Анатолий Николин: Лоза мон-нуара

Loading

Всюду, но только не сегодня — таковым могло быть её жизненное кредо, если бы она была склонна к категоричным суждениям. Она была везде своя и как художник, и как мыслитель — в горячо любимых ею странах Средиземноморья, в Соединенных Штатах, Мексике; и во Франции отнюдь не в первую очередь.

Лоза мон-нуара

Эссе

Анатолий Николин

Маргерит Юрсенар
Маргерит Юрсенар

Свет минувших эпох

Нет писательницы более необычной и независимой в жизни и творчестве, чем Маргерит Юрсенар.

Ее имя и репутация в литературных и читательских кругах не блещет, подобно ослепительному алмазу, так что её присутствие замечаешь издали; не сверкает красками всеобщего узнавания и поклонения. Она, как вещь в себе, замкнута в собственном жизненном, литературно-эстетическом и нравственном пространстве, не заботясь о производимом впечатлении. Будь то заинтригованные фактом её существования современники или холодные, бесстрастные потомки.

Исключительность этой женщины предопределена самим её появлением на свет. От рождения она была аскетична и самодостаточна, даже в житейских мелочах не терпела перемен. Мудрый консерватизм, нежелание подвергать себя эксперименту — характерная черта её натуры. Как и творчества, не лишенного презрения к моде и сиюминутности.[1]

Родилась Маргерит Крейянкур-Юрсенар в июне 1903 года в Бельгии. По отцовской и материнской линии семья была полуфранцузская-полубельгийская. Детство — примерно первые шесть лет — Маргерит провела в родовом поместье отца Мон-Нуар под Лиллем, — в красивой холмистой местности во французской Фландрии. К моменту её рождения единственной хозяйкой поместья была бабушка, мать отца, по имени Ноэми, тяжёлая и привередливая особа.

Отец Маргерит, немолодой, но все ещё блестящий светский человек, напоминал отца Николеньки Иртеньева из толстовского триптиха «Детство. Отрочество. Юность», — такой же игрок, вертопрах и женолюб. Сын «Прекрасной эпохи», был он тонким ценителем старой литературы, и детские годы девочки прошли под звучные строки Расина, Корнеля и Шатобриана.

Мать юной Маргарет, Фернанда де Крейянкур умерла от родовой горячки спустя несколько дней после рождения дочери. В воображении девочки, когда она подросла, мать осталась такой, как о ней рассказывали отец и близко знавшие её люди. И какой она сама вылепила её в своём детском уме, — красивой, умной и доброй, — ut crystallum[2]

О матери писательница подробно повествует в романе «Блаженной памяти». Она обставила её жизнь массой житейских и психологических подробностей. И всё же это была не живая мать, а образ-вымысел, образ-мечта, воссозданный впоследствии в прекрасной Валентине ( роман «Anna soror…»). В руках этой женщины чаще можно было увидеть «Пир» Платона, нежели молитвенник. Любимым её выражением было: «Все, что прекрасно, озарено сиянием Божьим».

«В Фернанде было что-то от феи, а если верить сказкам, нет ничего мучительнее, чем жить с феей».

Донна Валентина читала своим детям, Анне и Мигелю, Цицерона и Сенеку. И пусть гадает непосвященный читатель, происходило ли так на самом деле с юной Маргерит. Не отнимает ли её отец, оставшийся после смерти жены единственным воспитателем дочери, пальму первенства у покойной Фернанды?

Очевидно одно: начало блестящему классическому образованию Маргерит Юрсенар было положено не в учебных классах, а в родовом замке Мон-Нуар. Это там зазеленел нежный росток её литературных привязанностей, пересаженный в пересохшую землю современности подобно тому, как дон Альваро де ля Серна, муж Валентины, пересадил на болотистую почву своих итальянских земель лучшие лозы Аликанте.

Одиночество и безупречная литература — прекрасные предпосылки для пробуждения таланта!

Она никогда и ни в чем не испытывала потребности быть современной. О стиле её произведений, сложившемся в результате чтения древних и старых авторов, говорили: «Она лучшая писательница ХУ11 века, дожившая до наших дней».

Единственный писатель, кого она почитала наравне с мёртвыми, — Андре Жид. Да и тот на полвека был старше и принадлежал другой эпохе, — эпохе Золя, что делало его в некотором отношении таким же изгоем, как и сама Маргерит.

Жид, опиравшийся в творчестве на классиков, убедил ее, что и в ХХ веке возможно следовать классической традиции[3].

Она ознакомилась с его книгами в довольно раннем возрасте; тогда же, вероятно, и пробудились у неё первые признаки лесбиянства. Пристрастия, физиологически подтверждавшего своеобразие и непохожесть этой женщины — еще девушки! — на других людей, оригинальность её жизненных установок.

Был в её жизни только один мужчина, которого она любила настоящей женской любовью — журналист и издатель Андре Френьо. Но и тот оказался гомосексуалистом. Судьба изо дня в день подтверждала намерение вылепить из Маргерит существо иного толка, иного взгляда на жизнь.

В пояснениях к своему первому роману «Алексис или Рассуждение о тщетной борьбе», она открыто пишет о ранней зависимости от Жида.

Имя главного героя романа, Алексис, позаимствовано из 11 эклоги Вергилия, посвященной однополой любви. Она поступила как Жид, взявший из этой эклоги имя для названия одноименного эссе — Коридон. Другое его эссе заглавием напоминает роман Юрсенар, — «Рассуждение о тщете желаний»…

Любовь к античности, где красота и свобода вытекают одно из другого, Маргерит Юрсенар пронесла через всю свою жизнь. В раннем возрасте она совершила первое путешествие в страны Средиземноморья. В двадцать один год объездила всю Грецию — материковую часть и острова — и там же обрела первую возлюбленную, Люси Кюриакос. И наконец посетила давно желанную Италию.

Тогда-то, бродя жарким летним днем по развалинам императорской виллы в Тибуре близ Рима, она и задумала роман «Воспоминания Адриана», написанный двадцать лет спустя и принесший ей всемирную славу.

Романы М. Юрсенар, мелкие литературные вещицы, напоминающие (и в то же время разительно от них отличающиеся) короткие рассказы, эссе и статьи имеют мало общего с современной, реальной жизнью. Юрсенар — не бытописатель, как Флобер и Мопассан. Не сторонница грандиозных эпопей, как Бальзак или Золя. Она тонка, изящна, немногословна; озабочена вечными темами и рассуждает о них на языке вечной литературы.

Жизнь как таковая, жизнь в плотских, материальных проявлениях мало её интересует; она для нее не tabula rasa, но tabula sordidа, — бытие, недостойное художественных усилий. К исключению из общего порядка можно отнести роман «Блаженной памяти», но мир людей и вещей её детства и юности представлен, как череда вульгарных догм и представлений.

Действие большинства её произведений происходит в античные времена (уже упоминавшийся роман «Воспоминания Адриана», «Лики истории в Historia Augusta»); в эпоху Средневековья («Anna soror…», «Грусть Корнелия Берга», «Трагические поэмы Агриппы д’Обинье», «Философский камень») или на Востоке («Как был спасен Ванг-Фо»).

К произведениям на современную тему в творчестве М. Юрсенар можно отнести лишь повести «Человек, который любил нереид», «Первый вечер» и роман «Последняя милость».

Всюду, но только не сегодня — таковым могло быть её жизненное кредо, если бы она была склонна к категоричным суждениям.

Она была везде своя и как художник, и как мыслитель — в горячо любимых ею странах Средиземноморья, в Соединенных Штатах, Мексике; и во Франции отнюдь не в первую очередь. Её будущая возлюбленная, американка Грейс Фрик увидела её впервые в парижском кафе, беседующей с приятелем-журналистом о поэзии Кольриджа…

Маргерит полагала, что принадлежность к культуре важнее принадлежности к народу или стране[4]. Или — почему бы не осмелиться на такое предположение? — что прошлое человека, страны или минувшей эпохи богаче, прекраснее и возвышеннее самой распрекрасной достоверности.

Сад тюльпанов

Современные реалии в романах М. Юрсенар освещены скупо, словно она делает это мимоходом. Словно пассажирка, бросает на окружающий мир мимолётный, рассеянный взгляд из окна летящего в неизвестность поезда. Пассажирка, не различающая и не запоминающая ничего, что выхватывает из темноты мгновенный луч встречного экспресса. Реалии ей не важны. Они играют роль фона, а не главного действующего лица. Как и фабула, упрятанная в подтекст и оставившая читателю самое необходимое — внутреннюю подоплёку повествования.

Подобно творениям Руссо, художественные тексты М. Юрсенар запомнить и пересказать затруднительно. Как невозможно повторить длинную, радостную трель проснувшейся на заре птицы.

Птичьи рулады и песнопения Юрсенар лишены черт целеустремленности, сопутствующей пониманию и запоминанию. Они стройны, поэтичны и наполнены не смыслом, но его подобием — как и всё, что относится к едва уловимым движениям духа.

Дух у М. Юрсенар, соперничая с телом, неизменно торжествует победу. Но эта победа пиррова и замешана на горечи.

Герой повести «Первый вечер» месье Жорж садится с молодой женой в поезд, чтобы отправиться в свадебное путешествие в Швейцарию. Банальность надвигающейся телесной близости с женщиной кажется ему невыносимой; раздеться, лечь рядом с замеревшей в ожидании его прикосновений женой — всё это тысячу раз повторялось в его жизни, как и в жизни других людей.

Месье Жорж с трудом сдерживает отвращение. Нет-нет, он не гомосексуалист, как может показаться. У него были любовницы, к одной из них, Лауре, он мысленно то и дело возвращается. В самое неподходящее время, когда все его помыслы должны быть сосредоточены на одном — на любви к лежащей рядом с ним женщине, на обладании ею; оно-то и вызывает у месье Жоржа смутное чувство протеста. Ведь то же самое было и с Лаурой. Любовь, радость, восторги обладания… А потом — привычка, отвращение, скука… Почти чеховская ситуация.

В номер отеля, где они с Жанной разместились, постучал посыльный и вручил ему телеграмму: Лаура погибла в автокатастрофе. Что ж, подумал он, закономерный итог. Сначала её жизни, а потом и его, если что-то подобное произойдет и с ним; не обязательно в катастрофе на шоссе или железной дороге, смерть может накрыть его своим черным крылом и здесь, в отеле. Поэтому он так медлит раздеться и лечь; выходит на балкон, курит, размыщляет…

Перед ним, с высоты, раскинулось ночное тёмное озеро с огоньками плывущих по нему прогулочных корабликов. Вдали чернеют горы, и на них и за ними, сколько хватает глаз, тоже перемигиваются огоньки.

При виде ночного Монтрё и тёмного озера с огоньками в голову Жоржа приходит случайная мысль: красота — единственное оправдание этого жалкого, ничтожного мира…

Сознание тщеты происходящего неотступно следует за Жоржем от одной железнодорожной станции до другой — на всем их пути от границы до Монтрё*. Только сейчас со всей очевидностью он понял, осознал с глубиной отчаяния, что тело другого человека есть противоположный человек, чужая и враждебная стихия. Любовь не устраняет, лишь усугубляет эту пропасть. Поддашься её пьянящему чувству — и ты уже на самом дне!

А когда очнёшься — непримиримость двух особей столь явна и очевидна, что единственной целью любовного союза представляется горькое сознание его тщеты…

Ксенофобия — такой же неизменный атрибут человеческого бытия, как рост человека, цвет его глаз, полнота или худоба. Она неустранима подобно пищеварительному процессу или циркуляции крови. Мы не в состоянии вжиться в чужой мир, ибо всё чужое — это не-Я. Я (в отличие от не-Я) — самое идеальное и совершенное существо в мире. Взглянув на себя со стороны, мы ужаснулись бы глупости, злобе и несправедливости этого человека; внутри же ощущаем себя ut crystallum, как прекрасная Валентина из прекрасного романа «Anna soror…»

Она светла и мудра, как и её красота, донна Валентина де ла Серна. Её ставшие взрослыми дети, юноша Мигель и девушка Анна любят друг друга плотской любовью; она родилась из ощущения себя единым целым, озарена плотской и духовной одинаковостью брата и сестры, дарованной матерью. Их любовь равносильна любви к самому себе — самой чистой и бескорыстной любви на свете…

Мать, родительницу их любви, дети почитали как святую, как Мадонну. И любовь их друг к другу была гармонична и прекрасна, как и всё, что не требует жертв и усилий. А то, что прекрасно, любила повторять Валентина, озарено сиянием Божьим…

Она умерла, тридцать девять раз встретив зиму и столько же раз увидев лето. Её последние слова, адресованные детям, — «ничто не кончается» — говорят о бесконечности жизни. Но они ничего не говорят о любви, которой посвятили себя молодые люди. Ибо их любовь была обращена внутрь себя, а не вовне, как требует жизнь…

Трагический финал любовной истории Мигеля и Анны — он умер в схиме, а она до последних дней тосковала о брате-возлюбленном — свидетельствует о бесконечности одиночества. Его не превозмочь с помощью софистики и жалких ухищрений, оно смертно, как человек, и бессмертно, как человечество.

Что же остается?

Остаются священные развалины любимого Тибура; она подолгу там жила, обрядившись в простое платье и надев грубые сандалии. Бродила подобно античному пастуху по полям, заросшим дикими фиалками; по развалинам некогда высоких и гулких переходов и зал, видевших императора Адриана и его друзей, поэтов и философов. Просиживала долгие летние вечера в небольших кафе, прилепившихся к вилле и — удивительное дело! — не нарушавших тишины и гармонии этого великого места.

Здесь, среди любимых теней, она чувствовала себя как дома; да здесь и был её подлинный дом, — среди воспоминаний о прошлом и патрицианских представлений о красоте.

Тибур был для неё тем местом, где она чувствовала себя самой собой. Он был её собственным Садом тюльпанов; Корнелий Берг однажды увидел его в Константинополе, когда получил приглашение написать портрет паши для посла Объединенных Провинций.

Ничего прекраснее этого зрелища художнику видеть не доводилось.

Огромное количество цветущих тюльпанов самых разных цветов и оттенков в обрамлении из мрамора предстало его восхищенному взгляду.

В саду пели птицы, темнели кипарисы, сквозь них проглядывало небо. Всюду царили тишина и покой, нарушаемые слабым плеском фонтана.

Красота этого места создавала ауру, в которой только и способна существовать душа художника, — его собственный одухотворенный сад.

___

[1] «Что касается меня, то, не давая этому никакой оценки, могу сказать, что в молодые годы я была довольно равнодушна к современной литературе, отчасти потому, что изучала литературу прошлого…, отчасти потому, что питала инстинктивное недоверие к модной шкале ценностей» (М. Юрсенар, предисловие к роману «Алексис или Рассуждение о тщетной борьбе»).

[2] Как стекло (лат.)

[3] «Чтение книг Жида было для меня драгоценно в первую очередь с точки зрения формы — эти книги доказали мне, что все еще возможно использовать чисто классическую форму повествования».

[4] М. Юрсенар, эссе «Кавафис — предисловие к знакомству».

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Анатолий Николин: Лоза мон-нуара

  1. Рада, что М. Юрсенар становится известной русско-язычному читателю. Хорошая статья о замечательной писательнице.

    1. М.ЮРСЕНАР ПЕРВЫЙ ВЕЧЕР
      Это было их свадебное путешествие. Поезд шел в Швейцарию, молодожены сидели в отдельном купе, держась за руки. Царило тяжелое молчание. Они любили друг друга, или, по крайней мере, им так казалось, но любовь, у каждого своя, только показывала их несхожесть. Жена, доверчивая, почти счастливая, слегка испуганная начинающейся новой жизнью, которая превратит ее совсем в другую женщину, удивлялась, что совсем не знает эту незнакомку, и пыталась заранее представить себе, как будет привыкать к ней; муж, куда более опытный, понимал всю недолговечность своего чувства к юной девушке, которая обречена стать заурядной женщиной…
      ———————
      Несколько страниц прозы М.Ю. — недостаточно. Можно только вдохнуть, лишь вдохнуть струйку прелестного классического быта, почувствовать плавную неторопливость и мастерское начало сложнейшей мелодии.
      Откуда появляется это ощущение — непонятно. Да, конечно, рассказ автора Анатолия Николина, его увлечённость этой необычной жизнью и литературными приключениями М.Ю. — обещание познакомить нас с чудом, и новым (для меня) талантом.

Добавить комментарий для Aлекс Б. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.