Александр Левинтов: Январь 17-го

Loading

Не помню, какой из Чеховых в своё время сказал: «Театр начинается с вешалки, а в человеке всё должно быть прекрасно». Вешалка в театре, действительно, прекрасна. Точнее, гардероб: польта вешают на плечики. Шапки-шляпки-кепки-бескозырки в рукав совать не требуют, а располагают их на крючках над польтами…

Январь 17-го

Заметки

Александр Левинтов

В московском метро

несёт от пипла
козлом и псиной,
и дышит сипло
со скорбной миной
народ бывалый
и заполошный,
с мельчайшим налом,
в хмелю, возможно…
припёртый к стенке,
совсем раздавлен
какой-то девкой:
оно нормально
мешать с овчиной
парфьюм вонючий?
и пахнет тиной
и тварью вьючной…
все в телефонах,
молчат вай-файно,
и ритмы-звоны
необычайны
ни до кого
нет дел и мыслей,
все — имаго,
мертвы и чинны…
а наверху –
ну, холодрыга!
кто на меху,
ну, например, барыги,
тем всё, конечно,
по барабану,
а мне запечность
не по карману…

Водка «Огурцы»

Я человек не пьющий, а выпивающий, и вполне в меру. Сейчас я перешёл на водку «Огурцы»: зеленая пластиковая бутылка, хорошо запечатана, но легко открывается. Главное достоинство — в упаковке 24 бутыли, этого мне хватает почти на месяц. И плачу я не магазинную цену, а оптовую — договорился с развозчиком, обслуживающим продмаг в нашем доме, он мне прямо к порогу доставляет.

На контрэтикетке не то четвертым, не то даже третьим кеглем, помимо всего прочего, указана производитель. Сам я такого прочитать не могу, а вот одна очень глазастая разобрала: деревня Дюртиляевка, Собачегорского района, Республика Татарстан.

Оно бы и аллах с ним, но тут мне путёвка обломилась в желудочный санаторий, в «Вятские Поляны», в эту самую республику. Ох, и натерпелся же я в этом санатории! До ближайшего магазина — 6 километров, вода минеральная — хошь жуй, хошь плюй, противная до ужаса, народ кругом с обрезанными желудками и прочими язвами — еле ноги таскает, кино показывают — сплошное ретро. И экскурсии — в никуда на разбитом в смерть автобусе.

Но так, в одной из экскурсий я случайно попал в эту самую Дюртиляевку.

Захожу в их мини-суперсельпо:

— Водка «Огурцы» есть?

На меня продавщица смотрит, глазами хлопает, ничего не понимает. Порасспросил мужиков о местном ликёро-водочном заводе — те не только не в курсе, но чуть паника не началась: у них последнее рабочее место ещё при Ельцине закрыли.

Словом, опять фикция и надувалово.

Как-то смену перекантовался, еду домой, купейным, потому что оплачено.

В Казани подсаживается ко мне мужик. То да сё, моя кончилась, его кончилась, слетали за третьей. И как-то так неожиданно разговор перешёл на «Огурцы»:

— Так это ж мы делаем!

— Кто — мы?

— Наш Ковровский завод.

— Ликёро-водочный?

— Обижаешь! Наш, дегтярёвский!

— Но ведь вы делаете ППШ, вроде бы.

— И не только Шпагина, мы и противотанковое оружие делаем, и даже ракеты, и много, чего ещё. Но сейчас — бессезонье, госзаказа нет, а у нас — классные кадры, огромный город и высокая степень секретности.

— И что?

— Как что? Никто не знает, что мы на самом деле производим. А производим мы на главном конвейере «Огурцы». По противотанковому калибру.

— А что ещё вы делаете?

— А ты не трепанёшь?

— Кому?

— «Доширак». Надо же куда-то пищевые отходы города девать. Роскомнадзор скармливать их свиньям не разрешает.

— А ещё что?

— Женское бельё фирмы “Victotia Secret”.

— Здорово! А что ещё?

— Ну, у нас когда-то мотоциклетный завод был. Конечно, это не «судзуки», но кондитерка теперь хорошо идёт. А эскаваторный завод, он в наш комбинат тоже входит, тяпки-грабли-лопаты для шестисоточников делает, по всей стране расходится, потому что под импортными лейблами.

— А ты не заливаешь?

— Ты кардио-магнил употребляешь?

— Нет.

— Ну, и постарайся не употреблять. Это мы делаем, под немецкий «Байер» косим. У нас полгорода за «Байер» Леверкузен в бундеслиге болеет, не за ЦСКА же болеть, позорище такое.

— Сложное производство.

— Не тупи: мел развёл, а потом только штампуй. В Леверкузене тыщи работают, всякие там исследования, маркетинг, а у нас — три смены по двадцать баб каждая. И только успевай отгружать — рекламу-то сам «Байер» оплачивает.

Всё-таки где-то мы вырубились и проспали аж до самого перрона. А на перроне меня взяли средь бела дня. 48 часов в КПЗ — это не сахар. Каждые три часа допрос и до бесконечности всего один вопрос: «что делают в Коврове?», а я как перед строем: «пистолет-пулемёт Шпагина, калибр 7.62 мм!»

Меня всё-таки выпустили, одели на ногу браслет, чтобы я лишнего не болтал, и не писал, и не рисовал — хитрая, сволочь, этот браслет!, и очень болезненная. Мужик, который цеплял мне его, успел шепнуть: «если надо, закороти его за батарею — час будет молчать».

А ты думал, я тебе баки заливаю? Наливай «Огурцы», чего жалеть её?

Восторги Мельпомены
(опыт театральной критики)

Не помню, какой из Чеховых в своё время сказал: «Театр начинается с вешалки, а в человеке всё должно быть прекрасно».

Вешалка в театре, действительно, прекрасна. Точнее, гардероб: польта вешают на плечики, шубы, бекеши и тулупы, кстати, тоже. Шапки-шляпки-кепки-бескозырки в рукав совать не требуют, а располагают их на крючках над польтами, муфты вешают таким же манером. Даже для обуви: сапогов, валенок, просто бот и калош — есть особый стеллаж со своими номерками. Все старушки в гардеробе работают в резиновых перчатках, все улыбаются, широко и искренне, по-тёщински. Здесь же можно взять напрокат лорнет, бинокль или слуховой аппарат, буквально за пол-цены, чтобы после спектакля получить своё без очереди.

В туалетах чисто и благовонно. Я нарочно проверил: женский туалет втрое больше мужского, что очень гуманно в отношении дам. Жидкое мыло — есть, тряпишные салфетки, свёрнутые трубочками — есть, вода, и холодная, и горячая — есть, даже туалетная бумага есть, настоящая, на рулоне и отрывающаяся, где надо, а не где ей самой захочется. И психоделика играет, тихо-тихо, чтоб не мешать журчанию унитазов и высказываниям. В тон музыке — еле уловимый аромат фрезии и вербены, поздней вербены.

В буфете, разумеется, не фул-бар: театр, всё-таки, откуда здесь знать такие тонкости? Но: сухое — белое и красное — испанское, из провинции Риоха, хоть полгода, а в бочке продержали, нынче всякий норовит держать вино в нержавейке, а откуда, скажите, в нержавейке взяться дубильным веществам? Итальянское «просекко» охлаждено грамотно, икра — не горбуша какая-нибудь, а нерка, и не замороженная-размороженная в подмосковном Томилино, а камчатская. Подкопчёная нерка, кстати, оттуда же, последние дикие лососи нашего извращённого века.

Программки у нас хорошие делают только иногда, а ведь это — единственное, кажется, что можно унести из театра легально. На сей раз программка двуязычная: пустячок, а как славно порой ввернуть ненароком английское название какой-нибудь вещи, неважно, нашей или, к примеру, итальянской. У мужиков от такого все камни домино попадают со стола.

А вот курительной комнаты в театре нет — не на улице же курить! Минздрав и соц.защиты предупреждает: вредить своему здоровью надо в комфортных условиях.

Надо заметить, нравы нашей публики упали ниже некуда: в театр — в джинсах! Ну, я, понятное дело, с работы, да и никаких других штанов у меня нет, но эти-то! Ведь в театр же шли! Позорище!

Когда всё кончилось, я на поклон не остался, а сразу, минуя туалет и уже свернувшийся буфет — в гардероб. Получил всё своё — всё на месте, дважды пересчитал.

Задыхаясь от восторга, я помчался из театра коньковым ходом, потому что мне ещё на метро почти час ехать, а магазин именно через час закрывается.

Всё остальное, конечно, дрянь, которую лучше не вспоминать и забыть как дурной сон.

Импортозамещение

Ветеринарного врача Шнетерзона и зоотехника Заливайко руководство вологодского агрокомплекса имени Ильюшина направило в командировку в карантин Санкт-Петербургского морского торгового порта.

Это надо понимать, как некую фигуру речи: ветврач — монополист спирта, это он может послать всё своё руководство, и то в ногах будет валяться, моля о пощаде и хотя бы трёх литрах спирта перед общим ежегодным собранием акционеров. Это ветврачу Шнетерзону заскучалось по родному Питеру и обрыдла своя жена, зав. лактационной лаборатории, это ему пришла в голову идея взять с собой Клавочку Заливайко, молодую и безбашенную, готовую и способную на всё. Их роман был в самом разгаре, когда пришло письмо о том, что Вологодский агропром закупил в Канаде быка-производителя голштинской породы и распределил его ильюшинскому ЗАО.

Пока бык пересекал Атлантику, Шнетерзон и его приятель, начальник транспортного цеха, разработали логистику доставки ценного зверя, был оборудован КАМАЗ с нарощенными бортами, цепями и автопоилкой, на ферме усилена и вычищена выгородка, подготовлен запас кормов и добавок (пришлось порыться в справочниках о питании голштинских быков), обеспечены биостимуляторы и возбудители.

Когда Шнетерзон и Заливайко прибыли в Петербургский порт, в карантинной зоне уже скучал, ожидая их, бычище со странной кличкой Zeus: «Не могли ничего повеличественнее придумать эти канадцы, там, Юпитер или или Геракл, наконец? Ну, ладно, пусть будет Зюзя, не лаяться же по этому поводу с канадцами» — размышлял ветврач, рассматривая черно-белую груду мышц, тяжеленную голову и грудь, упругий, как у гигантского бульдога, зад. По документам Зюзя весил 1240 килограммов, это же показывали и напольные весы карантина. Свою пайку бык жевал сосредоточенно и основательно, не обращая никакого внимания на разглядывающих его.

Подогнали КАМАЗ.

Работники карантина с огромными предосторожностями возвели голштинца по покатям на борт: два года назад при такой же процедуре другой бык, поменьше, придавил задом рабочего к борту: следствие шло чуть не полгода, вдове выплатили почти миллион, ну, чуть было не выплатили. Затянули цепи, чтобы быка особо не мотало от борта к борту, навалили чуть не полтонны сенажа — мало ли что в дороге может произойти?

Шли с двумя машинами сопровождения, спереди и сзади, обе с мигалками. 600 километров преодолели без приключений: утром выехали, вечером прибыли.

Когда Зюзю спускали по покатям с борта в выгородку, сбежалась чуть не вся деревня: даже не верилось, что это бык, а не доисторический мамонт.

В первой же случке произошло несчастье: под Зюзей пала корова с переломленным хребтом — коровенка, а не корова под такой тушей. В дальнейшем все коровы бились в панике и никак не желали идти в выгородку к Зюзе, даже оглобли, которыми их нещадно дубасили, не помогали, а сам бык оставался совершенно равнодушен к этим хрупким и мелким дамам.

Так прошло три недели. Бык буквально объедал бюджет и запасы хозяйства, племени не давал и становился в тягость… Однажды поутру его нашли околевшим, освежевали и сдали по убойному весу. Финансовые документы от импортёра затерялись где-то в районном агропроме, ни на чьем балансе он не успел побывать. За финансовыми у Шнетерзона исчезли и сопроводительные документы, доказывающие существование быка. Коровы перешли на традиционное искусственное осеменение голландской спермой и успокоились.

Что ещё?

Заливайко ушла к начальнику транспортного цеха: логистически это было ей гораздо удобней. Выписанные, на всякий случай, на быка 20 литров спирта стали золотым запасом вет. врача, который благодаря этому стал реально определять ход и результаты собраний акционеров.

Красная Шапочка и другие

На 30-летний юбилей первого публичного дома девочки решили собраться скромно, без ментов, чекистов, попов и других спонсоров их заведения.

Первое его название, Клуб Молодёжных Встреч, продержалось недолго. Потом были «Трехгорка», «Ударница», «Красная Роза», потом пошли интернациональные «Crazy Horse», «La Maison de Romantic Rendezvous», «Adventures Collection», «Las Vegas» — названия приходилось часто менять не из-за налогов, их в любом случае никто не собирался платить, а из-за постоянной чехарды наверху, у спонсоров: крыши текли и менялись чуть не каждый год.

Девочки собрались в загородном малоприметном ресторане, где за вход полагалось платить не менее ста баксов, а в меню выпивки дешевле десяти тысяч за бутылку просто не было.

Школьные подружки, они так и сохранили свои имена, что придумали себе на школьном вечере, посвященном Октябрю, последнем школьном вечере на эту тему, в далеком 1987 году: Красная Шапочка, Золушка, Дюймовочка, Герда, Офелия, Джульетта, Лолита, Наташа Ростова, Алла Борисовна.

Тогда, балуясь редким по тем временам якобы французским шампанским, они поклялись палец о палец не ударять ради куска хлеба — только раздвигая ножки. Как глупо и по-детски наивно всё это было тогда! Они писали свои цены на голенищах сапожек мелом, кто 10, кто 20 рублей (если кто-то сдуру предлагал доллары, они, конечно, брали: на черном рынке баксы шли втрое дороже рублей). Работали они на Старом Арбате, недавно ставшем пешеходным, где торговали всем подряд. Их точка была перед аптекой, напротив МИДа и наискосок от Торгсина. У них была всего одна фатера в Калошином переулке, крохотная однушка с двумя койками, стоящими чуть не впритык. Если обе были заняты, клиент ждал своей очереди на кухне — выпивка шла отдельной строкой и по сумасшедшим ценам.

Они и были, и числились комсомолками, принципиально не обманывавшими друг друга. Половину всех доходов сваливали в общую кассу: платить приходилось за фатеру, которую они сняли, ментам, врачу, на косметику и всякую чепуху в ванной, а, главное, на развитие своего бизнеса. Школу они, разумеется, бросили: некогда, да и не за чем. Но даже уполовиненные доходы делали зарплаты родителей унизительно мизерными. В месяц выходило по 700-800 рублей. Таких денег хватало на всё.

Летом он перебрались в соседний детский садик. Аренда была смешной — 100 рублей в месяц, включая коммуналку. Здесь у каждой появился свой будуар, обстановка которого обеспечивалась самостоятельно, на свой вкус и карман. Общий зал — для танцев и просто поесть-отдохнуть. Две старые вьетнамки обеспечивали кухню и бар. Именно тогда и появилось название «Клуб молодежных встреч при Доме научно-технической молодежи Ленинского РК ВЛКСМ гор. Москвы». Райком интенсивно пользовался услугами Клуба, естественно, на халяву. Пока этих халявщиков не разогнали.

Ничто так не разогревает любой бизнес, как инфляция. Девочки довольно быстро сообразили, что тарифы должны быть в долларах, брать старались также в долларах, в крайнем случае, географией: фунты, дойч-марки, французские и швейцарские франки, итальянские лиры, особенно высоко почему-то шли голландские гульдены, хотя девочки долго спорили, европейская ли это страна или неевропейская (неевропейские деньги принципиально считались такими же деревянными, как и рубли).

На одном из собраний решили выбрать боссиху, чтобы та отвечала за кассу, общие расходы и связи с ментовской и чекистской общественностью за 15% общака. Выбрали Красную Шапочку — она в своё время тянула на золотую медаль и сдуру мечтала поступать в Физтех.

Жизнь шла своим чередом. Почти все ушли из дому и перебрались на свои рабочие места. Две вышли замуж, но как-то умудрялись не бросать работу, то ли уж совсем за лохов вышли, то ли те сами к деньгам не принюхивались.

В августе 91-го девочки дружно встали на защиту демократии и России. Параллельно, Красная Шапочка собрала все заначки, конвертировала все рубли в инвалюту и вынесла этот сор из избы. Никто из девочек даже не предполагал, что у них, оказывается, столько нала в баксах. На баррикады вокруг Белого Дома они вышли дружно. И честно работали прямо на баррикадах — в палатках защитников.

В сентябрьские события 93-го года они уже не вмешивались: это их не касалось и их бизнесу ничем не угрожало. Но политической зрелости и активности они не теряли и охотно работали в политтехнологиях разных партий, прежде всего правительственных и ЛДПР. Коммунистам они долго не доверяли, почти до 1996 года. Но демократам они искренне симпатизировали, надеясь на легализацию своей деятельности с их помощью.

Осенью 1998 года, на взлёте небывалого успеха с названием «Triumph of Love» ТОО распалось — именно из-за триумфа, но финансового. Не отягощённые обязательными для всех остальных ГКО, свободные и от деревянных, худевших чуть не ежедневно, девочки решили разойтись, выбрав каждая свою траекторию успеха. В деле осталась только Красная Шапочка с её практически неисчерпаемым ресурсом провинциалок: из Твери, Костромы, Вологды, Самары, Брянска и, конечно, Иваново. Собственно, её заведение превратилось в своеобразный университет и одновременно биржу труда: монополизировать этот рынок практически невозможно, но входящие и восходящие преимущественно проходили через неё.

Алла Борисовна организовала несколько порностудий и порносайт, крупнейший в стране. Её не смутило, что Интернетом в стране охвачено тогда было всего 2% населения страны: «деньги стригут не с поголовья, а с бумажников». И она, конечно, угадала: её доходы сильно обгоняли мировые цены на нефть марки Ural в нулевые годы.

Наташа Ростова наладила поставки человеческого материала в Лас Вегас, так хорошо наладила, что теперь больше живёт в Неваде, чем здесь. Она создала особый, петербургский стиль, который шёл в отелях Лас Вегаса как горячие пирожки, даже в тамбовском и сыктывкарском исполнении.

Золушка (иногда она просила называть себя Синдереллой) оказалась самой упорной и трудолюбивой: ей уже подкатывало к 50, а она продолжала работать индивидуалкой, сама по себе и сама на себя, но, конечно, уже в совершенном другом ценовом коридоре, где у неё почти не было конкуренток. Её темперамент и креативность позволяли ей работать на высшем политическом и СМИ-уровне.

У Герды процветал сетевой фитнес-бизнес: чем больше спивались мужики, тем яростней боролись за своё здоровье бабы. Разумеется, это стало чуть не основным фактором голубения первых и розовения вторых, но Герда-то со своим Каем, они-то тут при чём? Это всё — тлетворное влияние Запада и поло-возрастной структуры населения мегаполисов.

Офелия и Джульетта занялись секс-туризмом. Основное направление — поставки невест в США и Канаду. Один брачный контракт тянул от50 до 100 тысяч долларов, а таких сделок за год набегало до полутора тысяч. При этом, платили обе стороны. Наши, чтобы выйти замуж хоть за какого-нибудь американца, охотно отдавали свои двушки и трёшки, с дачами и без дач, лишь бы унести подальше ноги и более не вспоминать эти самые «Подмосковные вечера» (так называлась эта туристическая фирма).

Дюймовочка, повёрнутая на чистоте, ушла в бизнес спа и массажей, понаоткрывала свои салоны практически во всех крупных отелях Москвы (они же — крупнейшие публичные дома), делает оптовые закупки косметики в мёртвоморских кибуцах, осваивает тайскую, китайскую, японскую и персидскую культуры ублажения тел, её мечта: соединить чайную церемонию, массаж и собственно проституцию в единую политическую технологию лоббирования интересов отечественного импортозамещающего бизнеса.

Лолита всегда была самой рисковой из них, такой и осталась: это, видимо, было ей на роду написано. Сверхриски — сверхприбыль. Нельзя сказать, что детская проституция — её изобретение, но то, во что она превратила свою отрасль, действительно революционно. Основная инновация заключается в маркетинге: основными потребителями её заведений являются силовики и налоговики с верхних полок и этажей власти.

Всех их объединял благотворительный фонд «СПИДУ — НЕТ». Они реально считали для себя эту болезнь разорительной, но в фонд вкладывались достаточно символически: он существовал исключительно как поисково-справочная и информационная система, единая для всех восьми бизнесов.

Собственно, через этот фонд они и поддерживали контакты между собой, вот и эту юбилейную встречу они организовали благодаря ресурсам и возможностям фонда. 30-летие творческой и производственной деятельности оказалось отличным информационным поводом для нового витка раскручивания этого, самого почтенного отечественного бизнеса, первым вышедшим из узилища советской экономики на панель свободного рынка.

Фауст-21

Офисный кубик. Перед дисплеем компьютера, спиной к нам сидит во вращающемся кресле, пожилой, впрочем, уже вполне пенсионный Ф а у с т. Над кубиком — два огромных демонстрационных проектора. На левом мы видим сосредоточенное лицо Ф а у с т а. На другом мелькают, сменяя друг друга, типичные Интернет-картинки: какие-то презентации, базы данных, поисковики, статьи Википедии, игры-стрелялки. Неожиданно появляется лицо М е ф и с т о ф е л я. Всё последующее — диалог этих двух, что сильно напоминает телевизионные интервью или парную работу дикторов, находящихся в разных местах.

М е ф и с т о ф е л ь: вызывал?

Ф а у с т: нет, ты кто?

М е ф и с т о ф е л ь: раз не вызывал, зачем тебе знать, кто я. Совсем народ оборзел, лезут, куда ни попадя. Ничего не боятся.

Ф а у с т: мне уж, точно, бояться нечего. Это молодые верят, что могут преобразовать мир и боятся не успеть, а я уже не только верю, но и знаю, как это делается.

М е ф и с т о ф е л ь: что ж ты не делаешь?

Ф а у с т: почему не делаю? — делаю, в масштабе своей личности. Я — не властитель дум, даже своих собственных. Я — раб своего мышления. В нём и кувыркаюсь помаленьку.

М е ф и с т о ф е л ь: удобная позиция, комфорт от собственной микроскопичности, полнейшая безответственность. Удивляюсь я на ваше племя. Утверждаете какой-то совершенно идиотский антропный принцип, мол, Вселенная устроена таким образом, что Человек присутствует в ней с необходимостью, но как только дело доходит до конкретного человека — чистая случайность существования и неслыханная безответственность даже среди своего племени.

Ф а у с т: сам-то ты кто?

М е ф и с т о ф е л ь: я тот, кто мерит всё и всех одинаково, в том числе и себя.

Ф а у с т: так не бывает.

М е ф и с т о ф е л ь: ну, да, по-вашему, человек — мера всех вещей, но в чьих руках он мера?

Ф а у с т: я понял… значит, ты всё ещё есть.

М е ф и с т о ф е л ь: и даже в большей мере, чем ты.

Ф а у с т: зачем пожаловал?

М е ф и с т о ф е л ь: с чего ты взял, что я работаю on call, по вызову? Я там, где нет Иного. И где всё хорошо.

Ф а у с т: у нас — хорошо? Да я тут, как проклятый, провожу полжизни, склонив голову над компьютером.

М е ф и с т о ф е л ь: всё хорошо, пока можем склонять над чем-то голову, а не лежать с гордо поднятой головой в гробу

Ф а у с т встаёт, чтобы размяться. Он ходит по своему кубику, как зверь в клетке, размеренно и безнадёжно. На его экране появляется тетрис, играющий в автоматическом режиме. М е ф и с т о ф е л ь с иронией следит глазами за маятниковыми перемещениями Ф а у с т а, пока тот, наконец, не возвращается к своему компьютеру.

Ф а у с т: ты ещё здесь?

М е ф и с т о ф е л ь: а ты? Если честно, мне совершенно нечем, а, главное, и не хочется соблазнять тебя. Понимаешь, по мере образованности люди становятся всё менее интересными тем, кто там, наверху, и, конечно, нам. Вы пресыщены знаниями и информацией, как осенние хомяки, вас ничем не удивишь и не удручишь.

Ф а у с т: взаимно. Вы здорово отстаете от жизни. Это ведь не ты меня нашёл в Интернете, а я тебя, пусть и случайно.

М е ф и с т о ф е л ь: в моём подчинении случай, а не ваши затейливые мухорайки. Случай, конечно, проще, но потому и надёжнее.

Ф а у с т: управляющая система должна быть сложнее управляемой.

М е ф и с т о ф е л ь: неужели? Посмотри, кто и как вами правит. Парадокс, но у вас те, кто должен был бы прикипеть ко дну, так называемые подонки, всегда всплывают наверх и именно они и составляют, как ты говоришь, управляющую систему. И так — повсеместно и во все времена. Лучшие люди, аристократы, скрываются от власти. И правильно делают.

Ф а у с т: а как же Богопомазанники?

М е ф и с т о ф е л ь: их мажут попы, а вовсе не Тот, о ком ты говоришь. И все ваши харизматики — либо страдающие манией величия, либо креатуры имиджмейкеров. Властвовать и управлять должен закон, а не люди.

Ф а у с т: но ведь это вы придумали разные иерархии. Мы вполне можем без них, я, например.

М е ф и с т о ф е л ь: вы, как всегда, всё неправильно понимаете, а потому и неправильно действуете: «вассал моего вассала — не мой вассал», а значит, каждый член порядка n отвечает только перед членом n+1 и не более того. Если Он для тебя n+1, то ты отметаешь всех посредников и не желаешь даже задумываться о n+2. Если ты имеешь дело со мной (а ты имеешь), то и между нами — никаких посредников или иерархических продолжений.

Ф а у с т: а ты по отношению ко мне тоже n+1?

М е ф и с т о ф е л ь: но ведь и твоя жена по отношению к тебе — n+1, ведь ты когда-то обожал её и готов был быть её рабом, и твой начальник — n+1, а твой ребенок — n–1, как тебе кажется. Потому что у него свой букет n+1, куда ты, вполне возможно, и не входишь.

Ф а у с т: вот это-то меня и не устраивает. Мне больше по душе идея «все люди — братья», даже если они не люди.

М е ф и с т о ф е л ь: увы, такое невозможно: на идее равенства держатся все войны и унижения, чтобы уничтожить это равенство.

Ф а у с т: ловко вы устроили этот мир.

М е ф и с т о ф е л ь: мы сделали его вместе.

Ф а у с т: а что потом?

М е ф и с т о ф е л ь: потом… для одних — бесконечная тоска заслуженных страданий, для других — мгновенная тоска наслаждений, а для третьих, для тех, кто так и не удосужился во что-нибудь поверить, — просто тоска, без всяких особенностей тоска, унылая тоска разложения и гниения до элементарного праха, тоска ухода в почву на правах удобрения.

Ф а у с т: меню, как в студенческой столовке: на первое — небытие, на второе, в жизни, — жажда жизни, и на десерт — тоска из сухофруктов — или без сухофруктов?

М е ф и с т о ф е л ь: это всё — для избранных, а для абсолютного большинства — просто небытие, спермой мимо цели.

Ф а у с т: я всегда думал, что жизнь — наказание или испытание, вовсе не для избранных. Вот только за что?

М е ф и с т о ф е л ь: ты знаешь, это — шанс, кажется.

Ф а у с т: шанс — на что? и почему мне дают этот шанс, а потом требуют, чтобы я его использовал?

М е ф и с т о ф е л ь: никто от тебя ничего не требует, просто, это орлянка такая: у монеты всего один орёл и несколько миллионов решек.

Ф а у с т: и кто бросает эту монету? ты?

М е ф и с т о ф е л ь: мы делаем это по очереди. Мы просто играем.

Ф а у с т: довольно злая игра.

М е ф и с т о ф е л ь: Извини, мне надо ненадолго отлучиться. Я лично должен проследить последний путь одного негодяя, путь за гробом.

М е ф и с т о ф е л ь исчезает с экрана и вместо него пошёл ролик военных действий, но где эти действия, разобрать невозможно: оно везде и всегда одинаково. Ф а у с т у это явно неинтересно и безразлично, он зевает, почёсывается, роется в своих карманах, не глядя на экран.

М е ф и с т о ф е л ь: ну, вот, я и вернулся. Клиент устроен наилучшим образом, совсем недалеко от девятого круга.

Ф а у с т: а чем этот девятый круг отличается от восьмого?

М е ф и с т о ф е л ь: интересуешься? — здесь каждый миг тянется на пару тысяч лет дольше.

Ф а у с т: значит, всё не так тоскливо, как кажется, всё может быть ещё тоскливее.

М е ф и с т о ф е л ь: кому как — меня это забавляет.

Ф а у с т: ты знаешь, у меня возникла идея.

М е ф и с т о ф е л ь: что за идея?

Ф а у с т: ты помнишь того старика, врача Георга Фауста?

М е ф и с т о ф е л ь: да-да, это было… 1540 год… Штауфен-им-Брайстау, это к югу от Фрайбурга, миль двадцать всего… жуткая холодрыга… тот век вообще был в Европе «малым оледенением», особенно в Германии и Нидерландах… и что этот Георг?

Ф а у с т: ты обменял его душу на бессмертие, коротенькое такое бессмертие.

М е ф и с т о ф е л ь: да, удачная вышла сделка.

Ф а у с т: я готов пойти дальше.

М е ф и с т о ф е л ь: куда?

Ф а у с т: если у меня есть то, что вы все называете душой, я готов продать её за дорождение, за небытие. Мне глубоко противно быть чьим-то рабом или вассалом. Только в небытие — мы подлинно братья. Я хочу туда.

М е ф и с т о ф е л ь: вряд ли я смогу это сделать… впрочем… почему бы не попробовать? Самому интересно, как это выглядит.

Ф а у с т: уверен, что неплохо. Попробуй, у тебя должно получиться.

Вспышка темноты. Кубик пуст — Фауста больше нет. Оба монитора медленно гаснут.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.