Почти сутки тащился к Москве эшелон. Часами держали на запасных путях сортировочных и разъездов. И вот наконец Москва, но выгрузили нас не на вокзале, а у черта на куличках, в конце гигантской станции Москва Сортировочная, и оттуда шли километр по стрелкам и шпалам, пока не выбрались на шоссе к трамваю.

Воспоминания

Марк Шехтман

Продолжение. Начало

ВОЕННАЯ КАФЕДРА МАТИ

Гнусавый, с отвислой нижней губой и мутными, слезящимися гла­зами палача и садиста подполковник Раздеришин гордо носил значок «Щит и меч». Другие награды он не прикалывал, а может, их и не было. Сменить заслуженному чекисту форму — и на «Мосфильм»: лучшего исполнителя роли гестаповца не найти. Во всяком случае в кино от него было бы больше толку. Однажды Раздеришин рассказывал о геро­ической обороне Тулы. Веселый, импульсивный Володька Расчетнов, успел повоевать, остался беспартийным, помнил, что происходило осенью 41-го под Москвой, но держать язык за зубами не научился.

— Знаем, какая там была оборона: сначала убежали наши, а как при­шла зима, убежали немцы, — ляпнул он и засмеялся. Раздеришин побе­лел, нижняя челюсть его затряслась от возмущения, заикаясь и брызгая слюной, он, нет — не закричал — зашипел, как гадюка.

— Я не знаю, где вы, молодой человек, тогда были, но мы никому не позволим огульно охаивать нашу армию.

— Интересно, где ты, падло, сам тогда отсиживался, — тихо провор­чал Володька. Самое странное, что стычка эта осталась без послед­ствий. Не хотел Раздеришин лишнего шума.

Полной противоположностью был милый, добрый, несколько ста­ромодный и по-стариковски беспомощный полковник Бунин, или про­сто «Буня», как ласково называли его студенты.

Преферансист и прожигатель жизни капитан Барановский препо­давал военную топографию. Он обладал дремучей карабасовской боро­дой, которая компенсировала отсутствие волос на его отполированной лысине. Лицо гладкое, но под развратными желтыми глазами набух­шие (от кокаина?), морщинистые, как шагреневая кожа, мешки. От его трофейной японской авторучки с огромным баллоном для чернил, как от бомбы, шарахались студентки. Однажды Барановский вывез нас на станцию Долгопрудная для практических занятий. Мы наносили на карту характер местности и ориентиры. «Это какой лес, молодой или старый?» — спросил капитан. «Пожилой», — подумав, ответил веселый Володька Расчетнов, и все, включая Барановского, расхохотались. Пос­ле приятной прогулки в весеннем лесу наша группа вышла к железной дороге. У рельсов собралась толпа. Тело в синей гимнастерке, отрезан­ные голова и босые ноги (кто-то успел уже разуть, даже носки снял) сложены в стороне пирамидой. Оказалось, что под утро бандиты бро­сили под поезд лейтенанта местного отделения милиции. Мы снова углубились в лес, прошли несколько километров, и когда в конце дня вернулись на станцию, труп несчастного милиционера так и лежал не­прикрытым. В поезде Барановский пытался нас развлечь, рассказывал анекдоты, шутил, но трудно было забыть брошенный у рельсов труп.

В Долгопрудной пришлось побывать еще раз. На выделенной пло­щадке МАТИ организовал прогазовочную станцию. Здесь стояли не­сколько истребителей ЯК-9. Колеса шасси заторможены, к хвосту при­вязаны тяжелые чугунные отливки. Студенты по очереди залезали в кабину, пристегивались и по команде стоящего на крыле летчика-ин­структора включали двигатель, меняли режим работы. Можно было поработать штурвалом — покачать элеронами, выпустить закрылки, по­играть рулем поворота. Я подошел к самолету сзади в тот момент, когда двигатель набрал обороты. Струя от винта сбила с ног и покати­ла, как бревно, по мокрому бетону.

Досуг Барановский проводил, переодевшись в штатское. В общест­ве приятных дам он посещал театры, концерты и еще кое-какие заве­дения. «Что-то часто стал я встречать вас в злачных местах», — сказал однажды на занятиях Эрику Ходоровскому чернобородый капитан. «И я вас тоже, товарищ капитан», — улыбнулся находчивый Эрик. Злачных мест в столице оставалось не так уж много. Первое — в центре Москвы, на улице Горького — «Коктейль-холл», в популярном анекдоте переиме­нованный в «Ерш-избу». В те недобрые годы иностранные названия повально заменяли русскими. «Геликоптер», например, превратился в «вертолет» — слово совершенно нелепое, вроде «мокроступа». Если бы только это! Перевели с немецкого на русский почти всю принятую еще при Петре Первом техническую терминологию. Не всех это приводило в восторг. Перед тем, как произнести новые, «истинно русские» назва­ния, лекторы делали многозначительные паузы, то ли чтобы подчерк­нуть их важность, то ли с иронией — понимай, как хочешь. Но в кон­спектах мы все записывали по-старому — рука не поворачивалась пи­сать вместо «анкера» — «якорь». Переиздать всю техническую литера­туру еще не успели.

Памятник Пушкину готовились перенести на другую сторону ули­цы Горького. Его окружили забором, что-то копали и бурили. Анекдот по этому поводу появился такой: «Что там копают?» — «Под Пушкина подкапываются — не космополит ли». — «Чего вдруг? Он-то здесь при чем?» — «А он где-то написал, что за морем житье не худо». Анекдот мог дорого обойтись рассказчику. Еще анекдот, связанный с памятни­ком поэту. Первое место завоевал следующий проект: на высоком пье­дестале Иосиф Виссарионович. Кисть правой руки, как у Наполеона, за бортом длинной, до земли шинели. В опущенной левой — томик Пуш­кина. Но рассказывать эти анекдоты я уже остерегался.

…Просидевший всю войну военпредом в Чикаго полковник Киселев привез роскошный «форд» и белозубую, во весь рот американ­скую улыбку на румяном, тщательно выбритом лице. Никто лучше Ки­селева не умел вывязать галстук — он позволял себе приходить на рабо­ту в штатском. Четыре года в США не проходят бесследно, накладывая неуловимый лоск и элегантность. Чем-то похож на Киселева профес­сор Успенский с кафедры режущих инструментов. Он тоже провел всю войну в США, принимая по ленд-лизу оборудование. Оба они в одеж­де, манере держаться, говорить и особенно в умении слушать и слы­шать собеседника выделялись среди преподавателей…

Обладатель дачи, собственной яхты, автомобиля и (по его словам) парка металлообрабатывающих станков, полковник Воротников — по прозвищу «Рубашкин» — считался мастером на все руки. Кампания про­тив космополитов привела его в недоумение. Кто такие космополиты, кому они мешают — Воротникову не ясно. Он даже не знал, что означа­ет это слово. «Я никакой не космополит, — говорил он, — но не могу понять, для чего вдруг принялись менять терминологию. Как перевести на русский понятия: хонинг, лаппинг, суперфиниш? — Эти любимые его слова обозначали виды сверхточной доводки поверхностей металлов, и Воротников произносил их с благоговейным трепетом. «И если бы только в технике, — продолжал он. — Моя дочь работает в торговле. Она рассказала, что принято решение переименовать разные сорта сыров и даже булки. Кому мешали французские булочки? Теперь они станут городскими. Зачем?» Но, по крайней мере, один термин изменен не был: в первых числах марта 1953 московское радио в сообщении о со­стоянии здоровья умирающего вождя упомянуло «дыхание Чейн — Стокса«. А «Коктейль-холл» выдержал все нападки советской инкви­зиции и, не понятно почему, был закрыт уже после смерти Сталина. Тогда вакханалия переименований закончилась, начали возвращать привычные технические термины, а по радио транслировать неуклю­жие (для хромоногих, что ли?) фокстроты. Видно, сильна была инер­ция в каких-то механизмах власти…

Низенький, корректный, почти никогда не улыбающийся майор Прицкер занятия вел либерально, не придираясь по пустякам, лишнего от студентов не требовал и зачеты превращал в беседу. Он не столько спрашивал, сколько старался объяснить студенту, как ответить на воп­рос. Тогда военные специальности обязаны были получать и девушки. В нашей группе оставалась только веселая и симпатичная Надя Пояр­кова. Этим ее достоинства, и ограничивались. В самолетах Надя не по­нимала ничего и ни на один из корректных вопросов Прицкера отве­тить не могла — не для нее были такие дисциплины.

— Ну, хотя бы это — что такое, вы можете сказать? — раздраженно (таким я его еще не видел) спросил майор, ткнув указкой в схему гид­равлики привода шасси.

— Прицкер, — после длительного раздумья ответила Надя и покрас­нела.

— Нет, милая девушка, вы не правы, — грустно произнес майор. — Прицкер это я… — он приставил к груди палец, покачал головой и пос­ле паузы добавил, — а то, что я показал, называется штуцер.

…В зале, где изучали авиационные двигатели, было на что посмот­реть. На стендах расположились V-образные двигатели Климова, двух­рядная звезда Микулина и ее американский прообраз «Райт-Циклон», французские, английские, немецкие. Типовые узлы двигателей на чет­верть разрезаны, сечения выкрашены красным. На белых щитках тех­нические характеристики. Но все это великолепие потускнело, когда у стены поставили первенца новой авиационной эры: немецкий турборе­активный двигатель JUMO-004. Косная военная кафедра опередила учебную программу факультета авиационных двигателей, где препода­вали поршневые и до реактивных не дошли. В этом JUMO все иначе. Нет поршней, цилиндров и клапанов, шатунов и коленвала. Двигатель прост и удобен. Чуть тронешь лопатку — и многоступенчатый турбо­компрессор начинает беззвучно вращаться. Упакованный в элегантный цилиндр двигатель и был ответом на вопрос, что происходит в авиа­промышленности, почему наша специальность остается невостре­бованной. Кстати, турбореактивный красавец JUMO-004 тоже остался невостребованным. В первых серийных советских Миг-15 и Миг-17 применили английские двигатели «Nin» и «Dervent».

…Новый начальник военной кафедры, проспиртованный насквозь генерал, Сталинскую премию, генеральские погоны и штаны с широ­кими красными лампасами получил за удачный проект двигателя в ЦИАМе, где был начальником установки. Распухший багровый нос и багровую, пупырчатую кожу на лице он приобрел там же: установка работала на чистейшем этиловом спирте — идеальном топливе не толь­ко для двигателей внутреннего сгорания, но и для многочисленного персонала Центрального института авиационного моторостроения. Война тем временем закончилась, проект двигателя остался невостре­бованным, и, продержав для приличия пару лет в ЦИАМе, новоиспе­ченного генерала-лауреата спихнули к нам в МАТИ.

Встречу начали готовить за несколько дней. Репетициями наши полковники остались довольны, но не переставали повторять: «Отвечая на приветствие, ни в коем случае не говорите «товарищ генерал-май­ор», только «товарищ генерал». Отрапортовать в день торжественной встречи поручили студенту Иванову. Фронтовик Толя Иванов окончил войну капитаном и на институтских вечерах появлялся в темно-зеленой диагоналевой гимнастерке с тяжелыми орденами Богдана Хмельниц­кого и Красного Знамени. За что он получил высокие награды — неиз­вестно. Чем-то напоминал он подполковника Раздеришина, только рос­том поменьше, и у него всегда текло из ушей и носа.

«Встать!» — заорал Толя хрипло и гнусаво. «Смиррррно!» — отрапор­товал генералу, щелкнул каблуками и, лихо выполнив поворот «кру­гом», вернулся на свое место. Честь он не отдал — помнил армейскую заповедь: «К пустой голове руку не прикладывают». На лицах генераль­ской свиты засияли удовлетворенные улыбки. «Здравствуйте, товари­щи студенты!» — не очень уверенно произнес генерал — сам он был еще более штатский, чем мы. Заранее предвкушая успех, наша группа бод­ро гаркнула: «Здравия желаем, товарищ генерал!» Но в наступившей тишине огненно-рыжий Аркашка Манькин сверкнул из-под толстых очков золотыми челюстями и все-таки проблеял: «-майор!» Студенты и полковники напряженно замерли. Толя Иванов согнулся пополам и схватился за голову. И тогда мы, увидав смущенную улыбку генерала, расхохотались. Свекольно-багровые щеки генерала затряслись от сме­ха, и он вышел со своей свитой.

* * *

Перед госэкзаменом четвертый курс послали на практику в Бори­соглебское училище истребительной авиации. Война давно закончи­лась, но везли нас в таких же телятниках, как в 41-м на Урал. Училище оказалось с небольшой город, на километры раскинулся аэродром, лет­чики ездили к самолетам на машинах. В город выпустили два раза, и этого нам хватило: ничего интересного. Скучные, пыльные улицы, в садах прятались одноэтажные дома. Кинотеатр, школы с обвалившейся штукатуркой, в центре пустой универмаг. У пивных бесцветные, не­бритые мужики в надвинутых на глаза кепках и с обязательным, при­липшим в углу рта окурком. Но женщины и девушки в этом городе не такие, как везде: широколицые, статные, с высокой грудью и на удив­ление длинными ногами, веселые, необыкновенно приветливые.

— Вот, что значит «белгородско-костромская порода», — смеялся Лева Кривицкий. Он успел повоевать, знал жизнь и видел многое в России, Румынии, Болгарии. Это его выражение осталось в памяти на­долго. Через много лет я увидел таких женщин в Воронеже. В краях к югу от Москвы когда-то возникли вольные поселения беглых крестьян, где и сформировался южно-русский тип свободных землепашцев. Они поколениями не знали прелестей крепостничества — плетей, палок, из­нурительного труда на господ. Заставы сдерживали татарские набеги, и поселенцам позволяли жить, как они хотели.

…Среди курсантов, кроме поляков, румын и чехов, — албанцы, мон­голы и, к нашему удивлению, югославы. Эти, поверив сталинской про­паганде, остались в СССР после разрыва отношений. Албанцы — спо­койные, скромные парни. К югославам не приближаются. Неприязнь взаимная. Монголов видим впервые. Они как на подбор высоченные, массивные и необузданные гиганты. Не удивительно, что Чингисхан с такими воинами дошел до Венгрии. Я видел, как четверо патрульных с трудом скрутили разбушевавшегося пьяного монгола. Потом он чуть не разнес камеру гауптвахты. Ему было с кого брать пример: пьянство в училище такое же, как в русских провинциальных гарнизонах, опи­санных в «Поединке» Куприна. Аромат перегара повсюду.

Вечером мы вчетвером вышли пройтись по центральной аллее учи­лища. Навстречу, слегка пошатываясь, шел капитан.

— Кто такие? — не ответив на приветствие, строго спросил он.

— Группа студентов из МАТИ на практике, товарищ капитан, — от­чеканил Зяма Абезгауз, прошедший войну ветеран.

— МАТИ? Что еще за МАТИ такой?

— Московский Авиационный Технологический Институт.

— Не знаю такого. В Москве МАИ, это мы знаем, в Воронеже ВАИ, в Куйбышеве КАИ, в Харькове ХАИ (здесь, после паузы, капитан почему-то произнес «У» вместо «А»), а МАТИ не знаем. Куда идете?

— В сортир, товарищ капитан, — четко отрапортовал Зяма.

— МАТИ, мать его ети, слушай мою команду! Построиться по два и шагом марш! — приказал капитан, икнул и пошел своей дорогой.

— Ну и ну! — только и сказал Зяма.

Мы стали присматриваться к офицерам и обнаружили: нетвердая походка по вечерам совсем не редкость. Речью тоже владел не каждый.

…По тускло освещенной аллее шел усталый пожилой полковник. Голова грустно склонилась на грудь, плечи опущены. Стало жаль его. «Давайте отдадим честь левой рукой», — предложил я. Мы перешли на строевой. Полковник удивленно поднял голову и заулыбался. Печатая шаг, мы дружно вскинули левые руки и лихо откозыряли. Полковник, растроганно ответил… левой рукой, пошел дальше, замедлил шаг, ос­тановился, удивленно посмотрел на свою левую руку, поднял ее, опус­тил, снова поднял, заглянул в ладонь и, сообразив, в чем дело, послал отборные матюги. Но догонять не стал — куда ему.

…Командование над студентами принял майор Баклан. Он препо­давал бомбометание, которое за крутой нрав майора курсанты называ­ли «бакланометанием». Узнав, что я рисую, Баклан приказал подгото-вить стенгазету, на три дня освободил от занятий и привел в класс, где занимались курсанты.

— Перед вами, — сказал майор, — представитель высшей научной власти. Прошу обеспечить ему бумагу, кисти, краски и все, что он по­требует еще.

Курсанты без лишних слов принесли все необходимое, но только я начал работать, майор появился опять.

— Ты мне сделай так, чтобы на первом плане была нарисована песня про самолеты, а потом уже все остальное.

— А как это должно выглядеть, товарищ майор?

— Ну, что, не понимаешь простых вещей? Впереди песня, а за ней летят самолеты. И чтобы много, понял?

— Постараюсь, товарищ майор.

— Да ты уж постарайся, пожалуйста, — с иронией сказал Баклан. — Здесь тебе не нисвертет — здесь головой работать надо.

В дальнейшем мы слышали этот «нисвертет» множество раз. Май­ор повторял его как по любому, так и без всякого повода. А с газетой пришлось мне постараться и «поработать головой». В результате на синем с белыми облаками небе появились эскадрильи краснозвездных истребителей. Эту грандиозную композицию я расчертил нотными ли­нейками, добавил скрипичные ключи и наугад наляпал жирные хвоста­тые точки — ноты. Майор был в восторге: «Вот видишь, подумал и — по­рядок». Он долго смотрел на ноты и вдруг разоткровенничался: «Ты но­ты знаешь? Нет? Так скажу тебе честно, в нотах я тоже, ну, ни хрена не понимаю, а играть умею. Не веришь? — спросил он, заметив дымку со­мнения в моих глазах. — Ты пока, давай, работай, а я тебе покажу».Он скоро вернулся, в руках гитара с большим розовым бантом на грифе. С такими гитарами провинциальные сердцееды завоевывали сентимен­тальных вдовушек, и я ожидал услышать душещипательный романс. Баклан поставил на табуретку правую ногу и заиграл… «Турецкий марш» Моцарта. Играл он, не глядя на струны, виртуозно, легко, и без тени напряжения, даже лихо. Не каждый профессионал мог бы так вос­произвести, да еще на семиструнной гитаре, эту не простую пьесу. В классе были еще несколько курсантов, и мы, не сговариваясь, заапло­дировали. Майор высокомерно улыбнулся и ушел.

Не знаю, в чем причина, но отношение к нам офицеров было, мягко говоря, прохладным. Редко кто упускал случай поддеть, показать, что на самом деле представляют собой «столичные интеллигенты» рядом с будущими воинами — курсантами училища. Но был один офицер, кото­рый носил фуражку не с голубым, как у летчиков, околышем, а с зеле­ным. Главный врач училища, майор медицинской службы казался нам своим. Перегаром от майора не несло, говорить с ним было приятно. И сам его вид, открытое приветливое лицо, речь вызывали симпатию, располагали к откровенности. Майор внимательно расспрашивал о сто­личной жизни, и чувствовалось, что здесь, в провинции, ему очень не хватает концертов, театров, выставок и музеев. Как-то, заметив, что я разговаривал с врачом, Зяма Абезгауз сказал: «Чтоб ты знал: в любой части врач — самая главная сука. Запомни это, будешь в армии — приго­дится!» Я не поверил Зяме тогда, но…

В тот день майор медицинской службы был дежурным по училищу. Началось все с обеда. В столовой дежурил Петька Стрыгин, подхалим и зануда, кроме фронтовиков, единственный на курсе коммунист. Из-за пустяка повздорив с товарищем и посланный по всем известному адре­су, Стрыгин не постеснялся пожаловаться майору. Вечером, построив­шись, как обычно, на поверку, мы ждали команды: «На вечернюю про­гулку, правое плечо вперед, шагом марш!». Но майор разразился длин­ной и нудной речью о дисциплине в армии, описал сегодняшний скан­дал с дежурным по столовой и закончил такими словами:

— За такие поступки в действующей армии расстреливали на месте!

— Ха-ха-ха! — негромко, но вполне отчетливо произнес стоящий сза­ди Савин — приблатненный, одесского типа парень.

— Кто смеялся? Выйти из строя! Два шага вперед! — с металлом в голосе отчеканил майор. Гробовое молчание было ему ответом.

— Кто смеялся, я спрашиваю?! — Так повторилось семь раз подряд. Стоявший слева отличник Поляков тихонько заныл: — Почему весь коллектив должен страдать из-за одного?

— А ну, заткнись, сука, — сипло прошипел Савин у меня за спиной, — хочешь темную получить?

Диалог этот прервал звенящий голос майора. Он явно провоцировал виновника:

— Товарищи курсанты! Среди вас есть один, который своим поведе­нием позорит звание советского студента. Я публично заявляю ему: ес­ли он не выйдет сейчас из строя, если не хватит у него на это смелости, он трус и подлец! — Последние слова прозвучали как вызов на дуэль.

— Пошель на х…! — Просипел в ответ совсем уже тихо, но отчетливо Савин.

Те, кто стояли близко, напряженно замерли. Услышал майор? Как он теперь поступит?

— На вечернюю прогулку, правое плечо вперед, шагом марш! — раз­далась долгожданная команда, от сердца отлегло и, так и не узнав, при­творился майор или в самом деле не услышал ответ Савина, мы заша­гали по темным улицам славного города Борисоглебска.

— Запевай! — скомандовал майор, и запевала Бальмонт не заставил ждать: «Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится, уг­рюмый танк не проползет — там пролетит стальная птица.» — «Пропел­лер, громче песню пой, неся распластанные крылья. За вечный мир, в последний бой летит стальная эскадрилья!» — радостно подхватили мы припев.

— Благодарю за хорошую песню! — раздался голос майора.

— Служим Советскому Союзу! — дружно проорали мы и разошлись довольные, что неприятный инцидент закончился.

Но мы ошибались: только улеглись и погасили свет, в дверях воз­ник силуэт офицера. «Абезгауз! К дежурному по части!» Бывалый сол­дат Зяма моментально оделся, вышел и через несколько минут вернул­ся. За ним вызвали следующего по алфавиту. В дежурке, кроме врача, сидели Баклан и капитан, которого мы раньше не видели — особист, на­верное. Первый вопрос был тот же: «Кто смеялся?» Затем вопросы по­сыпались с разных сторон: «где ты стоял», «кто был рядом, слева, спра­ва, спереди, сзади», «откуда был слышен смех», «что еще слышал», «кто, по-твоему, мог это сделать». Спрашивали и о конкретных студен­тах. Каждого старались запугать и запутать. Офицеры сверяли ответы со схемой, отмечая, кто где стоял. Ночь напролет продолжался спек­такль. Ребята ждали своей очереди уже заранее одетыми. Я попал под утро и успел хорошо продумать ответы. На первый вопрос ответил, что вообще смеха не слышал.

— Как «не слышал»? Ты, что, глухой? — спросил капитан-особист.

— Нет, я просто устал, задумался и услышал уже, когда товарищ майор спросил «кто смеялся».

— Ты так всегда внимательно слушаешь, когда стоишь в строю? — почувствовав добычу, оживился капитан.

— Товарищ капитан, я внимательно слушаю инструктаж и команды офицеров, а то, что кто-то ляпнет в стороне, могу и не услышать.

Особист долго, словно запоминая, смотрел мне в глаза, потом обер­нулся к Баклану. Тот чуть кивнул и сказал:

— Свободен.

На допросе побывали все, кроме одного — виновник происшествия в столовой уже сидел «на губе». Спокойно вернулся и Савин — студенты и даже отличник Поляков повели себя достойно. Но долго не проходи­ло гадкое ощущение от предательства интеллигентного майора.

…Закончились занятия в классах, невероятно нудная марксистско-ленинская подготовка, работы на аэродроме, где на истребителях МИГ-15 мы меняли шасси. Остались только стрелковая и боевая такти­ческая подготовка. Стрельбы в тире и на полигоне прошли без проис­шествий, если не считать легкую боль в не привыкшем к отдаче правом плече. На следующий день нас разделили на «красных» и «синих», вы­дали саперные лопатки, подсумки, фляги, винтовки образца 1891\30 года и по нескольку обойм холостых патронов.

— Учтите, — сказал пехотный лейтенант, — при выстреле в упор даже холостой патрон опасен. Стрелять с расстояния не ближе десяти мет­ров. Стреляные гильзы собрать и предъявить. Все поняли?

— Так точно, товарищ лейтенант!

Занятия проходили в лесозащитной полосе — очередной сталинской панацее сохранения посевных площадей. На ней высажены дубки вы­сотой сантиметра два — в траве их сразу и не заметишь. Дубки вырастут и защитят посевы от степных суховеев. Первым делом — каждому око­паться.

— Смотрите внимательно, — предупредил лейтенант, — ни в коем случае не повредите посадки!

Копать в рыхлом песке нетрудно, но за это пришлось дорого запла­тить: в окопе оказался источник гнилой воды. Она сочилась со стенок, издавая отвратительный запах. Перейти на другое место — поздно: «красные» начали постреливать, мы должны отвечать. Вонючая, темно-коричневая вода заливалась в сапог. Это я бы еще выдержал, но на за­пах слетелись большие полосатые осы, и не было от них спасения. Они гудели перед глазами и садились на лицо, шею. Вместо того, чтобы от­стреливаться, пришлось, оставив винтовку на бруствере, обеими рука­ми отгонять ос. Вот почему я обрадовался, когда «красные» пошли в атаку, и первым выскочил из окопа. Вместе с осами за мной поднялись в контратаку остальные «синие». «Красные» быстро приближались. Прямо на меня, направив примкнутый штык, мчался Поляков. Помню его широко открытый, черный рот: «Уррра!» — орал он. Когда между нами оставалось метра три, я успел выстрелить — иди знай, что он может выкинуть, этот хренов отличник! Еще и вправду приколет! Выстрел его остановил, он опустил винтовку. Осы грозно гудели над головами. «Ты убит!» — закричал Полякову бежавший к нам лейтенант. И мне: «Я же предупреждал не стрелять ближе, чем с десяти метров! Сдать патроны!» Лейтенант был по-настоящему разгневан, но просту­пок мой остался без последствий — еще несколько дней и мы уедем.

…Пришел наконец долгожданный день. Сдали форму и, переодев­шись в штатское, с Бакланом во главе, строем отправились на вокзал. Пусто было в голове, но когда шагавший впереди оркестр училища за­играл марш «Прощание славянки», под сердцем вдруг что-то шевельну­лось. Неважно хорошо или плохо было в училище, но за два месяца я оставил частицу себя там, среди пьяных офицеров, хамелеона-врача, грустного полковника, курсантов, вместе с которыми работал на аэро­дроме, среди монголов, албанцев, югославов. И еще частица останется с Левкой Кривицким, Зямой Абезгаузом, Савиным, с теми, кто вернет­ся потом в МАТИ, с отличником Поляковым и даже с молодым комму­нистом Стрыгиным.

Вокзал. На запасном пути ожидают те же телячьи вагоны. Баклан поднялся прощаться. Пожав каждому руку, он разразился напутствен­ной речью и, пожелав успешного окончания института, добавил, что рад нашим, нужным стране специальностям авиационных инженеров.

— А кому нужна, например, такая специальность, как художник? Что он может сделать для обороны страны? — закончил майор.

Ну, и сволочь! И это в благодарность за газету, над которой я проси­дел три дня, за твою идиотскую «песню про самолеты»! Я не мог про­молчать и поднялся:

— Товарищ майор! Мой отец был художник и призыву в армию не подлежал не только по возрасту, но и по закону: вы, наверное, не зна­ете, что правительство ценило эту специальность и даже во время вой­ны берегло художников, писателей, актеров. Но отец пошел доброволь­цем в московское ополчение и погиб, защищая столицу.

Баклан взглянул в мою сторону пустым, словно меня вообще не су­ществовало, взглядом и повернулся к ребятам.

— Всего вам хорошего, товарищи студенты, — сказал он и ловко спрыгнул на щебенку.

— Будете в Москве, заходите, товарищ майор, — льстиво улыбнулся комсомольский подхалим Володька Домарев. Ну, зачем это ему? Он знал историю моего отца и мог бы удержаться от подхалимажа, когда оскорбили товарища. На том и закончилась короткая моя ностальгия.

Почти сутки тащился к Москве эшелон. Часами держали на запасных путях сортировочных и разъездов. И вот наконец Москва, но выгрузили нас не на вокзале, а у черта на куличках, в конце гигантской станции Москва Сортировочная, и оттуда шли километр по стрелкам и шпалам, пока не выбрались на шоссе к трамваю.

…После госэкзамена студентам присвоили звания младшего лейте­нанта. Тем, кто воевал, на звездочку больше — лейтенанта. Звание лей­тенанта получил и бравый «капитан» Толя Иванов: оказалось, что в ар­мии был он младшим сержантом, а ордена надевал тайком отцовские. Теперь Володька Расчетнов обращался к Иванову не иначе, как «това­рищ капитан». Толя зеленел от злости и отворачивался.

К четвертому курсу военные дисциплины для девушек отменили и наша симпатичная Надя осталась без воинского звания, так и не поняв, чем отличается штуцер от Прицкера. А еще через год состав кафедры полностью сменился. Исчезли милые «Буня» и Воротников-Рубашкин, проспиртованный насквозь генерал (-майор!), грустный майор Прицкер и всегда улыбавшийся полковник Киселев. Чернобородого Карабаса — капитана Барановского сменил скуластый полковник Зазымов. Из вете­ранов остался только Раздеришин.

Перемены не ограничились военной кафедрой — это было только начало. Но продолжения реформ увидеть не довелось — нас перевели в МВТУ, где порядки были совсем другие, а МАТИ так в памяти и сохранился либеральным.

Продолжение