Одет элегантно: кепи с длинным козырьком, галстук-бабочка, отглажены в стрелку брюки, начищены до блеска ос­троносые, на тонкой подошве ботинки. Только не для уральской зимы все это. Зимней шапки у него не было, и под кепи он надевал специальные наушники. Вид его приводил местных жителей в нео­писуемый восторг.

Воспоминания

Марк Шехтман

Продолжение. Начало

Начиная с 42-го в интернате стали появляться гости. Приехал проведать жену и сына Мишку веселый и общительный Николай Со­колов — третий из Кукрыниксов. Кукрыниксы — коллективный псевдо­ним трех известных советских карикатуристов: Куприянов, Крылов, Николай Соколов. Зашел он и к нам в комнату — принес бумагу, нож­ницы и краски. Нарезав ватман, нарисовал акварелью четырех королей: пиковый — Гитлер, крестовый — Муссолини, червовый — японский им­ператор Хирохито. К этой компании королей присоединился бубно­вый: в короне набекрень русский царь Николай Второй. Валеты изоб­ражены в виде офицеров соответствующих армий, только русский ока­зался простым солдатом — казаком в погонах. Лихо закручены усы, чуб из-под козырька наполовину закрывает лоб, совершенно дегенератив­ная красная морда. Особенно смешными у Соколова получились дамы: Геббельса и Геринга он вместе с русской царицей нарядил в пышные туалеты придворных дам. Глядя на карты, я вспомнил первые военные «Окна ТАСС» — персонажи такие же. Шестерки, десятки Соколов рисо­вать не стал — сами сделали. По вечерам мы безжалостно шлепали эти­ми картами, пока не вытерлась акварель и они окончательно не истре­пались. Никому не пришло в голову их сохранить.

Соколов был не единственный гость. Приезжал муж Лизы, худож­ник-анималист и иллюстратор Трофимов. Появлялись такие вельможи, как Ромадин и Ряжский; в форме морского офицера — обаятельный ху­дожник Боим. Некоторые вообще с самого начала прибыли с семьями, но жили отдельно, в городе: родители Олега, сестер Майи и Лены Лаковых. Отдельно жила и миниатюрная мама Сашки-Динера.

К нам с мамой приезжать было некому. До октября 41-го с фронта пришло несколько писем. Вот все, что прислал отец. Жив ли он, мы не знали. Из Наркомата обороны в ответ на каждый мамин запрос присы­лали отпечатанную типографским способом стандартную отписку: «…красноармеец М. И. Шехтман был откомандирован в другую часть и установить его местонахождение в настоящее время не представля­ется возможным». Фамилия отца была вписана от руки. Только в 45-м, когда война закончилась, сообщили, что отец пропал без вести.

…В городском клубе организовали выставку произведений эвакуи­рованных художников — для Чермоза событие невиданное. Пейзажи, портреты, графику, жанр в самодельных рамах, а то и без развесили по стенам зрительного зала. На отдельной стене представили зарисовки из действующей армии художников-фронтовиков: Титова, Боима и дру­гих. Перед открытием экспозицию пожелала осмотреть городская и партийная администрация. Не повезло отцу Олега, Константину Зото­ву. Даже в таком захолустье, как Чермоз, где никогда раньше не было выставок, начальство не утратило специфический нюх на недозволен­ное, чуждое: две едкие карикатуры приказали немедленно снять. На первой — довольная, толстая и румяная баба возвращается с рынка. Ту­го замотан теплый платок, ладный полушубок не скрывает откровен­ные формы. Под мышкой новые валенки, в руке буханка хлеба. Вокруг лотков толпятся тощие, оборванные персонажи. На второй — засыпан­ная снегом банька. Черный дым над трубой смешивается с паром из приоткрытой двери, куда на четвереньках вползает местный житель. Из-под тулупа торчит задница с заплатами.

У Зотова-младшего карикатуры другие — добрые и веселые, как сам Олежка. Он успел сделать юмористические портреты всех обитателей «базы», и никто на него не обижался, даже Коринна Стальская, кото­рую он изобразил в виде нашей клячи Пропащей. Были у Олежки и другие рисунки. Один из них у меня и сейчас перед глазами: немецкий офицер с моноклем строго указывает пальцем на кучу дерьма, дымяще­гося перед шеренгой солдат. Солдаты, вытянувшись по стойке смирно, преданно вылупили глаза. Но за шеренгой, сняв штаны сидят еще не­сколько — офицер их не видит. Они дрожат — холодно с голым задом на снегу! А еще дальше, за ними — танк с крестом на башне. Он занят тем же, что и присевшие на снегу солдаты: сзади из него вылезает толстое танковое дерьмо — оно дымится, а на вздувшейся от напряжения броне над отверстием видны морщинки. Помню и другой очень смешной ри­сунок Олежки. Тогда из-за нехватки бензина грузовики оборудовали похожими на большую печку газогенераторами. В них медленно тлели деревянные кубики и вырабатывался горючий газ, который поступал в двигатель. Такие грузовики прозвали «самоварами». На рисунке — ма­ленький, прогнувшийся под бревнами грузовичок, колеса расползают­ся в стороны, а по бокам кабины два дымящихся самовара. Сверху на одном — заварочный чайник. Собаки энергично облаивают диковинное сооружение. Шофер вышел из кабины и наливает себе из краника чай, с другой стороны машины напарник писает на колесо.

…Однажды Васьматгав привел нового воспитателя — изголодавше­гося в эвакуации московского конферансье. У него аккуратно подстри­женная светлая бородка. Одет элегантно: кепи с длинным козырьком, галстук-бабочка, отглажены в стрелку брюки, начищены до блеска ос­троносые, на тонкой подошве ботинки. Только не для уральской зимы все это. Зимней шапки у конферансье не было, и под кепи он надевал специальные наушники. Вид его приводил местных жителей в нео­писуемый восторг. Бабы в изумлении замирали и долго потом обсу­ждали невиданный костюм, а мальчишки с воплями и свистом долго бежали за ним по заснеженной улице. Некоторое время конферансье работал за кормежку. Начал с танцев. Построив нас гуськом, включал патефон и под мелодию «Все хорошо, прекрасная маркиза» гнал по кругу, как лошадей на арене. При этом показывал, как менять ногу, ид­ти двойным шагом, поворачиваться и держать ритм в соответствии с музыкой. Разделив ребят на пары, для себя он выбрал высокую Лену и, подхватив ее, продемонстрировал основные фокстротные премудрос­ти. Конферансье знал кого выбрать: Лена — идеальная партнерша, инту­итивно чувствовала каждый нюанс танца. Смотреть на них было прият­но, только у нас ничего путного не выходило, особенно в парах, где та­нцевали мальчики — девчонок не хватало. Да и не до танцев было тогда. Конферансье пытался научить нас и хорошим манерам за столом, но есть, держа вилку в левой руке, а нож в правой, не пришлось — ножи разворовали на самодельные финки. И зачем они к оладьям из горохо­вого концентрата или морковным котлетам? Исчез он так же внезапно, как появился — нашел работу в Перми.

…В Чермозе я впервые услышал непонятные глаголы: «клоповни­чать» и «тараканничать». Весной бабы часто спрашивали одна у другой: «Ты в эту зиму уже тараканничала?» — «А нам не надо было. Только клоповничали». Позже я узнал смысл этих загадочных слов. Однажды я зашел к однокласснику Ваньке Сорокину. «Посиди малость», — сказала Лена, сестра, усадила меня посреди комнаты на табуретку и, обернув­шись, вышла. Чувствовалось, что она не прочь поговорить со мной. Прошла минута, и боковым зрением я уловил какое-то движение, что-то шевельнулось на полу в углу. Я обвел комнату взглядом и, ничего не заметив, ждал. Но что-то все-таки двигалось. На этот раз, ничего не пропуская, внимательно осмотрелся — по спине побежали мурашки: из четырех углов к центру, ко мне, ползли выстроенные в несколько ря­дов, как танки на параде, густые колонны клопов. Я вскочил и, вспоми­ная любимые строки из Лермонтова «От Дуная до Урала, вдоль боль­шой реки, колыхаясь и сверкая движутся полки», выбежал во двор. Ванька и Лена шли навстречу. «Ты куда?» — удивился он. Лена разоча­рованно смотрела на меня. Я наплел какую-то чушь и ретировался.

Во многих домах стены, особенно по углам, были буквально на­шпигованы полчищами клопов. Своих хозяев клопы щадили, но когда появлялся кто-то новый, свирепо набрасывались, компенсируя длите­льную голодовку. Со временем клопов набиралось столько, что начи­нали страдать и хозяева. Не случайно Салтыков-Щедрин так описал ко­нец одного из губернаторов города Глупова: «… был найден в своей постели заеденный клопами». Чистка проводилась зимой. На несколько дней семья перебиралась в баню, а дом оставляли нетопленным. Житье в баньке и называлось «клоповничать». Клопы вымерзали, и года на два-три дом становился пригодным для жилья. С тараканами дело об­стояло проще. Поскольку тараканы на людей не набрасывались, их до поры терпели. «Тараканничать» в баньку хозяева отправлялись, когда насекомые покрывали стены сплошным дышащим ковром. Потом оставалось вымести трупы из промерзшего дома.

* * *

— У тебя, что, есть брат? — спросил Олег. — Глянь в окно.

Я выглянул. Стоявший на деревянном тротуаре мальчик грыз сы­рую картофелину. Он был похож на меня, как отражение в зеркале. Взгляды наши встретились, и неуловимая, странная волна пробежала по лицу моего двойника. Он отвернулся и ушел. Тогда я так и не понял, что это было: ревность, презрение или, быть может, страх.

— Черт его знает, кто такой. Брата у меня никогда не было.

Трофим, или Троник — так его называли — появился в городе летом, и никто не знал, откуда он взялся. Некоторое время он ходил в нашу школу, но вскоре бросил. Не только лица, цвет глаз и волос — рост, сло­жение, даже походка были у нас абсолютно одинаковыми. Нас часто путали, но только до того момента, когда я или он открывали рот: гово­рил он, как все вокруг, на местном диалекте. Наше абсолютное сход­ство, вероятно, и было одной из причин его агрессивности, позднее превратившейся в неудержимую ненависть. Не было случая, чтобы Трофим упустил возможность меня задеть и часто провоцировал на драку. Но очень скоро выяснилась и другая причина.

— Как дела, Абг’аша? Что сегодня на обед — куг’очка? — обычно спрашивал он, но только когда встречал меня одного. Если со мной был кто-то еще, молчал и только презрительно улыбался. Я по природе не агрессивен и первое время старался избегать стычек на новом месте. Не понимал, что своей сдержанностью только поощряю его наглость. Такого рода высказывания (правда, беззлобные) иногда приходилось слышать и от других мальчишек, но картавить никто из них не умел. Кто научил его? Может быть, он просто боялся, что из-за нашего сход­ства его тоже примут за еврея?

В тот день я задержался и вышел из школы один. Трофим стоял у выхода и дымил махорочной самокруткой. Он ждал меня. «Как дела, Абг’аша?» — снова услышал я и, увидев блудливую улыбку, не выдер­жал. Не дождавшись продолжения, быстро поставил портфель в снег и резким ударом разбил ему нос. Такой реакции Трофим не ожидал, зак­рыл лицо руками, увидел размазанную кровь и бросился на меня. Я схватил его за воротник, плюнул в лицо, несколько раз ударил портфе­лем по голове и швырнул в сугроб. Потом уже удивился — он беспомо­щно барахтался в снегу — не мог даже подняться, наконец встал и ушел, не оглянувшись. Вероятно от голода он был слаб, как ребенок, и мне стало стыдно. Но ненадолго: угрызения совести исчезали, как только вспоминал «Абг’ашу» и «куг’очку». Больше я ни разу не слышал «Как дела, Абг’аша?», Трофим не приближался и вскоре вообще исчез. Умер, уехал или попал в лагерь — я не узнал.

* * *

На озере совершил вынужденную посадку пикирующий бомбар­дировщик Пе-2. Летчики должны были получить новые машины на авиазаводе в Молотове, но в метель сбились с курса, залетели на 100 км севернее и, поскольку бензин был на пределе, сели на льду. Мы с Оле­гом отправились к самолету на лыжах. Пять километров прошли быс­тро, несмотря на сорокаградусный мороз, хорошо разогрелись, но не были первыми — у самолета толпились ребята из нашей школы, не­сколько мужиков приехали на санях. Лошадиные копыта скользили на зеркальном льду, одна лошадь упала и ее с трудом поставили на ноги. На разъезжающихся лыжах мы обошли самолет и отправились обратно — закутанный в тулуп часовой никого не подпускал. У меня были теп­лые варежки, у Олега — тонкие перчатки, и мы договорились на обрат­ном пути обменяться. Так мы и сделали, а когда вернулись, я увидел, что пальцы стали белыми и твердыми, как стекляшки — обморожены.

Погода установилась хорошая, завтра завезут бензин и летчики уле­тят, сегодня же Васьматгав пригласил их к нам в интернат. Мы ждали рассказов о войне, но герои предпочли общество женщин. Воспита­тельницы у нас одна лучше другой — художники выбирали себе краси­вых жен. Вечер прошел весело — Васьматгав не поскупился: на столе шпроты, колбаса, вино, шоколад. Появился хриплый патефон и стопка пластинок, начались танцы. Мы сидели у стены и смотрели. Летчики пришли в толстых, желтым мехом наружу сапогах-унтах, в них и тан­цевали, как медведи. Всеобщее восхищение вызвали роскошные аме­риканские кожаные куртки на меху. Очень хотелось потрогать мощ­ный, на всю длину куртки, замок-молнию. Под куртками на синих ки­телях блестели боевые ордена, у капитана Анисимова — Золотая Звезда Героя. Он безуспешно пытался ухаживать за мамой и даже успел объ­ясниться в любви. Я немного жалел капитана, но был рад, что к маме вернулся прежний облик: сошли веснушки, разгладилось лицо и за­блестели волосы.

А пальцы мои, к счастью, промерзли не до костей, и я отделался легко: после теплых ванн и перевязок несколько раз слезала кожа. Две недели ходил в школу с забинтованными «пальцами» (как здесь гово­рили с ударением на втором «а») и, пользуясь этим, нахально не писал на уроках, хотя вообще мог.

…Зимних вещей ни у меня, ни у мамы не было. Кое-что удалось ку­пить; деньги, свитер и теплые носки прислали из Ашхабада близкие друзья отца — киевские художники Таня и Рома. В горсовете нам выда­ли ордера на пошив пальто. Местному портному удалось соорудить теплые балахоны. Не совсем по моде, но от морозов спасали.

…Мама купила на базаре полкило медвежьего мяса и позвала меня на обед. Жилку бросили коту. Шерсть его встопорщилась, он прижал уши, возмущенно зашипел и ушел. «Неужели собака?» — удивилась ма­ма. Мы не стали есть это мясо, но я втайне злился на кота. А, впрочем, может, кот и на медвежье мясо шипит?

…Однажды, в первых числах ноября 41-го из репродуктора послы­шалась странная музыка. Скрипач играл что-то вроде фокстрота, но в вихлястую мелодию вплетались похожие на венгерский чардаш фразы. Потом с резким акцентом заговорил диктор. Это была немецкая пере­дача на русском языке. Казалось, что, намеренно усиливая немецкий акцент своей и без того развязной речи, диктор издевается: «Здраф­стфуйте, дорогие слушатели, как ви пошифаете? Фас прифетствуют из Берлина! Исфестно ли фам, что товарисч Сталин удрал, фьююю, — свистнул он и засмеялся. — Хе-хе! А победоносная германская армия уше стоит у порога Москфы? 7-го ноября наш фюрер будет принимать парад на фашей Красной плостшади. Слушайте наш репортаж прямо с трибуны ленинского мавзолея! Ха-ха-ха! Слушайте Deutsche Rundfunk — германское радио!» Диктор острил, посмеивался собственным плос­ким шуткам. Передача продолжалась долго, но внезапно на полуслове прервалась, и развязного немца сменил строгий голос московского дик­тора. Не знаю, чем это закончилось для персонала, но те, кто слышали, долго ходили подавленные. Мама вообще была в ужасе. Наверное, на радиоузле кто-то из любопытства или просто по дурости настроил при­емник на Берлин, а городскую сеть выключить забыл. В 41-м до глу­шилок еще не додумались, да и зачем? Ведь, кроме служебных, все ра­диоприемники конфисковали в первые дни войны.

Тогда же разнесся слух, что районный военный комиссар освобож­дал призывников за взятки. Правда ли это — не знаю, но в военкомате появился новый начальник, а прежний — красивый, статный капитан Завадский исчез.

* * *

С востока в Каму впадала быстрая и узкая река Косьва. Сочная, густая трава в пойме метровой высоты — отсюда и название. Сама же пойма называлась Усть-Косьва. Мы должны заготовить на зиму сено лошадям. Накануне вечером выдали недельный паек. Повариха ошиб­лась и положила каждому по лишней буханке хлеба и банке амери­канской тушенки. Мы не размышляли и немедленно ликвидировали излишки, не оставив доказательств ошибки администрации. Не всякий взрослый осилил бы такую порцию, но крепкие мускулы наших маль­чишеских животов отлично справились с неожиданной перегрузкой.

Переправа через Каму в утлой лодке оказалась непростой — вода пе­рехлестывала через низкие борта, лодку быстро сносило вниз по тече­нию и закручивало кормой вперед. В конце концов, вымотавшись до предела, причалили в нужном месте и вытащили лодку на берег — по­мог нависающий над водой ивняк. Теперь-то мы знали, что сначала нужно выгрести под берегом далеко вверх против течения, а потом, уп­равляя лодкой, причалить, где требуется. Первым делом нарубили ив­няк и построили два шалаша — один для Пашки, другой нам. Косить научились быстро — руки уже окрепли и загрубели от плуга и лопат. Сначала скошенная трава ложилась как попало, но на другой день под солнцем сохли ровные, аккуратные валки. Высохшее сено Пашка пере­правлял через Каму, где ждала телега, и возвращался за новой порцией.

Никто не заметил, что нам выдали лишние продукты, и с ликвида­цией не нужно было спешить — настал день, когда припасы кончились, и, если бы не куропатки, случайно попадавшие под косу, пришлось бы туго. Снежнобелые куропатки гнездились в высокой траве, искать их без собаки бессмысленно, но когда выкашиваешь большую площадь, одна-две обязательно попадутся. Мы сделали вертел и жарили куро­паток над костром. Птенцы у куропаток еще не вылупились, найден­ные яйца пекли в горячей золе — не пропадать же им в зубах у лисицы. Печеные яйца понравились, жаль только, что маленькие.

На пятый день меня разбудил монотонный шум дождя. В дождь не косят, и можно отоспаться в теплом сухом шалаше. Я задремал. Снова разбудил пробивающийся сквозь постукивание работающего двигателя голос. Я выглянул. Катер, буксирующий против течения тяжелую, на­груженную свежими бревнами баржу, почти не двигался. Натянутый, как струна, стальной трос дрожал от напряжения. Здоровенный парень, зэк, наверное (таких в тылу давно уже не встретишь), лежал на палубе. Дождь ему не помеха — заложив под голову мощные, исколотые татуи­ровками руки, он во всю глотку пел: «С деревьев листья опадали, йоп­сель-мопсель! Пришла осенняя пора, раз-два! На фронт ребят позаби­рали — хулиганов. Настала очередь моя — главаря!». Иногда певец от­плевывался — в рот набиралась дождевая вода. «Что-то слишком долго продолжается песня», — удивился я, и вдруг снова услышал знакомые слова: парень заканчивал последний куплет и, не останавливаясь, начи­нал снова. Косьва — быстрая река, катер ползет медленнее, чем пешеход с тяжелым мешком на спине: я прослушал песню несколько раз и на всю жизнь запомнил.

Дождь через два дня закончился, но командировка затянулась, пока сохла скошенная трава. Пришлось Васьматгаву послать еще продукты.

…В ноябре 42-го меня принимают в комсомол. На собрании три де­вушки — училки, больше комсомольцев в школе нет. Я стал четвертым и первым мужского пола. Когда вышел из школы, завывала метель, ко­лючая пороша ударяла в лицо, но я не чувствовал холода и думал лишь об одном: как исполнится 18 — сразу, в день рождения, поступлю в пар­тию. Мечта не осуществилась — через два года энтузиазм окончательно померк и больше к этой мысли я не возвращался.

…Весной 43-го, после победы под Сталинградом, в городе появил­ся приехавший в отпуск офицер. Он был в новой шинели, на которой мы с изумлением увидели золотые погоны! Их только ввели, и нам, ма­льчишкам, это казалось кощунством: на игральных картах Соколова среди фашистов красовался царский солдат в погонах — ненавистном символе свергнутого самодержавия.

…Весной мы снова начали ходить на завод. Теперь в металлоломе преобладали уже немецкие винтовки и пулеметы. Темная броня немец­ких танков сменила зеленую, нашу. Множество немецких касок: про­стреленных сзади, спереди, сбоку, разорванных, сплющенных, редко — целых. Правда, и наших было еще немало.

* * *

…Звали его на самом деле Динер, что означало «Дитя новой эры», но он решил избавиться от слишком одиозного имени и представлялся Сашей. Теперь я понимаю, что настоящее имя вполне соответствовало как «новой эре», так и характеру его обладателя, но тогда об этом не за­думывался. Высокий, плотный, он говорил басом и в 13 лет уже достиг половой сверхперезрелости. Свой детородный орган Сашка холил и ле­леял, и в бане не раз демонстрировал семяизвержение. Не скажу, что зрелище приводило нас в восторг. Все затмевал коронный номер: Саш­ка просовывал член между планками в спинке стула, с помощью соот­ветствующих движений приводил в состояние боевой готовности, вы­прямлялся и… тяжелый стул повисал в воздухе. Член при этом смот­рел вверх и нисколько не прогибался.

Однажды во время такой демонстрации в дверь тихонько постуча­ли. Так по вечерам просили разрешения войти наши деликатные воспи­тательницы. Освободиться от стула было невозможно. «Одну минут­ку», — крикнул Олег. Мы заметались по комнате, сдвинули стул в угол, я сел и положил руки на спинку. Вацек накинул мне на плечи пальто, Сашка облокотился сверху, Олежка открыл дверь. Твердый, как дуби­на, Сашкин сук больно давил мне в спину. Вошла Лиза. Она сразу учу­яла что-то неладное. Очень ей хотелось взглянуть на нас сбоку, но, по­скольку стул стоял в углу, в чем дело — понять не могла. Пытаясь потя­нуть время и докопаться до сути, хитрая, как лиса, Лиза начала дурац­кую беседу. Елейно улыбаясь, она не сводила с нас глаз, мы преданно пялились в ответ и невпопад отвечали. Не могу понять, как удержались от смеха. Маленький Вадик-Крысенок укрылся с головой и, чтобы не рассмеяться, закусил зубами подушку. Но тело его сотрясалось.

— Что с ним? — с надеждой спросила Лиза. Она чувствовала, что это связано с загадочной обстановкой в комнате.

— Наверное, что-то приснилось, вот и трясется во сне. У него часто так бывает, — невозмутимо произнес Сашка. — Шуметь не нужно — он может испугаться, если разбудить.

Пришлось Лизе уйти, так ничего и не разнюхав, а стул освободился только минут через десять.

Иногда Сашка напускал на себя печоринскую хандру и по случаю такой уважительной причины не шел в школу. Зимой в Чермозе некуда деваться, и Сашка расстилал под кроватью пальто, брал портфель и чтобы не бегать в уборную — пустую банку. Так он проводил несколько часов, пока мы не возвращались из школы.

Изданный в 20-е годы иллюстрированный учебник джиу-джитсу принес Феликс Черняков. Все свободное время посвящалось изучению приемов. Из украденных столовых ножей сделали финки: как в насто­ящем клинке, спилили овальное лезвие, ручку обмотали проводом с цветной изоляцией — чем не финка? Рахилька Боим подарила широкий красный замшевый пояс, я сшил из него ножны и носил финку на при­шитой внутри валенка петле.

На большой перемене мы репетировали захват ножа. Я замешкался, и Сашкин нож ударил меня в тыльную сторону ладони. Сообщение об этом достигло директорского кабинета со скоростью света, причем до­ложено было всего лишь так: «Данилов Шехтмана зарезал!». Аполли­нария с белым, как мел, лицом утащила меня к себе в кабинет, залила йодом и туго забинтовала порез. Стараясь выгородить Сашку, я кое-как отбрехался, и меня отправили домой отлежаться, Сашку — тоже, прика­зав прийти назавтра с мамой. День прошел спокойно, бинт на повязке оставался сухим. Проснулся я среди ночи, не понимая, что со мной. Простыня мокрая, голова кружилась. В окно светила полная луна. Я с трудом приподнялся и увидел, что повязки нет, из раны торчит соло­минка и простыня пропитана кровью. «Вот в чем дело, — догадался я, — но откуда соломинка? Матрас-то ватный. Сейчас выну ее, и кровь оста­новится». Но соломинка неуловимо ускользала и снова появлялась, как только я убирал пальцы. Так повторилось несколько раз, пока я не по­нял, что это не соломинка, а фонтанчик крови из перерезанной вены. Дальше все в тумане: промерзшая скорая помощь, больница, на рану наложили скобки. Нанюхавшись нашатыря, пришел в себя и огляделся.

Дверь с грохотом отворилась, и санитары вкатили тележку. На ней, раскинув руки, женщина в черных, блестящих от въевшейся металли­ческой пыли телогрейке и брюках. Теплый платок съехал — открылась голова удивительно красивой девушки. Она была без сознания, темные ресницы лежали на покрытых ярким румянцем щеках. Сестра взрезала стеганые ватные брюки. «Открытый перелом», — сказала она. Я увидел выступающие из раны кости и обрывки сухожилий, стул подо мной исчез, закружились стены и потемнело в глазах. Очнулся на жесткой скамейке. Санитарка вытирала залитый кровью пол. Девушку уже увезли в операционную.

Утром пришли ребята, помогли одеться, и мы направились к выхо­ду. Я оглянулся и увидел в смежной комнате Сашку-Динера у трупа женщины. «Неужели умерла та девушка с переломом?» — с ужасом по­думал я и сердце мое замерло. Труп лежал на столе, оббитом холодным оцинкованным железом. Тело желтое, истощенное, голова седая, но, главное, ноги: они были целы. Уфф! Другая… Сашка тем временем обошел вокруг стола и вдруг быстро тронул ее маленькие, как у девоч­ки, высохшие, наверное, от голода груди, провел рукой по волосам, рассыпавшимся на столе, оглянулся и встретился со мной взглядом. Кроме меня, никто его за этим занятием не видел. С этого дня я Сашку больше не замечал, да и он, судя по всему, не очень стремился к обще­нию. Мы больше не разговаривали до самого отъезда из Чермоза.

А красавица Лиза-подлиза в конце концов с ним рассчиталась. Поз­дно вечером он собрался «пугануть девок» и голым вышел в коридор. Дверь комнаты девочек неожиданно распахнулась, и Лиза наткнулась на освещенного лунным светом Сашку. Он томно прикрыл руками свои гениталии, но было поздно. Наутро Васьматгав «списал преступ­ника с базы к чертовой матери»: единственный раз, когда он выполнил свою угрозу. Но через несколько дней доброе сердце Васьматгава не выдержало, и он распорядился выдавать для Сашки питание. Теперь миниатюрная Сашкина мама три раза в день прыгала с бидончиком че­рез сугробы туда и обратно. Такой запечатлел ее в альбоме Олежка.

…Зима только начиналась, но по ночам подмораживало и лужи по­крывал тонкий ледок. В то утро была моя очередь запрягать. Я открыл дверь конюшни. Пропащая лежала на устланном соломой земляном полу, с поднятой и повернутой в сторону головой. Открытый глаз ка­зался мутным. Лошадь оставалась неподвижной, и на мое появление не прореагировала. Брошенный шарик замерзшего навоза беззвучно от­скочил от крупа. Я подошел и тронул шею — холодная. Казалось, масть ее стала светлее — это на шкуре проступил иней. Закончила Пропащая трудную свою жизнь. Пашка, как всегда, плюнул и выругался: «От жи­вой не было толку, а теперь еще и с дохлой падалью возись. И все на Пашку, все на Пашку, когда дармоедов полный дом!»

Продолжение