Александр Левинтов: Чу. Рассказы и сказки

Loading

Вслед за машинами и транспортными средствами потянуло на любовь к людям средства связи и компьютеры. Волна гуманизма захлестнула экономику, хрупкую девочку современной темпераментной цивилизации. Быстро дичающим людям, а все более и все чаще — пустым домам и небесам вещи вопили “Мы вас любим!”

Чу

Рассказы и сказки

Александр Левинтов

Сумасшедший Билл Смит

Большую ошибку совершил Билл Смит. Можно сказать, сам виноват во всем. Так суд и постановил, отправив его в бессрочную психушку.

Выходя на пенсию после сорока лет беспорочной службы на ниве муниципальной уборки мусора в родном Самсингтауне, Билл купил себе ту, о которой мечтал, можно сказать, всю жизнь: настоящую европейку, породистую, красивую, самых изящных и заманчивых форм, с темными, как альпийская ночь, стеклами, истинную арийку и чистопородную “Ауди” последней модели.

Он влюбился в нее с первого взгляда — и наповал.

Как всякая истинно роковая женщина, она не капризничала, не приставала со всякими мелочами, не кокетничала и не допускала никакой фамильярности даже в самых интимных местах общения.

Билл накупил ей разнообразной косметики, автомобильных витаминов и полиметаллов, чехлы, коврики, защитные экраны, всю ту мелочевку и мишуру, без которой женщина — не женщина, а комок нервов. Он даже поменял квартиру, примерно за ту же цену, но поменьше, лишь бы у нее был теплый гараж: Самсингтаун отличается капризными и неустойчивыми погодами.

Билл стал следить и за собой — ему казалось неудобным и неприличным ездить в “Ауди” одетым абы как, в будничном, тем более, что выезжал он на ней раз, от силы два раза в неделю. Он не позволял себе сесть за руль небритым или в джинсах и, уж, конечно, перед тем, как отправиться куда-нибудь, он принимал душ и менял белье. Накануне выезда он отказывал себе в обычной вечерней мастурбации и старался не смотреть ничего скабрезного по телевизору.

И все шло своим праведным чередом, пока он не получил через полгода счет из страховой компании. Там стояла цифра втрое больше обычной и ожидаемой.

Разумеется, Билл решил, что это — компьютерная ошибка, и позвонил своему страховому агенту.

— Весьма сожалею, сэр, но все верно: мы получили от дорожной полиции сведения о ваших нарушениях и вынуждены были поднять страховку.

Билл был очень озадачен. За всю жизнь он не получил ни одного штрафа за вождение. Были какие-то мелкие нарушения парковки, но и это было давным-давно и никак не могло повлиять на его водительскую историю. В автостолкновениях же и катастрофах он никогда не участвовал и знал о них только по фильмам и телевизоннной хронике.

Билл не пожалел двенадцати долларов и получил в дорожной полиции отчет о своей истории нарушений.

— Надо же, а по вам незаметно, что вы такой лихач, — проронил служащий, протягивая Биллу довольно длинный лист, еще теплый от распечатки на принтере.

Билл стал вчитываться, слабо соображая, что происходит: его имя, ее имя, номера — все сходится, но… откуда эти невероятные превышения скорости? проезды на красный свет? игнорирования сигнала “стоп”? и все остальное прочее в таком же духе и стиле?

Билл кинулся просматривать банковские счета, которые обычно проскакивал на полуавтомате, — и не досчитался почти четырех тысяч! “Чертовщина какая-то” — опешил Билл. Не доверяя полиции, а пуще частным детективам, Билл решил разузнать все сам.

Как обычно, он погасил свет в своей квартире в 10.50, но в постель не пошел, а устроился у окна. Долгое время ничего не происходило, и он уже вознамерился лечь, как гараж открылся, и его “Ауди”, с потушенными огнями, тихо выкатилась и мягко покатила прочь по улице. Билл таращился во все глаза, но так и не смог рассмотреть, кто же был за рулем и был ли кто-нибудь там вообще.

Теперь весь строй его жизни поменялся, а, если честно, — рухнул. Билл проводил в каких-то кошмарах дни, а по ночам караулил свой гараж и свою несравненную “Ауди”, оснащенную электронной сигнализацией и мощным затвором руля. Сенсорный замок гаража Билл также сменил.

Через неделю ночная история повторилась, несмотря на все принятые меры защиты, стоившие Биллу не одну сотню баксов.

И опять сквозь непрозрачную темень стекол рассмотреть, кто там сидит, не удалось.

И тогда Билл арендовал невзрачный фордик и стал проводить ночи в засаде. И он дождался: опять поднялась управляемая изнутри дверь гаража, “Ауди” вальяжно выкатила на дорогу и, быстро набрав скорость, помчалась в даунтаун.

Всю ночь несчастный Билл преследовал собственную машину. Он с бешенством и отчаянием видел, как в нее садились разные мужчины, нахальные, развязные, слегка или густо под шафэ. Однажды в нее впорхнула даже какая-то смазливая дрянь, отчего лицо Билла перекосило в омерзении. Под утро, заправившись и посетив автомойку, “Ауди” прошелестела в гараж.

Воспаленный, измученный, потерявший нить происходящего, Билл рухнул в очередной кошмар, томительно растянувшийся до темноты. Проснувшись, Билл никак не мог сообразить, который теперь час и что, вообще, происходит на белом свете. Мятый, изжеванный, перекосившийся, он вошел в гараж, открыл машину и осторожно принюхался — внутри салона приятно пахло привычной косметикой “Ауди”, ничего постороннего. Мильяж также стоял на той же цифре, что и вчера, как будто не было диких скачек и гонок всю ночь напролет. “Ауди” послушно завелась, и они поехали, куда глаза глядят.

Они проехали не менее полусотни миль, пока не въехали в парк, пустой по случаю понедельничного дождя.

— Почему ты это делаешь? — спросил он.

Он не ожидал услышать ответ, поэтому был ошеломлен ее низким, будто прокуренным, до неистовства томным голосом. Такие голоса редко встречаются у женщин, но, когда они звучат, нет мужчины, который бы ни впал в очарование и безволие от хрипловатых, фиолетовых тонов.

— Билл, прости. Но ты сам выбрал меня и ты уже достаточно опытен, чтобы понять меня и мое состояние. Посмотри на себя, — к нему повернулось зеркало, — ты уже немолод, скажем так. Ты сгноишь меня в своем гараже, делая по двадцать пять миль в неделю на скорости до тридцати в час. Понимаешь, я создана для другого: для — свиста ветра и разлетающихся горизонтов, для неистовых и порочных мужчин и еще более неистовых и порочных женщин. Я, как могла, берегла твое самолюбие и спокойствие. Ты сам захотел все узнать — и ты узнал, хотя я не уверена, что тебе стало легче от этого.

— Что же это такое?

— Билл, признайся себе сам: это любовь. Это любовь. Во мне ты познаешь самого себя, тебе неизвестного и незнакомого. Я лишь воплощаю невысказанное тобой самому себе и не признаваемое тобой в себе. Любовь и есть освоение и узнавание себя в другом, себя себе неведомого. Все мои действия, кажущиеся тебе безумством, есть лишь твои, подавляемые тобой желания и страсти, я есть ты, всего лишь, ты, скрывающийся от самого себя.

— И что, я, по твоему, втайне всегда был таким?

— Откуда мне, малолетке, знать? Я знаю тебя ровно столько, сколько ты знаешь меня.

— Но ты разоришь меня.

— Нет, это ты во мне и мною разоришь себя. Я — всего лишь твоя любовь. Я безропотна перед твоими тайными для тебя безрассудствами, страстями и пороками. Ты всю жизнь загонял самого себя на самое дно совести и правил игры в порядочность, но оно все равно прорвалось и теперь у тебя есть я, нежно любящая тебя и столь же нежно любимая тобой.

— Это все кажется немного невероятным.

— Да нет же, это самое обыкновенное сумасшествие. Ты без ума от меня и от самого себя тоже, следовательно.

Они вернулись домой в разных настроениях. Билл был просто размазан по своим подкорковым кишкам и извилинам. “Ауди” чувствовала облегчение от сделанных признаний. Ее распирало от собственной честности и откровенности. Она лоснилась своей неуязвимостью.

После этого разговора жизнь Билла превратилась в глухой поток подозрений, судорожных просмотров счетов, тревожных ожиданий и щемящей, захватывающей все его нутро ревности к реальным и мнимым пользователям услугами прекрасной “Ауди”. Он всех их люто и угрюмо возненавидел.

Теперь “Ауди” могла укатить из гаража, не дожидаясь полуночи, а лишь затихнут у своих телевизоров или компьютеров соседи. Она даже стала пропадать на уикэнды. Однажды Билл нашел в ее бардачке плоскую бутылку из-под курвуазье, а на полу — мятые фантики шоколадных конфет и использованный презеватив. От чехлов густо несло псиной придорожного секса. Состоялся тягучий и неприятный разговор, после которого Билл долго держался за сердце. “Ауди” обещала больше не допускать ничего подобного, но это могло означать что угодно — и отказ от распутной жизни и соблюдение чистоты в салоне.

Наконец, случилось то, что и должно было случиться.

“Ауди” сбила двух пешеходов, мать с дочерью (Билл был уверен — из ревнивой мести), и смылась. К несчастью, нашлись свидетели происшествия. Экспертиза неопровержимо доказала, что преступление было совершено на смитовской “Ауди”. Никакого алиби у Билла, конечно, не было.

На суде Билл пытался рассказать, как оно все было на самом деле. Адвокат выл по ночам от злобы на своего клиента и собственной немощи.

Оно бы все и ничего. Ну, загремел Билл в психушку, и загремел. Не он первый. Однако дело получило некоторую огласку, просочилось, стало известно многим, и кое-кому захотелось быть не хуже “Ауди”.

Первыми, конечно, начали всякие европейские барахлетки — пежо, феррари, бюьики, саабы, за ними потянулись ягуары и лексусы, а потом уж и вся прочая шваль и дрянь — судзуки, форды и даже шевроле, хотя этим-то, казалось, ну, уж, им-то чего? — а ведь туда же!

Люди вскоре побросали свои машины и стали ездить общественным транспортом или вообще сидеть дома, парковки вокруг супермаркетов стали быстро зарастать мусором и другой травой. Быстро расплодились, как поганки в дождь, маленькие магазинчики и забегаловки. Теперь на телефон 9-11 первыми стали прибывать вовсе не пожарники с полицейскими и врачами, а пицца-рикши, потому что участились голодные обмороки и прочие неприятности.

Вслед за машинами и транспортными средствами потянуло на любовь к людям средства связи и компьютеры. Волна гуманизма захлестнула экономику, хрупкую девочку современной темпераментной цивилизации. Быстро дичающим людям, а все более и все чаще — пустым домам и небесам вещи вопили “Мы вас любим!”, но законопаченный в психушку старый Билл Смит уже ничего этого не знал и спокойно доживал время в ожидании конца своего света.

Бракованный

— Хьюманов не трогать! Хьюманов не трогать! Даже если это чужой хьюман! Поняли, придурки?

Мне нравится наш старшина. Он — абсолютный клон, теперь таких не делают. У него совершенно идиотское имя — Депт Лонгфелло — и еще более идиотская морда. Никто его не зовет иначе, как Шива: он одним ударом может заехать сразу в шесть курсантских рож. И он в первый же день, расквасив губы и носы шестерым ближайшим, приказал обращаться к нему не иначе, как господин сэр Шива. Говорят, всю их партию забраковали, потому что идеальный клон — это Абсолютное Оружие, а хьюманы запретили разработку и использование Абсолютного Оружия еще на заре Хьюманитарной Войны.

Я попал в нашу школу молодого клона в Форт Махе по прямому назначению, прямо из хай-скул в/ч 362412, штат Северный Рейн-Вестфалия, где мы проходили послезаводскую доводку. Рядом с заводским номером я получил клеймо Би-плас-0.782 согласно финальному тесту (третий показатель в нашем выпуске, а всего аттестовали четыреста сорок восемь клонов, двое были отправлены в рисайкл на переработку, а остальных заморозили в резервный полк особого назначения), а также татуировку морского пехотинца третьего класса. Это значит — мне служить три года, а потом — в настоящий бой, смерть героя и полный делит. Каждый мечтает о своем делите, потому что это и есть настоящее призвание, настоящая цель твоего изготовления.

Чудовищный кулак сержанта Шивы въехал мне в левое ухо, и раздался звон всех колоколов мира. “Здорово!” — успел я подумать, падая в отключку. Что-то там зашторило, но почему-то отключка оказалась неполной, и я продолжал ощущать свое падение на цементный пол казармы.

Наверно, с этого все и началось у меня.

Шли обычные учебные стрельбы на скорость. Наш взвод был мишенями, а стрелял третий. Самые обыкновенные пластиковые пули. Ребята падали, испытывая никогда не надоедающее чувство оргазма. Пара пуль досталась и мне. Но вместо расслабляющего удовольствия я почувствовал еще более острое и совсем неприятное.

Я не смог это даже описать себе, а потому и объяснить кому-нибудь, тем более Шиве.

Новое ощущение, между прочим, не самое приятное в мире, стало появляться все чаще и чаще, по любому, самому неожиданному поводу: от обыкновенного толчка, удара, холода, от простого ножевого ранения, даже от падения и отключки. Я все никак не мог найти этому название, но однажды, во время самоподготовки по политкорректности, я набрел в Сети на отдел антики, а там — на старинный, еще довоенный словарь Вебстера.

В те времена хьюманы писали каким-то диким туманным языком, понять который сегодня практически уже невозможно. Да и слов таких больше нет. Я удивляюсь, как они вообще тогда могли жить, в этих сложностях. Все-таки современная культура, наша цивилизация гораздо проще и удобней.

Оттуда я узнал, что, оказывается, существует боль. Или существовала. И я понял, что могу ее ощущать.

Это очень неприятно. И сама боль — неприятна и то, что я и только я ее чувствую. Все вокруг — нормальные клоны, валятся в отключку и ловят на этом настоящий кайф, а я все время пытаюсь увильнуть и уклониться от нее, как будто я ненормальный или недоделанный. А я ведь точно такой же как все, может быть, даже лучше многих — у меня и показатель на клейме: позавидовать можно.

И тогда я, чтоб никто не заметил во мне этот недостаток, стал напрашиваться на отключку, подставляться под кулак Шивы и под все другие испытания. Я научился терпеть мою боль так, чтоб никто не догадался о ней и о моем позоре.

И я приучил себя к боли. Но теперь только я мог видеть, когда кто испытывает боль, а кто ловит оргазм.

Конечно, из клонов никто ничего болезненного не чувствует — это я знаю теперь безошибочно, потому что я знаю, что это такое и как это видно. Но вот всякие анималсы и даже некоторые плантсы — я чувствовал! я видел это! — испытывали боль. Я научился, сам того не желая, различать судорогу боли от судороги удовольствия, хотя они так похожи. И мне становилось больно вместе с ними.

* * *

Приближался наш делит. Мы все готовились к нему, считая дни, начиная с сотого и каждый день приближаясь к своему предназначению. Это высокое и великое чувство ожидания.

И накануне последнего и высшего дня существования мы получили боевое задание. Мы знали, что получим его, но не знали, в чем оно и что предстоит делать.

— Мерзавцы! Падаль! Гниды! Завтра — ваш великий и последний день, ваш делит! — орал на весь плац громче обычного Шива, — а сегодня вы пойдете и устроите делит таким же штампованным клонам, как и вы. И вы увидите — как это прекрасно, с каким восторгом уходят в делит ваши братья по оружию и по производству. Вперед, — и пусть каждый получит свое!

И мы рванулись и быстро достигли в непролазной чаще поселение тех, кто уже ждал нас. И мы начали косить их, налево и направо, подяд и не разбираясь и не всматриваясь в их искаженные огромной радостью делита лица!

И вдруг я почувствовал, что они испытывают боль, страшную боль, боль, которую мне никогда еще не удавалось испытать. И я понял, я отчетливо понял, что мы уничтожаем вовсе не таких же, как мы клонов, а самых настоящих хьюманов.

— Это хьюманы! Хьюманы! — закричал я, но сзади резко полыхнуло, я обернулся и увидел страшное белое лицо Шивы. Оно все белело и белело, пока не растворилось совсем в белом небытии.

* * *

— Мой генерал. Мы уничтожили заградительный лагерь хьюманов. Дорога на их основное скопление открыта!

— Поздравляю вас, полковник. Это была блестящая операция. А, кстати, что там с этим Шивой?

— Пустили в расход: в его взводе оказался лазутчик, настоящий хьюман или очень хорошая подделка под него.

— Нет, их карта бита. На всякую хьюманистическую хитрость мы всегда найдем честный и прямой ответ!

Журналистское задание

— Коль, ты все-таки полегче!

— Ты хоть и друг мне, а я сообщу о твоих настроениях. — Николай ловко настукивал молотком-гвоздодером по гвоздям, пробивавшим тонкую металлическую окантовку ящика, уже готово к эвакуации. Это был последний ящик. Остальные стояли ровным ящиком вдоль стены.

Я как-то совершенно неожиданно и отчетливо увидел, как он, немного смущаясь и путаясь, рассказывает уполномоченному Первого отдела о нашем разговоре вчетвером, я вижу, как и что он пишет в объяснительной, старательно обходя молчанием присутствие меня и Маринки, но все-таки назвав нас свидетелями. Я вижу, как эта бумага, к счастью, застряла и не пошла дальше — и у меня отлегло. А будущее, параллельно настоящему и все более удаляясь от него, бежит дальше, а я одновременно и тут и там — и я не знаю, какой из этих двух миров настоящий, потому что очевидны оба. Я одновременно стою в настоящем и плыву, плавно теку по будущему — и это настолько удивительно, что я могу только наблюдать и боюсь сказать что-нибудь, потому что это может разрушить всю картину, сломать настоящее и вырвать меня из будущего.

— Картошка готова! — Маринка вывалила из кастрюлю крупную, пышущую жаром картошку в мундирах. На столе стояла пачка соли крупного помола, на блюдце — четвертушки сочного репчатого луку.

По поребрику ходила,
Только каблуки сносила,
Не косись ты на меня,
Не вздыхай за мной зазря:
В небе весело горят
Искры завтрашнего дня.

Эта уже надоевшая песня из черного репродуктора означает, что рабочий день кончился, и местная радиосеть сигналит об этом. Наш проектный институт — не завод, ему рабочая сирена не полагается, и нам всем немного неловко и стыдно, что мы — все-таки не настоящие пролетарии, а прослойка. Хотя все мы — из рабоче-крестьянских семей, а теперь приходится отрываться от своего класса.

Да, ребята: Марина, Коля, Генка — проектировщики, а я уже — нет. Меня откомандировали в газету «Гудки Страны Советов». И вот первое мое задание: написать репортаж о своих друзьях.

Мы — из одной группы, из ЛИИЖТа. Всегда ходили вместе и нас всех четверых распределили в огромный закрытый проектный институт Ленгипротранс. Это было в прошлом, 39-ом году. А сейчас — уже сентябрь 40-го. Неспокойное время. Кругом идет война, еще не мировая, но уже близко к тому. Наша страна напряженно готовится к неминуемому вступлению в нее. Ребятам — и это тема моего будущего материала в газете — готовят к эвакуации из Ленинграда проектной документации, на случай, если город захватят англо-американские агрессоры, ведь город — прямо на границе с Финляндией, союзницей Великобритании.

Сначала была идея эвакуировать все проектные архивы в Германию, но потом пришла директива: Германия, возможно, уже зимой капитулирует и тогда наши архивы попадут к англо-американцам.

Поэтому принято решение эвакуировать весь архив в Лужский и Кингисеппский районы, куда англичане не пройдут сквозь нашу эшелонированную дорогу.

Ребята закончили упаковку проекта, в котором мы все участвовали: «ТЭО строительства БАМ и проведения спецмероприятий в зоне действия Байкало-Амурской ж/д».

Мы сидим за столом, чистим здоровенные картошки, обжигая пальцы и макая уже очищенные концы в пачку соли. Лук с хрустом сопровождает рассыпуху, и уже закипает темный, как деготь, крепчайший чай.

— Санек, стаканы!

Я встаю, чтобы снять с маленькой полки над чайником стаканы — и тут меня пронзает какая-то острая и необычная боль в виске. Она тут же проходит, но я вдруг ощущаю как плавное течение будущего превращается в гигантский водопад, стремительно уносящий меня отсюда, из настоящего; теперь я далеко наперед знаю, что будет и случится, вообще и со всеми нами, и с каждым из нас..

Вот Маринка.

Мы все в нее влюблены, и она, зная это, всех нас водит за нос. Она будет нас водить до конца июня следующего года, а потом попадет под авиабомбежку и погибнет. Сразу, безвозвратно и навсегда. И мы узнаем об этом только после войны. Ребят эвакуируют в Томск и они всю войну, долгих четыре года будут проектировать железные дороги Салехард-Игарка и Салехард-Новый Порт. Генку в 43-ем арестуют, и он попадет в Норильск. Но он выживет, как ни странно.

Колька…

— Коль, а ты описи не забыл вложить? — Марина отвечает за комплектность архива. Она не знает, что немцы, вскрыв этот архив, определили, что весь проект — типичный советский бред, невыполнимый и бессмысленный, но уничтожать его не станут, будучи методически, до остервенения практичными, а приспособят огромные тома и альбомы с синьками на растопку, вместо дров.

Колька… удачник Колька! В 89-ом ему исполнится семьдесят, как, впрочем, и каждому из нас. Он мгновенно выйдет из партии, несмотря на сорокалетний партстаж, поверит в Бога и откроет свой кооператив по продаже импортных прокладок в Сибирь в качестве стелек для валенок. В 98-ом году его, еще сильного и крепкого старика, расстреляют свои же братки, которых он сдаст Газпрому накануне дефолта.

Генка до перестройки не доживет: умрет от первого же инфаркта в 84-ом, возвращаясь с работы домой и, как обычно, зайдя с двумя корешами в кафе «Каспийское море» на Усиевича, выпить свои законные на троих плюс стаканчик красенького: он, питерский, попадет в Москву не сразу, долго будет мыкаться в Новосибирске и Томске, потом в Анапе познакомится со своей будущей женой, дочкой железнодорожного генерала, который и вытянет зятька в белокаменную и первопрестольную.

Все это им невдомек и, даже, если бы я рассказал им, что ждет нас всех и каждого из нас, никто бы мне не поверил.

Но я ни в коем случае и не собираюсь рассказывать им их будущее. Если они узнают это все и поверят мне, у них опустятся руки и пропадет всякий интерес и к жизни и к ее светлому будущему.

— Санек, ты чего такой задумчивый? Материал свой в газету обдумываешь? Брось — потом напишешь, давай, налегай, а то сейчас она кончится — и Генка делит со мной последнюю картофелину. Он не знает, что я умру летом 44-го, в Ясско-Кишиневской операции. Выйду из блиндажа на вечерней зорьке облегчиться — и единственная на всю округу и весь фланг нашего фронта в дельте Дуная, шальная и неизвестно кем, нашими или немцами, выпущенная пуля сразит меня наповал, и меня, мертвого найдут только утром. Посмертно представят к награде, потому что на триста километров фронта я буду единственным павшим смертью храбрых. А через два месяца в маленьком городке на юге Башкирии, где я лежал в эвакогоспитале, у меня родится сын, которого я никогда не увижу. А он — меня. Он будет ишачить до самой пенсии, а на пенсии проживет всего полтора года: его забьют стерлитамакские менты во время башкирских беспорядков.

И мне — грустно и совсем не хочется ни думать о предстоящем репортаже, тем более, что его засекретят и в печать не пустят, ни болтать с ребятами, такими одинаковыми сейчас и такими разными потом.

Я сижу, смолю свою «пушку», на которую совсем недавно перешел, просто ради солидности и желая отличаться от своих друзей. Я ничуть не сомневаюсь в видимом мною будущем — и, чем меньше во мне сомнений, тем очевидней для меня — это нельзя рассказывать ребятам, это вообще никому нельзя рассказывать, чтобы не попортить это будущее и не навредить себе: ведь могут такое дело мне сшить, что ни до какого 44-го не дотянешь и никогда не увидишь ту маленькую, черноглазую, почти девочку, удивительно покорную и кроткую, которая потом родит себе моего сына.

Я открываю планшет и пишу — совсем не то, что требует от меня редакция, а то, что никто и никогда не прочтет.

Скоро пора будет ложиться спать.

Игра на машине времени

Было это в Лас Вегасе месяца два тому назад.

В огромном казино «Беладжио», еще не прокуренном и шикарном, у стены напротив небольшой эстрады, где дают обычно негромкие и недлинные вокальные концерты, среди старомодных, уже два года необновляемых автоматов «Колесо фортуны» стоит совсем новенькая пятицентовая «Машина времени». Ресурсы мои — на исходе, до отъезда — целая ночь, поэтому к квотерным автоматам я уже не подхожу, а на одноцентовых и двухцентовых играть как-то совестно, все равно, что в преферанс по копейке: ну, выиграешь, триста вистов, ну, получишь три рубля, то есть десять центов, за весь вечер, так ведь на такие деньги даже на метро в Москве никуда не уедешь, тем более, что оно уже и закрыто в такое время.

Я присел у автомата, запустил свою клубную карточку, чтоб хоть поинты капали на утренний завтрак, сунул свою последнюю стодолларовую бумажку и — была ни была! — решил играть на все 15 комбинаций в тройном ординаре: каждый удар 2 доллара с квотером, по 45 очков за удар, а всего две тысячи очков. Дело это такое — если начнет везти, то сразу, а если нет — минут через пятнадцать касса будет пустой, и можно смело идти к себе в номер и дрыхнуть до отлета самолета. Самое противное — если начнется мелкое везение. Это значит — просидишь полночи перед автоматом, а уйдешь все равно сухой.

Подошла девица с подносом:

— Дабл стронг дайкири, пожалуйста!

Она улыбнулась и пошла дальше собирать заказы на бесплатную выпивку.

У меня с третьего же удара выпало на полторы тысячи очков, через пару минут — еще четыре тысячи. «Автомат, кажется, новенький, программа не отлажена» — мелькнула надежда на скорое и быстрое счастье.

Когда появился дайкири, у меня на счетчике уже было шестнадцать тысяч, восемьсот баксов. По уму, конечно, надо остановиться, встать и уйти и лечь спать. Но — я ведь за эти три дня две с половиной штуки здесь оставил. Что мне эти восемьсот?

И я остался.

Когда девушка вновь появилась, на счетчике было уже больше двадцати тысяч. Чтоб не спугнуть удачу, я вновь заказал двойной крепкий дайкири, чего обычно не делаю. Пустые удары, конечно, были, были и мелкие выигрыши, не покрывавшие порой даже ставки, но я на всю эту суету не обращал внимания — примерно каждый десятая ставка приносила хороший, небывало хороший куш.

«Странно, обычно в этих игрушках всегда есть завлекаловки с сюрпризами и бонусами, а тут…» — я не успел додумать эту мысль, как экран с сеткой мелькающих и уже поднадоевших символов остановилась и исчезла, а вместо нее возникла картинка какой-то фантастической машины, пыхтящей, свистящей, шипящей, словом, усердно и исправно работающей. Зажглось «ЖМИ НА КНОПКУ» и эту же команду повторил голос, каким обычно говорят разные голливудские гуманоиды. Я нажал на кнопку «СТАРТ», хотя мог бы, наверно, нажать и на любую другую — началась забавная анимация: сейчас будет предложен выбор и мне привалит с этого бонуса, необязательно много, но привалит, а заодно и посмешит.

Я сделал приличный глоток свежепринесенного дайкири и на экране действительно появилось «ВЫБИРАЙ» и тот же компьютерный голос, фонящий небольшим эхо, как из космоса, приказал то же самое, на случай, если я неграмотный, слепой или просто идиот.

Выбирать надо было из «ПРОШЛОГО», «НАСТОЯЩЕГО» и «БУДУЩЕГО».

Я всегда выбираю нечто среднее.

Экран сменился зеркалом. Я увидел самого себя, от неожиданности немного поглупевшего, а, может, это от дайкири и того, что на табло у меня уже светилось сорок с лишним тысяч очков.

— Придурок! Долго будешь пялиться на себя настоящего? Получи тысячу очков и выбирай снова!

Все три кнопки горели как ни в чем ни бывало.

В общем-то я прошлое знаю немного лучше будущего, поэтому нажал на левую — черт его знает, что там в будущем?

Экран сменился новым табло, и Инопланетянин сказал: «ВЫБИРАЙ». Передо мной было несколько массивных, технологически сложных, как в банках или на военных складах дверей: «НЕДАВНЕЕ ПРОШЛОЕ», «ДАЛЕКОЕ ПРОШЛОЕ», «НЕНАСТОЯЩЕЕ ПРОШЛОЕ», «НЕПРОШЕДШЕЕ ПРОШЛОЕ». Недавнее прошлое мне показалось неинтересным, что-нибудь из вчерашнего дня, когда я так бездарно проиграл свои кровные. Далекое прошлое пугало динозаврами и некомфортабельным климатом. Ненастоящее прошлое мне хорошо знакомо по учебникам истории, особенно «Истории КПСС», а также мемуарам и воспоминаниям тех, кто не попал в серию ЖЗЛ.

Я нажал на последнюю дверь, заскрипел металл, экран стал непроницаемо черным и…

…Боль, необыкновенная боль ворвалась в меня. Это была не физическая боль, а нечто гораздо более сильное и острое. Мне стало нестерпимо стыдно — и передо мной потекли одна за другой, неспеша и в мельчайших подробностях, ситуации моей жизни, мои собственные слова и поступки, один омерзительнее другого. И эти терзания были тем нестерпимей, чем отчетливей становилась невозможность хоть что-нибудь поправить и исправить, что обманутые, униженные, оскорбленные тобой — уже недоступны, уже умерли или находятся в недоступной и недостижимой дали, что все они — твои самые близкие и родные тебе, что никто так не любил меня и не доверялся мне, что их разочарование во мне, недоумение («ну, как он мог такое!»), их неловкие попытки найти мне оправдание — все это било теперь по мне наотмашь, с беспощадною силой. Из глаз посыпались колючие слезы, я закрыл лицо в отчаянии, совершенно не заботясь, видит ли кто меня сейчас: ах, отстаньте и смотрите, смотрите, какая я все-таки тварь и гнида, мелкая, противная, подлая.

И — никакого облегчения от слез и жгучей краски стыда, только боль и тупое, безвольное оцепенение под лавиной нахлынувшего.

Так вот ты какое, непрошедшее прошлое, подумал я, и тут же мрак на экране исчез и передо мной опять были «ПРОШЛОЕ», «НАСТОЯЩЕЕ», «БУДУЩЕЕ», только прошлое потускнело — на него уже можно было не нажимать, бесполезно.

И я ломанулся в будущее.

И вновь появились массивные двери: «ВЫМЫШЛЕННОЕ БУДУЩЕЕ», «НЕГРЯДУЩЕЕ БУДУЩЕЕ», «СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ», «МРАЧНОЕ БУДУЩЕЕ».

Тут я призадумался. Со светлым будущим все ясно — ангелы вперемешку с людьми, сладкие слюни на каждом углу, розовые небеса и идиотские улыбки счастья, от всего этого тошнит все человечество уже несколько тысячелетий, но только это оно и смогло придумать для себя.

Мрачное будущее… — вообще-то, я Голливуд не люблю.

И не люблю научную фантастику, увидеть еще раз Стругацких, Лема, Айзека Азимова или Артура Кларка? — и я нажал на негрядущее будущее, просто потому, что понятия не имею о таком.

Двери опять со скрежетом раскрылись, и я ухнул в бездонную пустоту мышиного цвета.

Прошло не менее четверти часа прежде, чем я сообразил, что ничего больше того, что я вижу в мониторе, не будет, только эта скучнейшая серятина. «А где же мои бонусы?» — и тут же сам себе ответил: «идиот! какие бонусы в этом чертовом негрядущем?»

Теперь выбора не было — только настоящее. Оказывается, оно еще светится для меня, в отличие от прошлого и будущего. Я приготовился опять увидеть зеркало, однако после моего удара по старту возникли уже знакомые двери: «СОВЕРШЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ», «НЕСОВЕРШЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ» и «НЕНАСТОЯЩЕЕ НАСТОЯЩЕЕ». Два первых настоящих мне показались какими-то уж очень грамматическими, более того, я вдруг вспомнил, что совершенного настоящего, по крайней мере, в моем родном языке, не существует, а несовершенное — это наверняка какой-то мизерный и смехотворный бонус, равновесный неуловимо мелкому мигу настоящего. Фактически я почувствовал себя обреченным на ненастоящее настоящее, хотя нутром почуял в нем подвох — хорошего тут будет мало, скорей всего, унизительно мало. Вообще вся эта дурацкая машина времени мне уже сильно опротивела, но деваться-то некуда — в ней зависли мои две с лишком тысячи баксов.

Я сильно ошибся!

А потому двойной дайкири подоспел очень кстати.

На экране появляется персонаж, чем-то очень мне знакомый — ну, конечно же, это — я, мое лицо, моя фигура, только компьютерные, с неизбежной компьютерной карикатуризацией, но не обидной, даже вполне симпатичной.

Мой двойник дома, на работе, вот он в магазине, какая-то очередь, бар. Все — просто, привычно, знакомо и более или менее узнаваемо, но в то же время — что-то необычно. Я все никак не могу понять, что же именно тут необычно — и тут до меня доходит!

Оказывается, это так просто и очевидно! Это также очевидно, как отсутствие у человека тени — все в порядке, а тени нет.

Тут не было другой тени — персонаж, так похожий на меня, не отбрасывает рефлексивной тени: он действует — и тут же забывает свое действие и даже не замечает самых очевидных последствий своего действия, в отличие от всех остальных. Он никак не предваряет свои действия намерениями, желаниями, целями, мотивами — опять, в отличие от остальных.

И это отсутствие собственной рефлексивной проекции на свое существование делают его заметно более рисованным, чем всех остальных. Да он — в центре всех событий и ситуаций, самых простых и обыденных, но он — как рисованный человечек среди реальных людей.

И это — не хорошо и не плохо, и несмешно и не страшно, это даже не вызывает жалости или брезгливости. Это нелепо и убого.

«Боже!» — думаю я: «неужели это я и есть?»

В отчаянии я нажал на «СТАРТ» в надежде, что передо мной опять возникнет выбор из дверей, и я, наконец, выберу что-нибудь стоящее и настоящее, нефиктивное и недефективное.

— Ну, ты и придурок! Неужели ты думаешь, что существуют какие-нибудь другие формы времени, кроме непрошедшего прошлого, ненастоящего настоящего и негрядущего будущего? — с экрана на меня смотрело лупоглазое иноземное земноводное, разумное и явно насмешливое, — прощай, придурок!

Экран погас. Совсем и окончательно. Я сидел перед «машиной времени» с зажатым в руке стаканом из-под невесть когда выпитого дайкири. Я посмотрел на счетчик. Там горели пустые нули, а моя клубная карточка освещалась тусклым красным нимбом — это значит, я даже на завтрак ничего не заработал.

* * *

— Классно работает! — в тесном Security office сидели, на столах и стульях, представители хозяина казино, фирменные психологи и разработчики с факультета программного обеспечения игровых автоматов из местного университета.

— Это автоматы будущего поколения. Наша концепция — вытряхивать деньги из лохов не только сегодня, но и всю их оставшуюся жизнь. На философский наркотик этот клиент теперь сел навсегда. Он вернется к себе домой и будет сам с собой спорить на эту тему, а потому непременно, рано или поздно, вернется сюда, к нам.

— С точки зрения психологии, это действительно совершенно новое слово: до сих пор никто не обращал внимания на азартность философских размышлений и философию азарта. Оказывается, спекулятивное мышление и азарт находятся в самом идеальном симбиозе. Набор стандартных философских проблем уже направлен нами программистам для разработки других моделей этой серии.

— А вдруг он не дождется бонуса и захочет выйти из игры и снять выигрыш?

— Это уже двадцать восьмой подопытный — и ни один еще не сорвался. Об этом же, на всякий случай, заботятся и наши девушки с напитками.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левинтов: Чу. Рассказы и сказки

  1. Все мы немножко «бракованные». Спасибо, что наглядно объяснили .

  2. «Сумасшедший Билл Смит». Дивная фантазия, замечательные детали…
    Концовка не продумана. Такое «явление» не может быть массовым; оно сугубо индивидуально. Так и должно было разрешиться.

    1. Может быть, я не прав. Власть вещей над их обладателями?..

Добавить комментарий для Игорь Юдович Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.