторского мировоззрения: ликвидация (национального) суверенитета и освобождение от моральной ответственности, т.е. объявление другого несмышленым дитятей.

Умер Кастро, исчез последний (не считая Северной Кореи) динозавр коммунизма, на которого многие проецировали свои фантазии о «новом мире». Но динамика коммунизма как мирового движения давно уже перешла к исламу. Антизападный, антикапиталистический настрой не обязательно должен выражаться в коммунистической терминологии, годятся и иные теории с другим словарным запасом. Ислам вполне готов взять на себя роль наследника.