Эти тексты — культурный код, канва, по которой общество снова и снова вышивает свою постоянно меняющуюся, но сохраняющую преемственность картину мира, поддерживая общий язык даже когда вусмерть разругивается — по крайней мере, имеет место реальный спор, а не недоразумение.
К вопросу о священности
Элла Грайфер
«Газета — не только коллективный
пропагандист и коллективный агитатор,
но также и коллективный организатор.»
В.И. Ленин
Тексты бывают разные: есть познавательные (типа учебника или научной статьи), есть сопереживательные (художественные), есть манипулятивные (реклама или публикации в газете «Правда»). Причем, один и тот же текст может быть прочтен по-разному, например, статью из газеты «Правда» можно использовать как познавательную — для выявления техники манипуляции или истинных намерений авторов — а научную статью с изложением новой гениальной теории — как импульс для сопереживания. Но есть на свете строго ограниченное количество текстов, имеющих, кроме вышеизложенных, еще одну очень важную область применения. Я имею в виду те из них, что именуются обыкновенно «священными», а на жаргоне социологов «культовыми».
С одной стороны они — тексты, так что не возбраняется сопереживать эротическим приключениям героев «Песни песней», разбираться, какую политическую линию гнул пророк Йермиягу, или спорить о смысле глагольных форм энного века до нашей эры. С другой — написаны они были все-таки не для этого. И чем больше слежу я за соответствующими дискуссиями, тем больше убеждаюсь, что люди, незнакомые с вопросом, честно пытаются рассматривать эти тексты как информативные (типа — в шесть дней мир был сотворен, а кто в это не верит — не из нашего инкубатора!) или манипулятивные (написано, что вся земля наша — ну так и нечего мудрить!). И в результате либо с энтузиазмом соглашаются, что дважды два — стеариновая свечка, либо столь же темпераментно приводят геолого-палеонтологические доказательства истинного возраста земли. А те, кто в курсе, честно пытаются объяснить, что не в этом дело, но, за отсутствием соответствующей терминологии, всякий раз терпят неудачу.
Почему их писали
«Я подумал: мы в пахаре
Чтим целину,
В воине —
Страх врагам,
Дипломат свою
Представляет страну,
Я представляю
Орган!»
М. Анчаров
Вопрос этот многослоен как луковица. На момент возникновения текста как текста, т.е. момент письменной фиксации, ответ прост: по госзаказу. Книжник Эзра отчитывался перед персидской властью, отцы церкви — перед византийским императором, а рабби Йегуда Анасси готовил документацию для будущего восстановления еврейской государственности.
Да, но… те, что записывали, никоим образом не считали и не называли себя авторами. Они были редакторами, собирателями, составителями, и если даже случалось соавторами становиться, никогда не сознавались в этом открыто. Нет-нет, я имею в виду вовсе не утверждение, что текст в готовом виде с неба свалился, куда скромнее — вот ведь и братья Гримм не претендовали на авторство изданных ими сказок — просто указание на факт, что текст прежде существовал в виде устного предания.
Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно, а если некоторые тексты передаются веками из уст в уста, значит есть в них какая-то информация, важная для рассказчиков и слушателей, и в случае священных текстов понятно, какая: Необходимый каждому человеку материал для построения своей, как сегодня говорят, «идентичности». Кто я? Кто мне свой, кто чужой, кто друг, а кто враг, как в каких обстоятельствах поступать надлежит, что такое хорошо и что такое плохо. Разумеется, тексты — далеко не единственный (возможно, даже и не главный) канал передачи этой информации, но они важны, чтобы ее систематизировать, охватить разумом, уложить в голове.
Необходимой и важнейшей частью такой информации является картина мира — чтобы правильно в нем ориентироваться, обитающие в нем божества — чтобы наладить с ними отношения, происхождение вселенной и человечества, а также родного сообщества (в первобытных текстах человечество и племя совпадают, а в преданиях непервобытных ставится уже и вопрос о взаимоотношениях с иными-прочими народами и племенами) — чтобы понять, какая сила — главная движущая на белом свете. Но и это еще не все.
Как вы думаете, почему у многих народов (в частности, у наших предков) долгие годы существовал однозначный запрет на письменную фиксацию т.н. «Устной Торы»?
Почему их НЕ писали
«Если Бога нет, то какой
же я после того капитан?»
Ф. Достоевский
Картина мира в голове человека не может меняться по три раза на дню — от этого он либо станет циником, либо сойдет с ума, либо схватит топор и кинется кого-то убивать, чтобы самому себе доказать, что он человек, а не тварь дрожащая.
Картина мира в голове человека не может оставаться неизменной — невозможно отключить его потребность в познании окружающего мира, да если бы и можно, это было бы очень опасно, ибо грозит потерей ориентации, слепотой старого Фауста, который уверен, что воплощается грандиозный мелиоративный проект, тогда как на самом деле это роют ему могилу.
Итак: картина должна быть динамичной, но динамичность должна быть скрытой — именно это и обеспечивает передача устного предания. Один и тот же текст во многих пересказах неизбежно варьируется (это, например, подтвердит вам любой, кто мало-мальски знаком с историей бардовской песни). Рассказчик вносит изменения, но не осознает этого (как минимум, не осознает их значения) ни он сам, ни его слушатели.
Отсюда понятно, что запрет на запись — правило мудрое, и если от этого принципа приходится временами отказываться (государственная необходимость!), то надо найти способ, нейтрализовать вредные последствия. И такой способ действительно был найден. Называется он «толкование».
Написано А, а ты читай В
«“В начале было Слово”. С первых строк
Загадка. Так ли понял я намек?
Ведь я так высоко не ставлю слова,
Чтоб думать, что оно всему основа.
“В начале мысль была”. Вот перевод.
Он ближе этот стих передает.
Подумаю, однако, чтобы сразу
Не погубить работы первой фразой.
Могла ли мысль в созданье жизнь вдохнуть?
“Была в начале сила”. Вот в чем суть.
Но после небольшого колебанья
Я отклоняю это толкованье.
Я был опять, как вижу, с толку сбит:
“В начале было дело”, — стих гласит.»
Й.-В. Гете
Понятно, почему для Фауста в начале всего должно оказаться дело, но столь же ясно, что как Гете, так и его герой прекрасно знали и текст, из которого взята комментируемая цитата, и контекст — как в евангелии от Иоанна, так и в истории общественной мысли соответствующего места и времени. Хоть поверьте, хоть проверьте, но исходя из всей этой информации перевести «логос» как «дело» никак невозможно. Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
Да, невозможно — для ТОГО места и времени, но Гете и его герой живут совсем в ДРУГОМ. И вопросы у них другие, и ответы прежние уже не подойдут. Так зачем же им, в таком случае, за старые тексты цепляться, почему не поставить вопрос как есть и не дать на него ответ без ссылки на цитаты, что ничего не прибавят и не убавят?
Вспомним еще раз бардовские песни, вернее, одну, но очень популярную: «Над Канадой небо синее». Во время очередного пароксизма «культурной революции» в Китае появилась (и мгновенно распространилась) в Москве такая пародия:
Над Китаем небо синее,
Меж знамен вожди косые.
Так похоже на Россию,
Слава Богу — не Россия.
Никакого отношения ни к Канаде, ни к Городницкому, тема совсем другая … Чего же ради автор (А.Б. Раскин) отталкивается от этого текста?
А вот именно потому, что текст не просто широко известен, но и любим, и многими воспринимается как выражение какой-то части своего «я». Благодаря ему пародия и распространится, и запомнится гораздо быстрее. К тому же внутренняя структура оригинального текста, его «матрица», которая незамедлительно всплывет перед мысленным взором слушателя, «достраивает» пародию, расширяя ее воздействие. В нашем случае комический эффект от «Слава Богу — не Россия» возникает благодаря противопоставлению сожалению, что «не Россия» в тексте оригинала.
Так вот, Гете выдает свое толкование не потому, что не понимает Иоанна, как Раскин не потому про Китай пишет, что Городницкого не слыхал, а потому что оригинальный текст послужит ему «паровозиком» для продвижения собственной мысли. Это — прием общеизвестный, общепризнанный, не нарушает он ни прав оригинального автора, ни вообще правил игры.
Так работает любой нормальный, грамотный толкователь всех времен и народов, а если бы не так, то древние тексты давно бы из употребления вышли. Развитие любой культуры есть процесс опоры на прежнее, пусть даже где-то как-то критическое отрицание, но и развитие путем отрицания все-таки своей традиции, а не другой.
Чему нас учат тексты?
«Едва я миг отдельный возвеличу,
Вскричав: «Мгновение, повремени!» —
Все кончено, и я твоя добыча,
И мне спасенья нет из западни.»
Й.-В. Гете
Да ничему они на самом деле не учат, кроме того, что есть в истории разные ситуации, вызывающие разные вопросы, и давались на них ответы разные, с разногласиями вплоть до гражданской войны. Нет большей глупости, чем с важным видом заявлять: «ТАНАХ учит нас…», потому что в том же ТАНАХе можно через пару страниц найти утверждение совершенно противоположное (и, кстати, не менее правильное — только в другом контексте). Нет, ссылка на подходящую цитату никоим образом не является гарантией правильности утверждения как такового, но…
Она является маркером дискуссии в определенной традиции, определенном культурном поле, декларацией о намерении строить и укреплять сообщество, а отнюдь не разваливать его. Возможно, даже с претензией — сделать свое толкование общепринятым и выйти на позицию элиты. Это может удаться, как удалось каббалистам в иудаизме, может и не удаться, как Маркиону и его последователям в христианстве, может вызвать раскол, как в свое время вызвал Лютер. Но раскол еще не самое страшное.
Самое страшное — это претензия элиты «остановить мгновенье», объявить толкование, бывшее в свое время и в своем месте вполне адекватным и полезным, единственно верным и единственно допустимым во всяком месте и на все времена. Характерный пример — дискуссия о «творении».
Исходный текст, находящийся в начале книги «Берешит» («Бытие»), никаких указаний на «техническую» сторону процесса (как, какими методами и в каком порядке) не содержит вообще. Непосредственно за ним следует другое описание того же процесса в другом порядке и другими методами, и никого это не шокирует, т.е. интуитивно ясно, что авторы не пытаются выступать в роли свидетелей-очевидцев. Им важно, например, подчеркнуть авторство ЕДИНОГО, отвергнуть распространенное у соседних народов обожествление светил и стихий, а первый текст, говорят, и вовсе литургический — воспевает величие Творца, на большее не претендуя.
Проблема возникла, когда вместо евреев, которым до сравнительно недавнего времени естественные науки вообще были по барабану, разбираться с текстом начали люди эллинистической культуры, для которых эти вопросы были важными. И отцы церкви, полагая, что процесс творения все равно уже не проверишь, постановили, дабы не заморачиваться по пустякам, что все было в точности так, как описано в «Бытии I».
А полторы тысячи лет спустя нашлись такие, что проверили… Ну, так и что? Евреи из положения вышли просто, предложив рассматривать два разных описания как сделанное одно — с божественной, а другое — с человеческой точки зрения, христиане могли бы, например, сослаться на «Послание Петра»:
«Одно то не должно быть сокрыто от вас, возлюбленные, что у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день».
Увы, церковное начальство, оказавшееся и в без того нелегкой исторической ситуации, отреагировало крайне нервно, выдав на-гора что-то вроде: «А вот плевали мы на геологию вашу! Будешь верить, как мной предписано, потому что Я ТАК ХОЧУ!» Это была ошибка. Стремясь во что бы то ни стало отстоять свой авторитет толкователей, они его потеряли, причем, уже навсегда. Когда паства начинает воспринимать поучения пастырей как чудачество капризных детишек, т.е., в лучшем случае, снисходительно, распад сообщества — дело времени, весьма недолгого в историческом масштабе.
Ведь среднестатистический католик (а также протестант, при всех словесных выкрутасах насчет «Писания превыше всего») с Библией как таковой обычно не сталкивался — его духовной пищей были сегодняшние толкования древних текстов, и если они оказывались на грани шизофрении, то и тексты, лежащие в основе всей его культурной традиции, автоматически отвергал.
Возможно, утрата культуры толкования не причина, но всего лишь симптом распада сообщества, но в нашем случае это большой роли не играет, ибо идут они всегда рука об руку, и если уж симптом появился, добра не жди. Именно поэтому такую тревогу вызывают
толкования современной западной (включая Израиль) элиты на «священные тексты» эпохи Просвещения, типа распространения «прав человека» на террористов, белых медведей и бройлеров с птицефермы. Опасность такого процесса трудно переоценить — прежде всего, конечно, для Израиля, но и для Запада в целом. Не потому что кто-нибудь поверит в этот абсурд, а потому что не останется общих ориентиров, которым можно верить, т.е. под угрозой окажется сама основа сотрудничества.
Так для чего ж они нужны?
«Когда вы смотрите на радугу или на северное сияние, — вы их тоже ругаете? Ну, например, за то, что радугой нельзя нарубить мяса для котлет, а северное сияние никак не пришить вашей жене на юбку? Или, может быть, вы их ругаете вместе и сразу за полное равнодушие к положению трудящихся классов Швейцарии?»
В. Маяковский
Священные тексты всех времен и народов могут содержать интересную информацию о строении вселенной, исторических событиях и рецептах борща с капустой. Но могут и не содержать, или содержать сведения ошибочные, устаревшие, это ничего не меняет. Они могут использоваться для изучения языка, на котором написаны, но важны они далеко не только для лингвистов.
Эти тексты — культурный код, канва, по которой общество снова и снова вышивает свою постоянно меняющуюся, но сохраняющую преемственность картину мира, поддерживая общий язык даже когда вусмерть разругивается — по крайней мере, имеет место реальный спор, а не недоразумение.
Священные или, как говорят социологи, «культовые» тексты — неотъемлемая часть мировоззрения любого сообщества. Они живут и умирают вместе с ним.
