Михаил Гаузнер, Леонид Комиссаренко: Технари и лирики. Часть первая: Женя Марголин

Loading

Чем больше в обществе умных и искренних, добрых и порядочных, веселых и талантливых людей, тем легче и интереснее в нём жить. Очень хочется, чтобы нашу жизнь и жизнь наших детей стали наконец определять именно такие люди, одним из которых был Евгений Израйлевич Марголин.

Технари и лирики

Михаил Гаузнер, Леонид Комиссаренко

Предисловиe
ОПИ, МТФ-58
Леонид Комиссаренко

В заголовке — сокращённое название: Одесский политехнический институт, Механико-технологический факультет, выпуск 1958 года. Какими же разными встретились мы впервые 1 сентября 1953 года на лекции по основам марксизма-ленинизма в большой аудитории главного корпуса на улице Советской Армии № 1. 150 человек, представлявших всю палитру географического и социального разнообразия советского общества: мальчик Женя из столицы (Киева), поступивший в Одесский политех потому, что в Киевский евреев не принимали, девочка Зухра из казахского аула (поступила по лимиту для окраинных республик), ребята из сёл соседней Молдавии, своего политеха тогда ещё не имевшей, дети одесской научной и технической интеллигенции и дети простых работяг и колхозников из украинских деревень. Мы и по одежде различались, и по словарю, не говоря уже о языке — от русского через русско-украинский (суржик) до русско-молдавского. Но удивительно быстро сдружились, обошлось без выпендрёжа городских перед сельскими, школьных отличников перед нормальноуспевавшими. Взаимопомощь, само собой, стала нормой с первых дней. Не могу вспомнить ни одного серьёзного конфликта за все годы учёбы. Постепенно подравнялись, и на фотографиях выпускного альбома уже трудно по внешнему виду отличить, кто откуда и из каких.

Хотя рассказ этот о журналистке и поэте, хочу упомянуть здесь о технарях, преуспевщих по специальности. «Впереди планеты всей» Коля Ендовицкий, сначала мастер, по всем ступеням до директора завода, заместитель Министра станкостроения, а затем заместитель Министра угольной промышленности. В науке — доктор физико-математических наук, профессор, заведующий кафедрой физики и проректор Одесского политеха, академик АН Украины Аскольд Назаренко, доктор экономических наук, профессор, заведующий кафедрой экономики ОПИ Женя Бельтюков. Ph.D., профессор Молдавского политеха Саня Марин. Директора заводов Володя Прокопенко, Серёжа Василенко. Гл. конструктор «Сиблитмаша», Лауреат госпремии РСФСР Витя Денисенко. Это те, о которых я знаю.

Двое из наших нашли себя и вне техники. Это Женя Марголин и Майя Яворовская, о которых рассказ ниже.

О нашем курсе можно судить хотя бы по тому, что юбилейные встречи проводили каждые 5 лет без перерывов. Очереднаяя, в год 55-летия, состоялась в 2013 году. Печально, но время берёт своё — редеют наши ряды. Вот так редеют:

Встреча на 20-летие выпуска, 1978 год (более половины выпуска здесь, отсутствующие — просто не смогли прибыть). Верхний ряд слева направо: М.Гаузнер, Е.Марголин, 4-й слева Л. Комиссаренко
Встреча на 20-летие выпуска, 1978 год (более половины выпуска здесь, отсутствующие — просто не смогли прибыть). Верхний ряд слева направо: М.Гаузнер, Е.Марголин, 4-й слева Л. Комиссаренко
Встреча на 55-летие выпуска, 2013 год (прошло 3 года, троих из этой группы уже нет)
Встреча на 55-летие выпуска, 2013 год (прошло 3 года, троих из этой группы уже нет)

Часть первая
Женя Марголин
Михаил Гаузнер

Страшно подумать, что я со своим самым близким в жизни другом, можно сказать — моим «вторым я» мог и не встретиться. Для этого достаточно было одному из нас поступить в другой институт, либо в одном и том же институте оказаться на другом факультете. Кстати, это почти произошло — на нашем родном мехфаке одесского Политехнического института Женю Марголина зачислили на литейное отделение, куда ребята не очень охотно шли. А ему было, видимо, всё равно — ведь он, как и большинство первокурсников, ни к какой определённой узкой специализации инженера-механика явной тяги не испытывал. Я попал на отделение металлорежущих станков, мы гордо именовали себя конструкторами, общие лекции у нас и у литейщиков проходили на разных «потоках». Так что мы вполне могли бы не познакомиться.

Осознанием того, что случайность есть форма проявления необходимости, мы тогда по молодости лет ещё не прониклись. Но, видимо, объективная необходимость нашего знакомства была всё же где-то наверху основательно заложена, потому эта самая случайность притаилась, терпеливо ждала своего часа — и дождалась.

Движение к ней происходило поэтапно. На одной из первых лекций по химии мне было скучно слушать основы неорганики, которые нам намертво вбили в головы ещё в девятом классе. Я тихо, но увлечённо болтал со своим соседом по столу, первое замечание преподавателя вежливо выслушал, извинился, но разговоры продолжал и на второй раз был банально выгнан из аудитории. Надо сказать, что в школе я был дисциплинированным учеником с явно выраженным синдромом отличника, и такое со мной произошло впервые в жизни.

Но беда не приходит одна. Витя Денисенко, которому поручили выпускать курсовую стенгазету, пропесочил меня в ней как нарушителя дисциплины. Это стало поводом для более близкого знакомства (и вот уже 63 года мы дружим!), мы разговорились, и он привлёк меня к работе в этой стенгазете. Вот теперь уже до упомянутой случайности остался всего один шаг — мне было поручено пойти на перемене на «поток» литейщиков и получить от кого-нибудь из них заметку. Там я практически сразу обратил внимание на высокого, красивого голубоглазого шатена с открытым лицом и доброй, чуть ироничной улыбкой. Подошёл к нему, представился и попросил написать в газету.

Энтузиазма моя просьба, естественно, не вызвала, но я его уговорил, и в конце дня Женя на ходу сунул мне в руку какой-то листок. Написанное меня не устроило, на второй день всё повторилось — с тем же результатом. Когда я «отловил» Женю в третий раз, он клятвенно пообещал отдать мне после занятий качественную корреспонденцию, причём в стихах! Предвкушая удачу, я ждал его в вестибюле.

Он вручил мне вырванный из тетрадки листок и, выжидательно улыбаясь, наблюдал за моей реакцией. Вот что я прочитал: «Мишка Гаузнер, злодей, Женьку нежно пожалей! Не заставь меня, беднягу, портить в третий раз бумагу!». Я рассмеялся, Женя приобнял меня за плечи; так началась наша дружба, продолжавшаяся тридцать семь лет, до его неожиданной смерти.

У хорошего поэта Майи Яворовской, нашей однокурсницы, есть такие строки:

И протянулся проводок незримый,
И потекло взаимное тепло…

Конечно, писала Майя о себе, о своих отношениях с мужчиной, но это очень точно сказано и о нас с Женей. Из указанных выше тридцати семи лет мы провели одном городе только пять институтских, остальные он прожил в Риге, на берегу другого моря, где его окружали другие люди. И у него, и у меня были свои хорошие друзья, с которыми мы общались постоянно, рядом с которыми проходила вся жизнь, но всё-таки самым близким для меня всегда оставался Женя.

И это удивительно — ведь подолгу виделись мы только один месяц в году, во время его отпусков, которые Женя практически всегда проводил в Одессе, всего дважды соблазнившись турпоездками в Венгрию и Среднюю Азию. Но зато наше общение в этом месяце было ежедневным, разговоры нескончаемыми. Нередко говорили о том, что обсуждать с другими людьми, даже близкими, не приходило нам в голову. Увлекаясь, иногда забывали об окружающих.

Вспомнился смешной случай. Женя и я пошли купаться в Днестровский лиман, который со стороны Каролино-Бугаза очень мелководен — чтобы вода достигла уровня груди, нужно было пройти метров тридцать-сорок. Увлечённо беседуя, мы дошли до этого места и, забыв окунуться, но продолжая разговор, вернулись на берег. Моя жена вместе со своей (и моей) близкой подругой, наблюдая эту комичную сцену и с трудом сдерживая смех, с серьёзным видом спросили: «Ребята, вы ничего не забыли?». Мы растерянно огляделись вокруг, неуверенно сказали: «Вроде нет…» и только потом, сообразив, что верхние половины наших туловищ сухие, расхохотались вместе со всеми.

Правда, слова требовались нам не всегда. Как-то на закате сидели мы на узкой полоске песка около воды и долго молча смотрели, как теряющее яркость багровое солнце опускается за далёкий противоположный берег лимана. Наступали сумерки, а мы продолжали без слов смотреть туда. Потом Женя встал, отряхнул песок, сказал: «Ну, вот и поговорили, вроде всё ясно», и мы пошли на дачу, где большой компанией снимали комнатку и коллективный чердак.

Наше общение с Женей не ограничивалось его отпусками в Одессе. Завершая командировки по своим конструкторским делам в Белоруссию и Прибалтику, я почти всегда возвращался домой через Ригу, нагружая своих друзей в Одессе доставанием у проводников прямых обратных билетов, необходимых мне для отчёта. А однажды в Ленинграде я сел в пятницу на вечерний рижский поезд, провёл с Женей два выходных, утром в понедельник возвратился и продолжал свои командировочные дела.

После отпусков, проводимых нами иногда не очень далеко от в тех краёв, мы с женой старались попасть хоть на несколько дней в Ригу и повидаться с Женей. Однажды даже умудрились «залететь» туда из Москвы, случайно узнав, что авиабилет в Одессу через Ригу (с остановкой там) стоит дороже прямого всего на 8 рублей.

С удовольствием мы общались там не только с Женей, но и с его всегда симпатичной нам мамой Анной Лазаревной — убедившись, что окончательно стал рижанином, Женя перевёз её туда из Одессы. Он знакомил нас с интересными людьми — и рижанами, и приезжими. Помню, как мы до поздней ночи сидели у него на кухне с московским журналистом и поэтом Сашей Ароновым и увлечённо пели под гитару его новую песню «Когда у вас нет собаки»; потом в Одессе часто пели её в нашей компании. По-моему, усвоенная нами нехитрая Сашина мелодия значительно больше подходила для этой только на первый взгляд простенькой песенки, чем музыка Таривердиева, на которую она исполнялась Мягковым в фильме «Ирония судьбы»; неожиданно услышав там через несколько лет «нашу» песенку с прилизанно-правильным началом «Если у вас…» вместо «Когда…», мы так и говорили: «Жаль, перетаривердиел Рязанов Сашину «собаку».

Между «живыми» встречами по телефону говорили редко, лаконично, разговор сводился к обмену конкретной информацией, и мы оба не стремились его продолжать — видимо, голос в трубке не заменял нам живого голоса. Зато с удовольствием общались с помощью писем. Писали систематически, письма были, как правило, объёмными — по 4-5 и более «машинописных» листов, исписанных с двух сторон довольно мелкими почерками. Потом, когда Жени не стало, я обратил внимание, что букву «т» стал писать не обычным для меня способом, а так, как всегда писал её он, — с «хвостиком» на вертикальной палочке…

О самом близком друге непросто писать — не уверен в своей объективности, в возможности найти те самые точные слова, которые выразят, кем он был и для меня, и для других. О друге, которого уже нет среди нас — еще сложнее.

Ему всё давалось легко — и учеба, и футбол, и общение с самыми разными людьми, которые тянулись к нему, хоть он для этого ничего не делал. Тогда, шестьдесят с лишним лет назад, писать заметки в стенгазету было обязаловкой, от которой нормальные люди отлынивали. Но уже самый первый номер газеты «Механик», в которую меня на втором курсе комсомольское бюро факультета назначило редактором, стал событием — около стенда собиралась толпа смеющихся студентов, и звонок на лекцию с трудом её рассеивал. Половину огромного, на полстены, полотна газеты занимал отдел юмора «Мехсмех», который мы делали вместе с Женей и художником Юрой Ташманом. Наши (в основном Женины) «хохмы» не были самоцелью — тогда, в 53-м, по-другому нельзя было писать о серьезном, а такую легковесную форму партбюро не очень контролировало, и это сходило с рук. Потом он, став профессиональным журналистом, в шутку благодарил за это меня, своего первого редактора и соавтора, хотя основной «двигательной силой» юмора был, конечно, Женя.

Но главным делом его жизни в те годы был парусный спорт. К этому он относился очень серьезно, пропадал всё свободное время, с ранней весны до поздней осени, в яхтклубе, где тяжелый, до мозолей на руках, труд по подготовке яхты к соревнованиям и походам был для него радостью. В этом был весь Женя — он всегда брал на себя самое трудное, не задумываясь «подставлял плечо», считая, что иначе быть не может. Понятие «товарищество» никогда не было для него просто красивым словом — это была естественная, органичная форма существования. Правда, скидок недобросовестным или отлынивающим не давал, хотя требовательным к себе был всегда больше, чем к другим. Он был настоящим романтиком моря, да и не только моря (хотя стеснялся это показывать, бывая иногда нарочито слегка грубоватым), сохранив это на всю жизнь. И писал стихи, не афишируя их широко:

Одесское небо — звёздное, низкое,
Морем пахнут мальчишечьи ночи.
Был Зурбаган по соседству, близко,
Где-то между Херсоном и Сочи.
Из доброй сказки шли пароходы,
Кэпстен везли и морскую соль.
Я верил: где-то по берегу бродит,
Ждет — не дождётся меня Ассоль.
Вдаль глядит она терпеливо,
Всё надеется на чудеса…
Почему? Почему не плывут над заливом
Солнцем облитые паруса?…

Парусные регаты, дальние походы под парусами к берегам Крыма и Кавказа (он был яхтенным капитаном, кандидатом в мастера парусного спорта) составляли тогда значительную, очень важную для него часть жизни. Он и направление после института выбрал именно в Ригу потому, что там можно было продолжать этим заниматься. Работал Женя на РЭЗ’е — Рижском электромеханическом заводе —в литейном производстве, начал неплохо проявлять себя как специалист, жил в общежитии; в общем, «как все»:

Жил человек простой и весёлый,
Жил без нужды и особых забот.
Каждое утро в начале восьмого
Человек, не спеша, шагал на завод…

Однако мало кто из его товарищей по работе и по общежитию могли написать такие строки:

Чудес на свете бывает немало.
В темноте, среди ночной тишины
Ваше собственное одеяло
Тихонько подсматривает ваши сны.
Целый день одеяло дремало,
Ворсинками посапывая в кровать,
А вечером долго-предолго ждало,
Когда он придёт и уляжется спать.
Сны удивительно интересные
Одеяло рассказывало простыне:
«Это — море. А это — песня,
Песня всегда цветная во сне»…

Но иногда не было ни цветных снов, ни моря, ни песни, не снились «отчаянно синие, со смешинками-лучиками глаза». Тогда

…по ночам одеяло дремало
И, складками позёвывая поутру,
На себе рассматривало одеяло
Сигаретой выжженную дыру.

Одновременно с освоением инженерной специальности Женя стал публиковать свои корреспонденции и стихи в заводской многотиражке. Её редактор, выпускник филфака Латвийского университета Абрам Клёцкин, стал первым профессиональным наставником Жени в журналистике, и его роль в судьбе Жени и тогда, и потом трудно переоценить. Со временем небольшие заметки Жени стала печатать республиканская газета «Советская молодёжь».

Однажды заводской эстрадный оркестр готовился к выступлению на престижном республиканском конкурсе. Для этого Олег Шаповалов (впоследствии зам. главного инженера РЭЗ’а) на стихи Жени написал музыку; получилась песня «Вечер над Ригой», занявшая призовое место и удостоившаяся похвалы самого Раймонда Паулса, возглавлявшего жюри. Вот эта песня:

Над Ригой лучистые звёзды,
Чуть дышит ветер ночной.
Весенних бульваров искрящийся воздух
Нас опьяняет с тобой.

Стихли улицы, шум не слышится,
Робко звякнув, ушёл трамвай.
Мягкий сумрак плывёт над крышами.
Синяя ночь, ласковый май.
Тени сонные еле движутся,
Только любящим не до сна,
Лишь в аллеях листва колышется.
В сердце моём ты и весна.

Уснули мосты над рекою
И тише шёпот воды.
Пускай мы недолго знакомы с тобою —
Годы у нас впереди.
Стихли улицы, шум не слышится,
Робко звякнув, ушёл трамвай.
Лишь в аллеях листва колышется.
В сердце входит ласковый май.

В 2009 г., после моей публикации о Жене, со мной связался Олег Шаповалов и прислал ноты этой песни со словами. Тогда мне пришло в голову, что образовавшаяся через четверть века после первого исполнения песни и ставшая суперпопулярной группа «Ласковый май» взяла своё название из стихотворения Жени.

Первый отпуск, как водится, был предоставлен мне поздней осенью, и я, не предупредив Женю, поехал в Ригу. Зная, что ему наверняка хотелось бы напечататься в столичных газетах, я решил подшутить — позвонил с телефона-автомата ему на работу, представился снявшему трубку сотруднику собкором «Комсомольской правды» и попросил позвать Женю. Так что он взял трубку уже психологически подготовленным к такому неожиданному и волнующему разговору. Максимально изменив голос, я представился, сказал, что в газете заинтересовались его корреспонденциями, и предложил встретиться.

Сначала в голосе Жени чувствовалось волнение, даже некоторая дрожь. Потом, видимо, я невольно допустил ошибку в интонации или тембре, вышел из образа, и он меня «раскусил». Рассмеявшись, мы договорились о встрече — уже настоящей, и провели несколько незабываемых дней. Он с гордостью показывал мне Ригу. Чувствовалось, что Женя проникся суровой красотой этого почти европейского города, стал уважать во многом непривычный уклад жизни его обитателей и сам приобщился к нему.

Все мы прошли через юношеские увлечения, через поиск близкой, родной души, порою наделяя предметы этих увлечений придуманными чертами. Но из всех нас только Женя мог написать такие пронзительные строки:

Я подарю тебе целый город.
Хочешь — сейчас насовсем отдам
Пёстрый, нарядный букет светофоров,
Перевязанный алой лентой реклам.
Дам тебе ворох улиц кипучих,
В синюю ночь уплывающий мост,
Я из моря выловлю кучу
Серебряных, мокрых, мохнатых звёзд.
Я подарю тебе площади старые,
В рамках оконных закатную медь.
Я колечко уснувших бульваров
Могу на мизинец тебе надеть.
Я подарю тебе, что захочешь,
Только не знаю, как же мне быть?
Я и тебя ведь выдумал тоже —
Некому мне подарки дарить…

Но были и не выдуманные, а настоящие увлечения, и не всё в отношениях с предметом этих увлечений было просто. Женя мог в нескольких строчках выразить своё настроение, которое бывало невесёлым:

Льёт и льёт.
Сильнее, тише…
Деревья — и те пробирает дрожь.
Дождь барабанит по скучным крышам.
Просто идёт дождь…
Нитки воды
на сучках повисли,
Мокрый встаёт рассвет…
Просто нет от тебя писем.
Месяц ни слова нет.

В его отношениях с людьми, а особенно — с близкими ему, была очень высокая моральная планка, какой-то абсолютный слух на малейшую фальшь, неискренность, на предел допустимого. Его не всегда понимали («К жизни нужно относиться проще!»), но он никогда не представлял себе, что может быть иначе:

Ревность ключ повернула в замке.
Ревность на страже стоит у дома:
«Не хочу, чтобы то, что положено мне,
Доставалось ещё другому!»
Я ревную тебя совсем по-иному.
Постарайся понять, если можешь:
Не хочу, чтобы то, что можно другому,
Мне доставалось т о ж е.
Пускай говорят — неудачник.
Прости. Не могу иначе.

Женя умел в лёгкой, шутливой, иногда иносказательной форме обозначить всего несколькими штрихами и простыми образами целую гамму искренних человеческих чувств, рассказать трогательную историю человеческих отношений:

Было на знойных улицах сухо,
Асфальт раскален почти добела.
Сотни разных ботинок и туфель
Мирно шли по своим делам.
Над тротуаром, серым от пыли,
Небрежной легкой походочкой,
Будто два кораблика, плыли
Модные туфли-лодочки.
Из-за садовых решеток ржавых,
Наступая на собственные шнурки,
К туфелькам радостно подбежали
Чуть поношенные башмаки.
Пять минут постояли рядышком,
Не меняя своего положения,
Лодочки — нервно ковыряя камешек,
Башмаки — без движения.
Потом, оставляя мелкие дырочки
В асфальте тягучем, словно резина,
Быстро туфельки удалились
Через улицу к магазину.
Башмаки постояли еще понуро,
Потоптались на месте неловко
И, тяжело придавив окурок,
Побрели к троллейбусной остановке.
…Было на знойных улицах сухо,
Асфальт раскален почти добела.
Сотни разных ботинок и туфель
Мирно шли по своим делам.

Вроде бы простое житейское дело — сборы офицеров запаса. Их надо пройти, вернуться домой, и всё. Не брать в голову, как говорят в Одессе. Но Женя реагировал на это не так примитивно:

Снова разверзлись небесные хляби,
Моросящий дождь заливает сушу.
Хорошо под мерное шуршанье капель
Засыпать в тепле, среди мягких подушек.
А у нас под ногами чавкает грязь,
Нам в сапоги вода налилась,
Ветер наши лица сечёт,
Пот по нашим спинам течёт.
Шаг за шагом. Ещё немного.
Разбухшие километры ползут под дождём.
Мы уже не ругаем дорогу,
Мы дыхание бережём…

Обычная берёза, мимо которой практически все мы проходим, не обращая внимания, «попросилась в стихотворение»:

Неяркая и неброская,
Потерявшая листья осенью,
Растёт на опушке берёзка:
По белой коре — полоски.
Синие ветры кружатся,
Бегут облака розовые.
Бродит под тонкой кожицей
Солнечный
Сок берёзовый.
Будут кричать птицы,
Лопнут на ветках почки,
Будет солнце дробиться
В тонких клейких листочках.
Берёзка
К небу весеннему
Тянется терпеливо,
Просится в стихотворение:
«Я ещё буду красивая!»

Женя всегда тонко чувствовал настроение близкого человека и, считая нужным, говорил в глаза всё, что полагал необходимым, даже если собеседнику это могло не понравиться. Форма, как правило, была щадящей, деликатной, но суть от этого не менялась:

Улетают журавли, улетают,
Проплывают облака, в небе тают…
А я сегодня я пришел к другу,
У которого давно уже не был.
Помнишь: «Не хочу синицу в руку,
А хочу журавля в небе»…
Почему, скажи, тебе не летится?
Неужели в руках у тебя — синица?
…Друг сидит. Папиросой дымит.
Я молчу. Друг молчит.
Между портретами и коврами
Небо висит в оконной раме.
Небо — далеко-далеко от земли.
Нет журавлей.
Улетели журавли…

Начиная с декабря-января в письмах и по телефону Женя постоянно говорил, что уже не может дождаться, когда наступит август и будет колоннада у Воронцовского дворца, Приморский бульвар, Дерибасовская, песчаная коса Каролино-Бугаза, отделяющая море от Днестровского лимана. А прилетев и обняв нас, он всегда широко улыбался и говорил одну фразу: «Ну, кажется, я в Одессе!».

Уже через несколько дней после приезда куда-то девалась его приобретённая прибалтийская респектабельность, в речи вновь появлялись одесские интонации и обороты. Вероятно, одесский воздух и родное Чёрное море, а прежде всего — общение с близкими людьми делали это чудо, он буквально преображался на глазах, становился счастливым.

С огромным удовольствием ходил Женя по старой Одессе и по-детски радовался, показывая своей дочери или нам, постоянно живущим здесь, памятные ему с прошлых лет типично одесский дворик, старый колодец, балкон, ажурную решетку, видел под неожиданным ракурсом то, мимо чего мы проходили, не замечая. Он всегда получал удовольствие, доставляя радость другим, любил делать сюрпризы, обожал шутливые розыгрыши и сам смеялся больше всех. У него была мягкая, очень добрая улыбка, а выражения злости на лице или в голосе — никогда.

Через четыре года после отъезда Жени в Ригу я женился. Примерно к этому же времени дополнился и сформировался круг моих друзей; все они безоговорочно приняли Женю, он стал и их другом.

Любопытны обстоятельства его первого знакомства с Бертой, моей женой Почему-то в тот раз я не смог, как обычно, встретить его в аэропорту, и он, посидев недолго за столом со своими родственниками, к вечеру пришёл ко мне. Август, выходящее во двор окно моей комнаты на первом этаже раскрыто настежь. В его просвете появляется улыбающийся Женя с бутылкой вина, подтягивается на руках, легко перемахивает через подоконник и выжидательно смотрит на Берту, ожидая её реакцию на столь несолидный («неинтеллигентный», как говорила моя бабушка) способ входа в квартиру. А реакции никакой: «Ну и что?» — спокойно спросила у него Берта. Женя широко улыбнулся и со словами «Наш человек!» обнял её. С тех пор они тоже стали близкими друзьями.

Женя был очень обстоятельным в любом деле, аккуратным и пунктуальным. Не выполнить обещанного (включая любую, вроде бы несущественную мелочь) было для него немыслимым. Необязательности не прощал, это было для него вторым после непорядочности неприемлемым качеством человека. Очень ценил в людях чувство юмора, тонкую шутку, лёгкость в общении, хотя главным всё же всегда была не форма, а суть — кто ты есть, как относишься к своему делу, к людям, к жизни, и этим определялась степень близости.

Вообще тяга к общению со старыми друзьями была огромной (хотя, конечно, и в Риге у него были друзья — он без этого не мог существовать). Однажды перед Новым Годом он прислал мне такие строки:

С каждым днем расстояния на земле сокращаются,
До самой дальней окраины за день долетит самолет.
Только — дела у каждого, не выходит собраться,
Не выходит увидеться даже на Новый Год.
Письма приходят редко. Да разве же в письмах дело?
…Ярко горят на ёлке десятки маленьких звёзд,
И за столом привстанет кто-нибудь самый смелый,
И за новое счастье первый предложит тост.
Гулко заполнят комнату курантов удары мерные,
С Новым Годом поздравит по радио Левитан,
А когда шум утихнет, в десять минут первого
Я по старой традиции снова наполню стакан.
Я знаю: в это же время в далеком Новосибирске
Сверяют часы по московскому трое наших ребят,
И одновременно в Одессе, Москве и Минске
Бывшие политехники тоже на стрелки глядят.
Большая подходит к двойке. Выпьем за дружбу верную!
Впрочем, не надо тостов, пусть говорит тишина.
В эту минуту — вместе. Десять минут первого.
Молча — стаканы в руки, молча — до самого дна.

Так мы, каждый в своём городе, всегда и поступали — в ночь под Новый Год, в дни рождения и другие «табельные» дни в 0:10 произносился тост «За друзей, которых сейчас нет с нами», и каждый раз ощущалось это незабываемое чувство — «в эту минуту — вместе».

В августе 1984 г. мы большой компанией отпраздновали пятидесятилетний юбилей Жени на даче моего приятеля в уже упоминавшемся Каролино-Бугазе. Мужчины были в парадной форме: плавки и галстуки, на тамаде — ещё и шляпа; женщины — в купальниках. Солнце, веселье, смех, шутливые тосты — в общем, несерьёзная обстановка. Неожиданно для юбиляра я торжественно вручил ему подготовленный кустарным способом и переплетённый в красный коленкор альбом, на котором золотом было вытеснено: «Е. Марголин. Собрание сочинений. Том первый. Ранние стихотворения».

Женя онемел: «Откуда они у тебя? Ведь многие из этих стихов не сохранились даже у меня!». Пришлось объяснить, что я собирал все присылаемые им в письмах вырезки из газет, а во многих случаях просто рукописные листки. После застолья растроганный юбиляр поднялся на чердак домика, в котором мы жили «большим колхозом», и экспромтом написал мне и Берте в нашем экземпляре альбома трогательное посвящение:

Мишке и Берте

И вновь Бугаз, и мы — всё те же,
Стареть нам, видно, не дано,
И терпкий воздух побережья
Хмельной, как юное вино.
Пусть доставалось нам немало,
Но мы себя не потеряли,
Как ни были дела плохи.
И что бы мы ни создавали, —
Чертили или сочиняли, —
Всё будут «ранние стихи».

Женя никогда всерьёз не считал себя поэтом, в зрелом возрасте стихов не писал — откладывал «на потом», но в юности и в молодости именно в стихах он раскрывался полностью. То, что в обыденной жизни, наполненной работой, проблемами, бытом, не могло и не должно было высказываться вслух, очень ярко проявлялось в его стихах. В них он умел без назидательности, очень естественно говорить о сокровенном. Я проверял это на многих — не только в молодости, но и в зрелом возрасте.

Когда я читал вслух его стихи (сам он никогда этого не делал), люди молодели, их лица становились светлее, а глаза — теплее. Значит, чувства автора затрагивали их души, а это важнее, чем более профессионально написанные чеканные строки, не воспринимаемые сердцем.

Может быть, я пристрастен и поэтому преувеличиваю, но много раз в общении с разными людьми я это явственно ощущал.

Почему мы себя стесняемся?
Мы солидными быть стараемся,
Мы делами всегда озабочены —
Очень важными, очень срочными.
Мы решаем вопросы спешные,
Прячем глубже личное, нежное,
Прячем боли и неудачи —
Людям дела нельзя иначе!
Восторгаемся мы умеренно,
Говорим обо всем уверенно;
Мы порой настолько серьёзны,
Что на небе не видим звезды…
А на улице — вечер синий,
От деревьев тени косые,
Вылез на небо месяц сонный,
Молодой, худой, как влюбленный,
И девчонки под руку с парнями
Ходят парками и бульварами,
И звенит асфальт под ногами,
И проспекты залиты огнями,
И машины гоняются стаями
За троллейбусами, за трамваями…
А мы себе придумываем заботы,
Мы отыскиваем работу,
Временем не настолько богаты,
Чтобы зря минуту потратить.
Нам бы бросить заботы сложные,
Отложить дела неотложные
И без шапки, с распахнутым воротом
Просто так побродить по городу,
Чтоб шагать легко и беспечно,
Чтоб здороваться с каждым встречным,
Чтоб в реке огоньки качались,
Чтобы девушки улыбались,
Чтоб домой принести букеты
Из прохладных зеленых веток.
А мы себя делами обкладываем…
Почему мы себя обкрадываем?

Но в реальной жизни Женя себя «делами обкладывал» больше многих других. Проработав четыре года на заводе (и одновременно публикуясь в газетах), он по рекомендации А.Клёцкина перешел на работу в республиканской газету «Советская молодёжь» («СМ»), которая через несколько лет из второразрядной комсомольской газеты стала известной и популярной не только в Латвии, но и широко за её пределами. И в этом немалая заслуга Е. Марголина — её многолетнего зав.отделом и члена редколлегии.

Потом работа на киностудии — сначала редактором, а впоследствии художественным руководителем Рижской киностудии документальных фильмов.

Он был членом Союза журналистов СССР и Союза кинематографистов СССР, в качестве одного из авторов сценария нашумевшего в 80-е годы фильма «Легко ли быть молодым?» получил Государственную премию СССР — вторую по престижности после Ленинской премии.

Соавтор сценария этого фильма, ведущий кинокритик и один из самых авторитетных журналистов Латвии, ставший потом профессором филфака ЛГУ Абрам Клёцкин (я упоминал о нём в начале очерка) написал о Жене очень искренние и проникновенные воспоминания, отрывок из которых я хочу привести:

«Для меня Одесса — это Женя Марголин, хотя он всю свою жизнь после окончания Одесского политехнического прожил в Риге, где всё другое, даже море и солнце, где он нашел своё призвание, где живут его латышская дочь и внук, где он похоронил свою мать и сам лег в землю, всё равно он оставался одесситом, никогда не забывал об Одессе, каждый год туда ездил, но главное — всегда оставался верным усвоенным в детстве и юности жизненным правилам, главным из которых было — не предавать, даже если предали тебя самого.

Ему были присущи те черты, которые чаще всего приписывают одесситам; во всяком случае, он прекрасно владел всем традиционным репертуаром. Был ироничным, с лёгким налетом, если надо, пижонажа, романтичен. Лёгкая напускная грубоватость, вернее — еле заметный намёк на неё, при безупречной, тоже чуть наигранной элегантности, умение в любой момент подхватить шутку и самому остро, но не зло пошутить, рассказать свою байку и порадоваться чужой. И было в нём то, о чем говорят, может быть, реже — непоказное благородство, верность дружбе, верность раз и навсегда взятым на себя обязательствам и готовность отказаться от личного ради общего дела, общего успеха. Он был человеком команды.

Это чувствовали все. Не только друзья, но вообще все, с кем он что-то делал вместе — в яхт-клубе, на заводе, в редакции газеты, на киностудии. Разве это не знаменательно, что в самый разгар борьбы за восстановление независимости Латвии, когда все вокруг были охвачены национальным порывом, коллеги (а это по происхождению в подавляющем большинстве латыши) избрали именно его художественным руководителем получившей как раз в эти годы мировую известность Рижской студии документальных фильмов.

Вряд ли хватило бы целой книги, чтобы рассказать о том, что он значил и значит для меня. Расскажу только об одной истории, которая имела громадное значение для многих, когда она случилась, и, надеюсь, не забылась до сих пор.

Речь идет о фильме «Легко ли быть молодым?», который в 1986-1988 годах вызвал широчайший отклик во всем мире. Тысячи рецензий, десятки тысяч писем, больше 27 миллионов зрителей только в кинотеатрах тогдашнего СССР. Обычно ленту, и вполне справедливо, в первую очередь связывают с именем режиссера Юриса Подниекса, которого, к сожалению, тоже уже давно нет с нами. Но мало кто знает, что если бы не Женя, то не было бы не только оглушительного успеха фильма, но и самого фильма.

Женя решил использовать для сценария фильма цикл моих статей о молодежи, но тогда сама идея подобной картины казалась абсолютно утопичной. Потом пришла весна 1985 года, Горбачева избрали Генсеком, и повеяло переменами. Поэтому-то мы и смогли предложить свой фильм тогда, когда почти все кинематографисты (за исключением Абуладзе с его «Покаянием») только начинали приступать к своим «перестроечным» работам. Правда, ни я, ни Юрис не верили всерьёз в успех этого дела.

Только мы не учли, что имеем дело с Женей, который уже понял, что из этого может получиться нечто стоящее. Хватка у него, если это касалось дела, была железная. При этом он хорошо знал, с кем имеет дело. И он нас упорно, несмотря на наши отговорки, сводил вместе, предлагал на обсуждение всякие варианты, устраивал встречи с разными молодежными компаниями. В конце концов мы по-настоящему втянулись в это дело и увлеклись им. Так он стал сначала вдохновителем, а потом — одним из авторов сценария фильма.

Когда-то Борис Слуцкий, поэт, которого Женя очень любил, написал стихи о Назыме Хикмете:

Я немало шатался по белому свету,
Но о турках сужу по Назыму Хикмету.
Я других не видал, ни единой души,
Но, по-моему, турки — они хороши!

Я близко знал только одного одессита, и если, по совету Слуцкого, по нему судить о всех, то одесситы высоки ростом, голубоглазы и красивы, работящи, добры и надежны, им присущ талант брать на себя ношу и талант дружить. А когда они вдруг уходят, то выясняется, что это ушла часть тебя самого, и она, как ампутированная нога, ноет и ноет. Врачи говорят, что это фантомная боль. Наверное, только всё равно очень больно…»

Как видите, повезло Жене с наставником в журналистике.

Работа в новом для него качестве художественного руководителя студии очень захватила Женю. Он увлечённо рассказывал мне о планах развития студии, своих собственных задумках одна интереснее другой, казался помолодевшим, полным сил, на него приятно было смотреть; чувствовалось, что он на подъёме.

Вечером 4 декабря 1990 г. позвонила из Москвы наша общая подруга и растерянно сказала: «Умер Женя…». Подробностей она не знала. Наутро рейса из Одессы в Ригу не было, поэтому мы с Бертой вылетели в Москву и оттуда вместе с этой подругой вечерним поездом отправились, как неоднократно бывало раньше, к Жене, но уже на его похороны. Он умер внезапно от обширного кровоизлияния в мозг.

В тот промозглый день на нас давило всё — и свинцовые тучи, и холодная, пробирающая до костей прибалтийская сырость, и нескончаемый, висящий в воздухе мелкий дождик. Всё это усугубляло моё ощущение: то, что мы видим перед собой — это не Женя…

Часто приходилось слышать о национализме в активно стремившихся к отделению от СССР прибалтийских республиках. Действительно, это так и было. Но такого уважительного и, если уместно это слово, любовного отношения к Жене со стороны работников студии, в большинстве своём — латышей, к представителю некоренной в Латвии национальности, да ещё и еврею, я не ожидал.

Когда на многолюдных поминках первый выступающий стал говорить по-латышски, председательствующий извинился, прервал его и сказал: «Здесь находятся приехавшие на похороны близкие друзья Евгения Израйлевича. Прошу из уважения к ним говорить по-русски, чтобы они узнали, как мы к нему относимся». Нас это, конечно, очень тронуло. С тех пор при рассказах о яростном национализме и русофобии в бывших республиках я вспоминаю этот случай, понимая, что отношение к «оккупантам» было выборочным, и многие из них получали по заслугам.

Один из выступавших, молодой латыш, рассказал, как Женя заставил его поверить в свои силы и помог стать оператором («если бы не он, я таскал бы треногу осветителя до сих пор»). Интересно, что этот парень, по возрасту годившийся Жене в сыновья, только один раз назвал его по имени-отчеству, а дальше называл Эйженс (Женя). Стесняясь и сбиваясь на латышский, объяснил нам, что все на студии называли его только так, и это не было панибратством — просто он был для них всех близким, своим человеком.

17 августа следующего, 1991 г., исполнялся первый его день рождения без него. Судьбе было угодно, чтобы два самых близких мне (исключая родителей и дочери) человека — Берта и Женя — родились в один день с разницей в пять лет. Мы с ней решили этот день провести в Риге.

Был прекрасный тёплый солнечный день. Мы стояли на лесном песчаном кладбище среди высоких сосен, под ярким голубым небом, читали Женино имя на скромном памятнике и только тогда впервые по-настоящему осознали, что Жени нет и уже никогда с нами не будет.

Через два дня с утра по телевизору вместо обычных передач долго показывали «Лебединое озеро», потом появился Янаев с трясущимися руками. Так мы узнали про путч. Днём у въезда на мост через Даугаву стояли танки, на Домской площади — группы непримиримых, возбуждённо спорящих людей, звучали угрозы: «Вот теперь мы за вас возьмёмся!».

Ещё через несколько дней друзья и близкие Жени провожали нас в аэропорту, и я вдруг подумал, что больше в Ригу, куда с удовольствием приезжали много раз, мы не попадём. Так оно и оказалось…

Чем больше в обществе умных и искренних, добрых и порядочных, веселых и талантливых людей, тем легче и интереснее в нём жить. Очень хочется, чтобы нашу жизнь и жизнь наших детей стали наконец определять именно такие люди, одним из которых был Евгений Израйлевич Марголин. Не случайно Всемирный клуб одесситов поместил статью о нём на свой сайт-энциклопедию «Они оставили след в истории Одессы». Друзья и земляки Е.Марголина действительно могут им гордиться.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.