Ефим Гаммер: Вторая абсорбция — армейский вариант

Loading

Ровно в полночь, словно по сценарной разработке Хичкока, у въезда на базу, метрах в трехстах от меня, раздались истошные крики и клацанье затвора. С металлическим лязгом ворота распахнулись, и на лунную дорожку, скользящую по гудронке, от будки охранника ко мне, выехал армейский «газон».

Вторая абсорбция — армейский вариант

(Повесть ассоциаций израильской жизни)

Ефим Гаммер

1

— Без прошлого нет будущего, а настоящее — проходной момент жизни, — так говорил на первом построении нашей роты старшина Милкинг, сын Владлена Григорьевича, по доносу которого был арестован в 1945-ом мой дядя Фима. Тот самый Габи из Кирьят-Гата, которому я двинул по «чайнику», когда он приставал к Лиоре.

— Горизонт уходит, ты за ним, — мелькнула во мне светловская строчка и укатилась в потемки подсознания, откуда дохнуло болотным смрадом.

Подобную ситуацию не пожелает себе ни один «салага» любой армии мира, разве что какой-то умник-придумник, носящий в походном ранце шекспировский жезл драматурга и стойкое, как оловянный солдатик, желание прочувствовать на себе зарождение и развитие конфликта — основы основ пьесы. Но я пьес не писал, а с воинской службой был связан нержавеющей проволокой, сплетенной из драгметалла молодости.

9 ноября 1964 года, в девятнадцать мальчишеских лет, положив шевелюру под стригущее наголо лезвие, я превратился из вполне приличного студента Рижского политехнического института в рядового-необученного мотострелкового полка 1-й гвардейской танковой дивизии, 11-й ударной танковой армии. И попал на довольствие с попутным прохождением службы в элитное подразделение — Калининградскую спортроту, которой командовал капитан Таранда, по всей вероятности, отец знаменитого на весь Союз балетмейстера Большого Театра.

Мне вручили автомат Калашникова. Сказали, что его изобрели «во имя мира во всем мире» и кинули в мясорубку воинской выучки, чтобы в кратчайшие сроки я освоил науку убивать без содрогания и промаха — навскидку, с колена, стоя и лежа. В цепи и колонне, в одиночку и в паре. В небе, на суше и воде.

К счастью для девятнадцатилетнего пацана, убивать мне никого не пришлось. Однако это не помешало принять присягу и вместе с пожатием руки старшего по званию офицера получить у полкового знамени доброе напутствие: «Теперь ты вправе отдать жизнь за Родину!» Можно подумать, прежде Родина сомневалась: бросать или не бросать столь мелкого щуренка в котел с кипящей водой, где варится уха войны.

Родина не сомневалась, я не сомневался. А опыт, который копился за пазухой, в припрятанной от всяких искусителей душе, учил военным премудростям: главная — лишний раз не попадаться на глаза старшине роты, он всегда найдет срочное дело.

И вот теперь, когда внезапное воспоминание о минувшем магнетически вытащило на поверхность главное правило советской воинской службы, я узнаю в старшине моей, уже израильской роты, Габи Милкинга, того необузданного парня из Кирьят-Гата по кличке «Оторви да брось», кто приревновал меня к своей соседке Лиоре. Хороший пролог для пьесы на армейскую тему? Что ж, готов продать любому драматургу немедленно вместе с главной ролью в этом спектакле. Я ведь, как сказывал, пьес не пишу и драматургических конфликтов в жизни своей не изыскиваю. Мне бы тишь да гладь. Но… как там сказал поэт? «Покой нам только снится». Само собой, не по нашему адресу сказал поэт, хотя и родными русскими словами. Нам теперь спать, если и выпадет, то не более пяти-шести часов в сутки: служба! По-местному — «тиранут», по-нашенски — «курс молодого бойца».

— Ать-два! Ать-два! Правое плечо вперед! Запевай!

Запели:

«А для тебя, родная,
Есть почта полевая.
Прощай, труба зовет.
Солдаты, в поход!»

— Отставить русский!

«Азохен вей, азохен вей!
Их бин аид, а ты еврей!»

— Отставить идиш! Петь на иврите!

«Они хаяль вэ ат хаэлит.
Олям шели Кинерет.
Кине-е-рет, Кине-е-рет,
Кинерет — елед-пелед!»

(«Я солдат и ты солдатка.
Мой мир — Кинерет.
Кине-е-рет, Кине-е-рет,
Кинерет — чудо-ребенок!»)

— Кто сочинил?

— Анахну — мы!

— Умы!

— Мы умы, а вы — увы!

— Не шали в строю! Запевай!

«Если армия прикажет,
Мы умом всех поразим.
Всех врагов утопим в каше,
И ее — ам-ам! — съедим».

— Отставить русский! Продолжай на иврите!

Но спонтанного продолжения не последовало. Ивритский словарный запас не бесконечен, у нас он на первом куплете иссяк.

2

Наша рота представляла собой великое единство русскоговорящих мужиков от 25 до 45 лет. Мне было 37, и я находился как бы между двух возрастных бережков. Но куда ни пристань, все равно — старик. Это мне не подходило. На призывной пункт я пришел по собственной инициативе. В июне 1982 года. На следующий день после гибели на Ливанской войне Эйтана, паренька девятнадцати лет, талантливого саксофониста, ученика моего брата Бориса, преподающего джаз в Музыкальной академии имени Рубина в Иерусалиме. И попросился добровольцем. Рассказал о себе: действительную проходил в элитных частях Советской Армии, состоящих из спортсменов высшей квалификации. «В случае войны, — пояснил, — они превращаются в отряды специального назначения и совершают рейды по тылам противника. Цель? Уничтожение штабов, складов с боеприпасами и ГСМ, полевых аэродромов, взятие в плен и доставка по назначению «языков». Являюсь командиром одной из рейдовых групп, владею различными видами оружия, по-прежнему в «спортивной форме» — чемпион по боксу, физически вынослив, нагрузок не боюсь, готов к выполнению задания».

Выслушав меня, офицер из военкомата сказал:

— Добровольцев не берем. От них больше вреда, чем пользы. А вот в тиранут… на курс молодого бойца, — уточнил по-русски, — мы вас запишем. Ждите повестки.

И повестка пришла, рыжего цвета бумаженция, с предписанием — когда и куда явиться. Жену в губки, детей в щечку, и айда на автобус. А автобус-то автобус, десятый номер, в этот ранний час забит до отказа. И кем? Моими друзьями-приятелями, жителями Гило. Всем пришла повестка, все отныне не только мои соседи, но и — через час-другой — однополчане. Все свои, все тебя знают, как облупленного.

Руки в ноги, и вперед! Ать-два!

Ать-два! Привет, Валера Райдель!

Ать-два! Здорово, Мендель Шварц!

Ать-два! Хай-пхай, Мишаня Гольдин!

Что нового на литературном фронте, Изя Майер?

Цви Патлас! Как гастроли? Я все еще помню, что весь мир — театр, и люди в нем актеры!

А это кто? Ого! Пабло Колумб!

— Пабло! И ты с нами?

— А как же? Вы же меня выкупили!

— Больше в руки к Хунте не попадай!

— Не попаду! Пусть они ищут меня по-другому адресу.

— Ну-ну, уже одесские словечки в ходу? Это что? По принципу, с кем поведешься, от того и наберешься?

— От фамилии, хавер якар — дорогой мой друг. Забыл, что ли? По маме Кларе я буду из Розенфельдов.

— Я по бабушке Сойбе.

— Вот-вот. Я по маме, ты по бабушке. Значит, корень один у нас — общий. Родом из Одессы.

— Корень не в Одессе, Пабло. Корень в местечке Ялтушкино. Там чуть ли не половина населения носило фамилию Розенфельд. А потом… Потом, в сорок втором, их всех немцы вырезали. Я даже пытался узнать — кто возглавлял акцию? Обратился в фонд Симона Визенталя.

— Нашли?

— Есть один на примете, — уклончиво ответил я.

Вдаваться в подробности времени уже не было. Раздалась команда:

— Строиться!

3
О ЧЕМ ПИСАЛА РУССКОЯЗЫЧНАЯ ПРЕССА ИЗРАИЛЯ

Газета «Наша страна», №3286
Что представляют собой террористы

Если судить по сообщениям печати, можно сделать вывод, что ООП держало в Ливане 15000 человек. Примерно 1000 террористов было убито, 5000 находятся в Бейруте, 2000 находятся в районе размещения сирийских войск в Ливанской долине, 7000 террористов было захвачено силами ЦАХАЛа, эти террористы находятся в лагере возле Набатие.

Таким образом, осталась на свободе половина террористов, находящихся в Ливане.

Документы, захваченные в ЦАХАЛом, позволяют сделать такие выводы: с одной стороны, ООП создавала террористические банды, которые могли действовать партизанскими методами, а с другой, развивала военный аппарат.

Бюджет ООП (и об этом очень мало знают в Израиле) составляет 1 000 000 долларов в день. Член ООП получает ежемесячно 650 ливанских фунтов.

Полковник ЦАХАЛа подал в отставку

Пресс-секретарь ЦАХАЛа сообщил, что кадровый офицер-полковник, который служит в Ливане, командуя боевым подразделением, попросил, чтобы его освободили от исполняемых им обязанностей, поскольку его совесть не позволяет ему служить в Ливане.

Он сослался также на свое мировоззрение.

Как сообщил пресс-секретарь ЦАХАЛа, генерал-лейтенант Рафаэль Эйтан освободил этого полковника (фамилия не называется) от занимаемого поста.

Военный корреспондент газеты «Джерузалем пост» сообщает, что шаг полковника вызвал противоречивые отклики в армии: некоторые офицеры с похвалой отозвались о его гражданском мужестве, но другие говорили о том, что другие военнослужащие, ниже рангом, которые отбывают обязательную воинскую повинность, не могут поступить самовольно подобно полковнику, и обязаны выполнять приказы. Следовательно, поступок полковника неблаговиден.

Другая война: самое лучшее — ничья

Войну между Ираном и Ираком можно было бы назвать «комедией ошибок», если бы в этой войне не погибло 200 000 человек, так что скорее следовало ее назвать «трагедией ошибок».

Сначала президент Ирака Саддам Хусейн совершил ошибку, полагая, что Иран, где все еще бурлит революция, не сможет бороться против иракского вторжения. Поэтому он направил свои войска в Иран и намеривался захватить Хузестан — провинцию, большинство жителей которой арабы и в которой находятся богатые нефтяные месторождения. Иранцы вначале отступили, но потом им удалось отбросить иракские войска. Жители Хузестана, говорящие, правда, по-арабски, не взбунтовались против своих персидских правителей, и армии Саддама Хусейна в конце концов пришлось убраться из Ирана, нанесшего сокрушительные удары по иракским войскам.

4

Сложность — штука ложная, в особенности, когда просыпаешься с желанием освободить мочевой пузырь. Туда-сюда, и будь здоров! Главное не припоздниться. Тут тебе и команда на построение, а следом за ней утренняя пробежка.

Все-то хорошо, если не испарился опыт службы в Советской армии. Во мне не испарился. Посему, не теряясь в новшествах «полевой» жизни, я успел справиться с мелкими надобностями организма, и теперь на душе птички поют.

Под щебечущий распев пернатой сволочи, умеющей попутно гадить на голову, посматриваю с облегчением и чувством исполненного долга на менее расторопных, на Мишаню Гольдина, Изю Майера, и проказливо думаю на очень доступную тему. «Эх, вояки! Забыли первое правило: сначала по малой нужде, если не прихватит с большой, а марафет на зубы наводить — еще успеется. Так что приплясывай, не приплясывай, но отлить до команды «разойдись» не получится. А команды «разойдись» в ближайшие минут двадцать не последует».

И тут — батюшки-светы! — какое «разойдись, какое «по надобностям организма»? Ё-моё! Возглавляет пробежку девушка, одетая в спортивный костюм. Да-да, девушка, хотя звание у нее вполне мужское: инструктор по физической подготовке. Но мало того, что этот инструктор женского рода, «он» еще к тому же не просто «она», это… Ну, конечно же, Лиора из Кирьят-Гата, соседка моей тети Софы и… старшины нашей роты новобранцев Габи Милкинга, считающего ее своей невестой.

Здрасте — приехали! Ехали-ехали и заехали на парковку прямиком в любовный треугольник! Причем, огнеопасный, как бетонный дзот: каждая его «вершина» вооружена американским автоматом М-16. Хоть дуэль устраивай. Правда, я не Пушкин, Габи не Дантес, а Лиора не Наталья Гончарова. Да и Черной речки поблизости нет.

Вокруг нашей воинской базы совсем безводная местность, изрезанная лощинами и сопками. Край диковатый на взгляд городского жителя: редкие деревца, многочисленные кусты сорняка, какой-то саксаул под видом «перекати-поле», отвалы щебня и прочего битого камня. Поселений, вроде бы, поблизости нет. А что есть, так мимоезжие на верблюдах бедуины, ослиные крики — «и-а! и-а!» и нередкие выстрелы: то ли палят в воздух, согласно традиции, на арабской свадьбе, то ли по людям, из засады. Попробуй — угадай! Хотя… какое гаданье, когда пора ноги ставить — сначала мелкой трусцой, потом в разбег, потом в рваном темпе. К слову, таким нехитрым образом и кроссируют боксеры, вырабатывая «дыхалку». Мне подобные игры не в новинку, другим…

Мишаня пыхтит — не тренирован, сразу видно: в уголках рта слюна закипает.

Изя пол-банки коньяка принял на сон грядущий, вот и отдувается, бисерным потом исходит.

Пабло покрепче, пока что не сдает, держится вровень со мной.

— Тюрьма закалила? — спрашиваю.

— Тюрьма!

— Тогда давай спурт!

И рванул, оставив его позади. Обхожу Валеру, обхожу Менделя. Мой «ход конем» понятен. Разумеется, не конкурентам на дистанции. А только мне самому. Не рекорда жажду по свою душу, а догнать Лиору хочу, убежавшею от всей группы метров на десять, и… Что? Представиться? Удивить своим появлением? Ведь быть такого не может, чтобы не изучала списки призывников, не разобралась с самого начала, что я тут, на ее базе. Впрочем, может, и не изучала… Таких «новеньких гавриков» у нее, посчитай, наберется на две-три сотни.

— Лиора! — позвал я.

— Хаяль, тистом это пэ! (Солдат, закрой рот!) — отозвалась она, не оглядываясь.

И я заткнулся.

«У них тут свои порядки, — подумал, испытывая, надо признаться, огорчение. — В нашей бы армии…»

Тут мне стало смешно оттого, что запутался, не представляя, какую армию отныне называть «нашей» — советскую или израильскую. И как водится, «потерял ногу» от мозгового перенапряжения, понемногу отставая от красы ненаглядной, которая прежде, до призыва, любовно величала меня: «деда Фима».

Поначалу мне было как-то неловко. Ей было как-то неловко. Но почему-то — автоматически, что ли? — «деда» срывался с ее уст раньше моего имени. И она, немного смущаясь, добавляла следом — «Фима». Тогда была возрастная субординация. И она смущалась: «деда». Сегодня — армейская, и никакого смущения: «Солдат, закрой рот!»

5

Вечером, в полковом магазинчике-кафе по имени «Шекем», если прибегать к обиходному ивриту, когда я на пару с Изей Майером распивал израильский коньяк «Сток», меня окликнул незнакомый сержант: оказалось, вестовой из штабного корпуса.

— Хаяльчик! — (панибратское, «солдатик».)

— Ну?

— Командир вызывают.

— Что? — вспомнил я «запреты» советской армии. — И здесь пить нельзя? А зачем тогда продают?

— Чтобы покупали, — невразумительно ответил сержант.

— Примешь на грудь? — предложил ему Изя.

— Мне нельзя. У меня голова побежит.

— Побежит — не убежит. Догонишь и по морде дашь.

Изя налил в пластмассовый стаканчик на три четверти пальца.

Сержант обреченно вздохнул.

— Из меня не получится «руси» — (русский), — и все же, закрыв глаза, героически влил в себя обжигающий напиток.

— Получится! — утешил его мой приятель и похлопал по груди: — Хорошо пошла.

— Она еще ходит! — наш гость не понял застольного присловья и покрутил пальцем у живота. — Брр! Жжет!

— Перегорит! — я неохотно поднялся со стула, вскинул автомат на плечо.

— Ты там не задерживайся! — напутствовал меня Изя, и отлил во фляжку — про запас — грамм триста. — А то — не побрезгаю — все выпью.

Он пододвинул к себе чашечку с турецким кофе и стал рассматривать кашицу на дне, будто во время моей отлучки решил заняться прогнозами на будущее.

Чье будущее его интересовало? Собственное или мое? Мое! Иначе какого черта эта демонстрация? К тому же меня — не его вызывали к командованию. А что из этого выйдет никому не ведомо. Но ничего хорошего — это уж точно. Во всяком случае, такое умозаключение напрашивается в голову каждому, кому уже доводилось тягать солдатскую лямку. Изе доводилось. И мне доводилось.

— Вы служите, а мы подожжем, — нараспев произнес он, переврав песенные слова нашего детства из кинофильма «Максим Перепелица», и шутливо отдал честь.

Под обстрелом десятков глаз я пошел за сержантом к двери.

Вдогонку полетело:

— Без причины не вынимай, без славы не вкладывай!

«Кто это?» Оглянулся: не резервисты, «салаги-срочники».

— Попытайся с победой вернуться назад!

«Придурки! Чего неймется? Не на сабельную рубку иду».

И только войдя в кабинет командира, к которому меня вызывали, догадался — при чем здесь памятные надписи на булатном клинке.

«Без причины не вынимай…»

Гляжу, за столом женщина.

«Без славы не вкладывай…»

Гляжу, не какая-то посторонняя фрау-мадам, а самая настоящая Лиора, правда, уже не в спортивном костюме, а в офицерской форме.

— Солдат доставлен! Можно идти? — обратился к ней сержант.

— Свободен!

Дождавшись его ухода, Лиора подошла ко мне.

— Ма нишма? Что слышно?

Я гордо промолчал, поправляя ремень автомата.

Лиора прыснула, смешливо оттопырила губы и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала меня в щеку.

— Не сдавайся и держи фасон, как напутствовал Арон.

Рифмованные вирши моего папы, выданные в виде пароля к возобновлению почти родственных отношений в «чужеземной» дали от Кирьят-Гата, располагали, естественно, к домашней обстановке. Я и не удержался, спросил по-свойски:

— Чего же ты? «Тистом это пэ» — закрой рот…

— Армия и никакого панибратства, деда Фима, — ответила Лиора. — В армии ты солдат, а без армии… И я тебя люблю…

— Не здесь же.

— Везде. Но не за тем они бикашти (я попросила) тебя сюда.

— В ординарцы хочешь определить?

— Какие ординарцы? На задание. Сейчас набирается команда. Из тех, кто пройдет проверку.

— Семи смертям не бывать, а одной не миновать.

— Перестань, деда Фима! Ты мне никогда не простишь, если я тебе не расскажу. Пройдем в соседнюю комнату.

Из несгораемого ящика Лиора вынула папку с документами, а из нее две фотографии, размером с почтовую открытку: цветную и черно-белую.

— Ата макир (ты знаком) с этим типом? — показала мне цветную.

Я покачал головой, мельком взглянув на дядьку лет шестидесяти пяти с седыми, вытянутыми полоской, как принято у латиноамериканцев, усиками. Смуглое лицо с приметными скулами, лоб в продольных морщинах, глаза пытливые, подбородок квадратный и чуть выдвинут вперед.

— Пабло знаком, — сказала Лиора. — А с этим?

На черно-белом снимке была узнаваемая физиономия того же самого старикана, но омоложенного лет на сорок, правда, усики его видоизменились и топорщились квадратиком, под Гитлера. Да и сам он, если присмотреться повнимательнее, чем-то смахивал на него. — Кто это?

— В знаках СС разбираешься?

— Не те мы учили алфавиты.

— Гауптштурмфюрер.

— Фамилия…

— Фамилия пока не для прессы.

— Чего же тогда?

— А ничего! Посмотри! Посмотри еще раз!

— Лиора, давай без загадок.

— Помнишь? У Давида Липницкого…

— Ну?

— Ты посмотрел на фотку моего дедушки Исаака и…

— Узнал себя? Это?

— Это, аваль (но) не то. Узнай в этом гауптштурмфюрере…

— Себя?

— Деда Фима! Я серьезно!

— Не понимаю.

— Как же не понимаешь? Раньше, до того как ты узнал себя на фотке моего дедушки, ты думал, что тебя убили маленьким… немцы… в местечке Ялтушкино…

— Думал, мало ли о чем я думал.

Во мне внезапно прорезалось, что Лиора не зря завела разговор о местечке Ялтушкино, где фашисты в 1942 году, вырезали еврейское население и всех моих родственников, носящих девичью фамилию моей бабушки по отцу Сойбы Розенфельд.

— Ты его вспомнил? — настойчиво спрашивала Диора.

— Он?

— Да!

— Бабушка говорила… Акцию проводил, — я напряг память, но ничего не набегало. — Какая-то птичья фамилия.

— Фогель?

— Поющая птица, — уточнил я.

— Фогельзанг?

— Кажется…

— Тогда знакомься. Это он и есть, Эрнст Фогельзанг. Ныне гражданин Аргентины Эрнесто Фог. А после нелегальной переброски в наш регион… — она сделала паузу, ожидая моей реакции, — военный советник палестинцев.

— Что? Он здесь?

— Еще по дороге. Я же говорю, нелегальная переброска. Сейчас он у бедуинов, пьет чай в шатре и любуется танцем живота.

— И никого не найдется, чтобы его прибить?

— Твоими молитвами, деда Фима…

— Эх, Лиора! Что остается? Только сказать: Шма, Исраэль! (Слушай, Израиль!)

6

Лиора полагала, что в прошлой своей жизни я был Исааком, ее дедушкой, погибшем при штурме Берлина в 1945 году. И пробовала «оживить» во мне «память о былом». Но с этим «оживлением» ничего путного не выходило, и мои воспоминания не затрагивали чужую жизнь, хотя проводница в мир непознанного считала, что во мне скрыт дар ясновидца.

Основания у Лиоры на это, по ее собственному убеждению, были немалые. По той простой причине, что она освоила какие-то, модные в ту пору восточные учения о реинкарнации, блуждании человечьей души в пространстве и времени, знала наизусть немало катренов Нострадамуса и, главное, их толкования, на русском языке в Израиле еще не изданные.

Лиора считала, что стоит мне каким-то образом включить механизм реинкарнации, и я с помощью ее деда Исаака, моего гида по загробному миру, открою ей сокрытую в грядущем тайну земли нашей. И мы, наконец, узнаем, будет ли ей, планете Маленького принца, позволено вертеться вокруг оси и дальше обусловленного тем или иным календарем «конца света», или же она соскользнет в какую-то черную дыру, в этакий пищевод ненасытного дядюшки Космоса.

Ничего этого потусторонний Исаак мне не сообщал. Но — странное дело — в моем подсознании пробудилось нечто такое, чего я не замечал прежде, либо чему не придавал значения: мистическое и необыкновенное. Вместо того чтобы видеть себя в чужой жизни, я стал видеть чужие жизни в их развитии. Внезапно мне открывалось будущее того или иного человека, и я мог его предупредить, если ему грозила опасность. Так, в результате внезапного «прозрения» я предупредил Владлена Григорьевича Милкинга, отца нынешнего моего старшины Габи, о том, что он может лишиться ног из-за прогрессирующего диабета, если своевременно не обратится к врачам.

И это подействовало. Он лечится, бегает по докторам и надеется, что все обойдется. Признаюсь, надеждам его в конечном итоге не суждено сбыться. Это меня и томит. Но что поделаешь? Процесс необратим, хотя ход его и замедлился благодаря инсулину и прочим лекарствам. И о дальнейшем не мне судить, а специалистам.

Однако тут мы сталкиваемся с парадоксом. От меня, именно от меня, а не от дипломированных эскулапов «молочный король» желает услышать правду — «чтобы все было честно, как на духу». Получается, будто я вынес ему приговор, который лично могу отменить. Но я не властен ни над приговором, ни над его отменой. И над судьбой человека, чей донос оказался смертельным для моего дяди Фимы, я тоже не властен.

Казалось бы, ясно, но куда деваться при случайной встрече от просительных взглядов, или — хуже того! — от встреч запланированных? Со стороны посмотреть, так все очень просто: не езди в Кирьят-Гат, и вся недолга. А если не со стороны, то прямо перед собой, напротив назначенной в караул группы новобранцев, где ты — крайний слева, увидишь старшину Габи Милкинга, и сразу поймешь: тут, на плацу, случайных встреч не бывает.

— Правое плечо вперед, шагом марш!

Плечо повернул, ботинок впечатал в асфальт, и пошел-пошел встреч угасающему за горизонтом солнышку.

— Стой! Первый-правый ко мне!

Первый-правый — крепыш Пабло — вышагнул из строя, и по ступенькам, по ступенькам взобрался на вершину земляного холма — бункера, в чреве которого упрятан взрывоопасный арсенал нашей базы.

А я?

— Правое плечо вперед, шагом марш!

Плечо повернул, ботинок впечатал в спрессованную щебенку, и пошел-пошел встреч полумгле.

— Стой! Второй-отвальной ко мне!

Второй-отвальной — религиозный еврей Цви Патлас, в советском прошлом артист театра и кино, вышел из строя и — в дежурную будку с полевым телефоном.

А я?

— Правое плечо вперед, шагом марш!

Плечо повернул, ботинок впечатал в асфальт и пошел-пошел встреч темноте.

— Стой! Очередной-заводной ко мне!

Очередной-заводной — Изя Майер, бывший конвоир зеков — два пальца к козырьку кепи, и прямиком к воротам: охрана в надежных руках.

А я?

Я — последняя буква в алфавите. Меня и определили соответственно. А именно, обойдя ворота, прямиком с пригорочка отправили в низину, к оградительному, в колючке, забору.

Здесь твое место, солдат! На самом дне нашей базы. Будь и бди! Ниже уровня травы, тише плеска воды! Твой пост врагу неприметен, так что не подкачай, если он сунется в прорыв, пролом, в атаку или на приступ. Учти при этом, сунется он непременно. Откуда известно? Оттуда! Получена оперсводка, что враг не дремлет, а подотчетные ему террористы активизировались и намерены напасть. На кого? На тех, кто живет по русской поговорке: «Солдат спит, служба идет!»

Вот такую, приблизительно, словесную белиберду под грифом «оперативная установка» получил я от Габи Милкинда. Вешает, губошлеп, мне лапшу на уши, и даже умом не прикинет, что я ученый, чуть ли не профессор: лет за двадцать до его нравоучений проходил те же азбучные истины, заступая на пост в Калининградском гарнизоне.

На каком-то этапе своего инструктажа, догадываясь, что мое восприятие на нуле, мой наставник вдруг перешел на человеческий тон и сказал, будто секретом поделился:

— Главное, не спи!

— Я вообще по ночам не сплю.

— Здесь по бабам — ни-ни.

— Опять за старое?

— Сказал бы я тебе, но… Главное, не спи!

Габи так ничего и не сказал. Но — судя по всему — это его и тяготило. Складывалось впечатление, что он держал внутри себя какую-то военную тайну, но поделиться ею не имел права, будто слово дал кому-то третьему — не проболтаться.

— Ладно, — махнул я рукой. — Иди уже.

И он пошел, оглянулся раз, оглянулся два и растворился в темноте.

«Чего присматривается? Подумаешь, невидаль, торчать с винтовкой у колючки!»

Однако его поведение настораживало. И требовало объяснений. По логике вещей, Габи должен был у меня в очередной раз поинтересоваться, что будет с его папой, поможет ли своевременное вмешательство врачей или, в конце концов, ему все же отрежут ноги? Но не поинтересовался, пересилил себя — это было заметно по тому, как мялся, когда давал свои распоряжения. Что же его беспокоит? Почему напирал на — «Главное, не спи!» А чего спать? Во фляжке еще грамм сто пятьдесят коньяка найдется, в кармане журналистский блокнот и шариковая ручка, сбоку на взлобке прожектор, под его светом, если не бьет в лицо, легко пишется — проверено на себе. Да и настроение под стать тому, что напишется.

7

Ровно в полночь, словно по сценарной разработке Хичкока, у въезда на базу, метрах в трехстах от меня, раздались истошные крики и клацанье затвора. С металлическим лязгом ворота распахнулись, и на лунную дорожку, скользящую по гудронке, от будки охранника ко мне, выехал армейский «газон».

Из-за прожекторного света, бьющего в глаза, невозможно было разглядеть сидящего за рулем. А времени на пригляд не оставалось. Резкое торможение, и из машины выскакивает второй башебузик, с автоматом навскидку, и зигзагом — не иначе, как обстрелянный фронтовик, — двинулся вниз, к моему убежищу.

— Ацор! Стой! — кричу, соблюдая правила «приема» нежданного гостя, даже будь он террорист.

В ответ — тяжелое дыхание.

— Сисма! Пароль! — кричу, помня, что передернуть затвор разрешено по уставу только после всех предупредительных звуковых сигналов. Но какой из меня клаксон? И какой — грузовик? Все наоборот! Это грузовик надвигается на меня, легковушку наилегчайшего веса. Пристрелить бы его — вдруг и впрямь бандит. Но нельзя! Я еще не проорал до конца всю эту ахинею из обязательного для еврейского солдата ритуала. — Ацор! О ани ире ба авир! Стой, или я стреляю в воздух!

В ответ — тяжелое дыхание.

Вот теперь… Но какое «теперь»? Уже нет ни мгновения на размышление, и я автоматически исполняю отлаженный в советской армии «танец» спецназовца: приседаю под направленный на меня ствол и прикладом бью по коленной чашечке нападающего, тот спотыкается, теряет равновесие.

А я?

Незамедлительно, кулаком по его скуле, как и предписано боксерской реакцией, ставлю завершающую точку в этой рукопашной — нокаут, уноси соперника с ринга!

Впрочем, того и гляди, уносить ноги придется мне. При свете прожектора, направленного после схватки по нужному адресу — на лицо противника, я признаю в нем лейтенанта Ури, взводного из роты Цви Патласа. Вот тебе и фокус-мокус с проверкой на бдительность. Пойдет разбирательство, доказывай, что ты не верблюд, коли пролез в ушко иголки, нейтрализовав самого придирчивого из командиров. Но время так устроено, что назад его не повернешь, и нечего виноватиться: не ты на него сунулся, а он на тебя, и не с пустыми руками, а с автоматом. Причем — каким? Трофейным АКМом, взятым у арафатовцев в Бейруте.

«А кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет!» — вспомнилось спасительное высказывание князя Невского из культового фильма моего детства. Вспомнилось, и я приподнял за подмышки лейтенанта Ури и поволок его на взгорье к автомобилю. И весь этот путь — шаг-шажок, шаг-шажок — сопровождал меня смех, льющийся сверху, из кабины армейского авто. Каким-то чудом, а, скорее всего, по некоторым отрывистым междометиям, перерастающими в слова неопределенного смысла, но при этом родного корня, вроде «бляха-муха!», «хули-гули, черти вдули!», признал я в этом разухабистом смехе русское начало, и не ошибся, когда из смотрового окошка водителя высунулась рука:

— Будем знакомы! Толик Кравцов!

— Честь имею, — отозвался я, приложив пятерню к козырьку кепи. — Куда его девать?

— Грузи на заднее сиденье. Говорил же ему, не связывайся с ребятами из спортроты.

— Откуда знаешь?

— Страна должна знать своих героев!

— Не понял, Толик.

— Тут я Натан — по-еврейски. Опять не понял?

— То, что еврей по бабушке — понял. Но причем здесь страна и ее герои?

— Напряги память, хаяль — солдат, и поймешь. Или повторить? — и вновь: — По-еврейски я Натан, а по-русски Толик. Ну, дошло, откуда мне известно про твою спортроту?

— Не может быть! Ты…

— Да!

Тут меня и осенило. «Кравцов… из пополнения 1965 года». Знакомясь со мной, в ту пору командиром боксерского отделения, он так же тогда представился, тишком, разумеется: «По-еврейски я Арик, а по-русски Лева».

— Кем ты Левке приходишься?

— Младший брат.

— Он тоже здесь?

— Сейчас — нет, — неопределенно ответил Толик. — Да и я тут, так сказать, на практике.

— Не понял.

— Опять не понял?

— Что ты все, Толик, загадками, загадками…

— Еще не время — отгадками. На днях все поймешь. И учти, это зависит от Ури.

— Так я же к нему приложился.

— Вот и хорошо, вот и отлично. Страна — я и говорю — должна знать своих героев. Думаю, теперь он твою кандидатуру утвердит. Точняк!

— Это после того, как получил по мозгам?

— Именно! Мы же тут не в обиды играем, на войне как на войне. Ну, будь здоров, мы поехали.

— А Ури?

— Ему теперь без нашатырного спирта не разобраться с действительностью. Но все равно передает тебе по-дружески физкульт-привет.

И опят захохотал, вставляя невпопад «бляха-муха» и «хули-гули, черти вдули». Дал газ, развернулся и покатил назад — за ворота.

Смотри ему вслед и думай: что же получается? Приезжал сюда на проверку одного-разъединственного солдата — меня. Раздолбай или нет? Убедился — не раздолбай, и покатил восвояси.

Не много ли чести? Хотя это уже не моего ума дело…

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Ефим Гаммер: Вторая абсорбция — армейский вариант

  1. Уважаемый Ефим Гаммер, читая ваш прекрасный текст, я пожалел о том, что никогда не учился боксу. Дело в том, что надо мной живут люди, которые стреляют в меня из прибора узи (ультрозвуковой излучатель). Я пытался с ними договориться, но положительного результата не получил. Я полагаю, что прямой удар правой в голову решил бы проблему.

  2. Каким-то совершенно мистической причиной можно объяснить то, что никогда раньше не открывал ранее опубликованные главы «Абсорбции». Сейчас прочитал эту и все предыдущие. Не просто здорово, но очень здорово, деда Фима! Как говорит мой внук, естественно, поменяв имя.

  3. «— Без прошлого нет будущего, а настоящее — проходной момент жизни, — так говорил на первом построении нашей роты старшина Милкинг, сын Владлена Григорьевича, по доносу которого был арестован в 1945-ом мой дядя Фима. Тот самый Габи из Кирьят-Гата, которому я двинул по «чайнику», когда он приставал к Лиоре.
    — Горизонт уходит, ты за ним, — мелькнула во мне светловская строчка и
    укатилась в потемки подсознания, откуда дохнуло болотным смрадом…
    Мне вручили автомат Калашникова. Сказали, что его изобрели «во имя мира
    во всем мире» и кинули в мясорубку воинской выучки, чтобы в кратчайшие
    сроки я освоил науку убивать без содрогания и промаха — навскидку, с
    колена, стоя и лежа. В цепи и колонне, в одиночку и в паре. В небе, на
    суше и воде…
    Напряги память, хаяль — солдат, и поймешь. Или повторить? — и вновь: —
    По-еврейски я Натан, а по-русски Толик. Ну, дошло, откуда мне известно
    про твою спортроту? — Не может быть! Ты…
    —————————————————-
    Автор 14 книг стихов и прозы. Обладатель восьми Гран-при и 13 медалей
    международных выставок во Франции, США, Австралии. Редактор и ведущий радио «Голос Израиля» – «РЭКа». Романы, повести, рассказы, стихи печатает в лит. журналах Израиля, России, США, Европы … В 1998 году, после 18-летнего перерыва Ефим Гаммер, бывший победитель первенств Латвии, Прибалтики, Израиля по боксу, в возрасте 53 лет вернулся на
    израильский ринг и по сей день бессменный чемпион Иерусалима.
    ::::::::::::::::::::::::::::::::::
    Уважаемый Ефим Гаммер!
    Давно — поклонник-читатель ваших работ, что — нетрудно, нужно только заглянуть и прочесть несколько строчек прозы или — стихов, и — нокаут.
    В любом случае — зависть: так мне не написать. Да и где взять (про мастерство не буду) такой опыт, — такое у меня самоутешение, потому что ваша биография не уступает драматизму и «плотности» ваших текстов.
    Будьте здоровы, спасибо и — до новых встреч.

Добавить комментарий для Aлекс Б. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.