Жанна Свет: Impression

Loading

Жанна Свет

Impression

Побежденный разгромленный город остался позади.

Все слабее становилась вонь пожарищ, все тише и глуше звучали вопли и стоны его жителей,очищалось постепенно небо над головой.

Сознание и души уходивших еще были полны яростью битв и стыдом разбоя, еще не остыли тела от тяжкой работы убийства – ведь столько лет, столько лет лишь они наполняли дни и ночи!

— И они еще не скоро освободят нас, уйдут, после чего мы останемся опустошенными и растерянными, в вечном поиске, чем заполнить образовавшуюся пустоту, — мрачно думал Он, сидя на корме и следя за слаженной работой своей команды.

Корабль все дальше уносил их от чужого берега, не ставшего своим, даже будучи побежденным. Они были рады убраться от него как можно дальше, и казалось, что их верный корабль чувствовал то же самое и хорошо понимал их.

Во всяком случае, он резво скользил по горбатому морю, высматривая своими миндалевидными глазами лучший, кратчайший и безопаснейший путь.

Наконец, наступил тот желанный всеми момент, когда запахи и звуки суши остались позади, необъятная, необозримая гладь моря приняла их в свой простор и заполнила собой все пространство, уступив лишь половину его такому же необъятному и необозримому небу.

Море и небо, казалось, жили в полном согласии друг с другом. Они сливались в той своей окраине, где должен был находиться горизонт, превращая его в стену тумана, полосу дымки, слегка дрожащей днем под жаром солнечных лучей.

Тишина объяла плывущих.

Днем это была тишина деятельная, рабочая: хлюпала, шлепала, шептала, плескалась о борт корабля бирюзовая вода, скрипели уключины, тяжело дышали гребцы, опуская и поднимая весла в такт воплям загребного, звонко шлепались капли с поднятых весел, гребцы пели, болтали отдыхающие члены команды, в небе кричали птицы мяукающими голосами, парус хлопал, аплодируя хорошей работе ветра или бранясь, если ветер становился менее усердным.

Солнечные лучи, как натянутые струны, протягивались от светила к морской глади. Они слегка вибрировали под прикосновениями свежего ветра, и он, опытный музыкант, извлекал из них странную завораживающую мелодию, вводившую в транс всякого, кто оказывался днем на морском берегу или на корабле, почти бесшумно скользящем по водной глади.

Иногда ветер поднимал небольшие волны, чтобы сделать богаче мелодию дня, и тем подтверждал свое мастерство: голоса поющих волн сливались с высокими вибрирующими голосами солнечных лучей, хорал звучал мощно и слаженно, очищая душу всякого, внимавшего этому пению.

Днем корабль натужно взбирался по горбатому морю, стремясь к горизонту, казалось, он потеет, как и гребцы, от этой нелегкой работы, а иногда даже, — что плачет длинными солеными слезами – так трудно было ему ползти к вершине ослепительной морской глади, неся на себе немаленькую толпу здоровенных мужиков и кучу съестных припасов и кувшинов с водой и вином.

Тишина ночная сильно отличалась от дневной.

Неслышно уходило на ночлег дневное светило, садилось в море, уже успев остыть достаточно, чтобы не превратить воду в пар и не вызвать шипение этого пара – только ветер проносился над водами, оповещая мир, что светило устало, ночь не за горами и что скоро можно будет отдохнуть всем.

Солнце еще некоторое время ворочалось, устраиваясь на ночлег поудобнее, отчего небо над его ложем полыхало яркими красками, меркнущими постепенно, по мере того, как сон дневного владыки мира становился все глубже и спокойнее, и вот, лишь тонкая бледно-розовая полоска оставалась светиться над морем, делая, наконец, видимой линию горизонта, которую море и небо, сливаясь днем, скрывали от путников. Но меркла и она, и ночь раскидывала свое темное бархатное покрывало над постелью спящего, мир исчезал.

Под покровом ночной тьмы стыдливость оставляет всех, море и небо не были исключением, они позволяли себе слиться друг с другом настолько полно, что исчезало всякое ощущение и понимание верха и низа.

Огромные дрожащие звезды становились безраздельными хозяевами ночного неба.

Они заполняли весь его объем, выглядывали друг из-за друга, словно играя в прятки, светились и переливались, казалось, что они расталкивали друг друга, чтобы оказаться на переднем плане, как расталкивает любопытный толпу зевак, собравшуюся поглазеть на дорожное происшествие.

Звезды сталкивались, их лучи соприкасались, ударялись друг о друга, как клинки в поединке – неприятное напоминание плывущим победителям.

Эти удары порождали серебряный звон, явственно звучавший в ночной тишине.

Днем не было места никаким дополнительным звукам: все пространство дня было занято хлюпаньем воды, криками чаек, пением Солнца и моря, пением гребцов, их дыханием, голосами людей – дневная тишина была тишиной тесной и тугой.

Все эти звуки исчезали с наступлением ночи.

Покричав напоследок, чайки угомонялись на скалах, прекращались солнечные вибрации, смолкали люди, до самой глубины душ охваченные великим молчанием и тишиной, дыхание гребцов становилось тише и спокойнее: корабль плыл по воле морского течения, и они могли отдохнуть, дыхание их было сонным, почти не слышным.

Уключины прекращали сварливую дневную перебранку, загребной тоже спал, запрокинув кудрявую голову, лишь весло кормчего слегка поскрипывало в темноте, то ли молясь в одиночестве, то ли пытаясь рассказать что-то человеку, держащему его большой мозолистой лапой.

Хлюпанье воды становилось тише: больше не шлепали по ней десятки весел, не падала она каплями назад в волны, нежно и почти неслышно касалась она просмоленного дерева корабля и нашептывала ему что-то не предназначавшееся посторонним ушам.

Да и волны за день уставали, тем более, что в одиночку петь им было не интересно. Они тоже стихали, засыпали, лишь иногда бормоча что-то во сне.

Тишина расслаблялась, растекалась по ночи, распускала шнуровку на своем тесном платье и со вздохом обнимала ночной мир.

Звезды, до отказа заполнившие небесный невод, отражались в морской воде, так же до отказа заполнив ее поверхность.

Исчезал верх, исчезал низ, где было небо, а где – море, невозможно было определить.

Звезды дрожали в небе, звезды дрожали в морской воде, их лучи отражались, сталкивались, преломлялись – сверкающая дрожащая паутина висела между звездами реальными и звездами отраженными.

Мир становился шаром, заполненным этим сверканием и дрожанием, и корабль невесомо висел в центре этого шара, опутанный звездной паутиной, пронизанный звездным звоном, пропитанный запахами соли и йода, пролитого вина и нагретой за день, отдающей свое тепло спящим людям, древесины палубы.

Он не спал ни одной ночи.

Пока его друзья отдыхали, Он сидел у кормила, положив на его рукоять свою здоровенную руку – мозолистую руку воина и гребца.

Кормило было сделано из целого дубового ствола, его рукоять была твердой, ощущалась надежной и вселяла уверенность и спокойствие.

Он просто держал на ней руку – корабль своими миндалевидными, как бы, женственными, глазами, высмотрел морское течение, выгодное им, и теперь спокойно доверил себя и свой бесценный груз объятиям этого течения, что позволяло человеку лишь проформы держать руку на кормиле, всем своим существом отдавшись тишине и сверканию ночи, чувствуя, как ее мрак каким-то непостижимым образом вытесняет собой тот мрак, что накопился за эти годы в его душе, заполнил ее всклянь, и вот теперь вытекал, смешиваясь с ночным мраком, впуская в его душу ту пустоту, о которой он так проницательно догадался в самом начале пути.

День сменял ночь, ночь усмиряла день, душа становилась все свободнее, все больше в ней было пустого места, все меньше у Него оставалось слов, уплывали в прошлое, укутывались все более непроницаемым туманом стены побежденного города, постылый берег и холм, на котором город стоял…

Он уплывал на своем корабле все дальше, дальше, дальше.

Как можно дальше от проклятых стен Трои.

Днем было плохо.

Днем невозможно было сделать вид, что ты один, предоставлен сам себе и, наконец, полностью отдаться мыслям, для которых долгие годы не находилось времени, сил и желания думать – да и как можно думать среди воплей боли, злобы, азарта и разочарования, среди потоков крови, изуродованной человеческой плоти, обломков оружия, и той особой вони, которая сопровождает любую войну, окутывает собой, как дымкой, пейзаж, искаженный битвами и людской злобой, нет, в таких условиях мысли не зарождались в глубинах утомленного мозга, а если какая-нибудь, хилая и немощная, осмеливалась закопошиться среди хлама, грязной кучей заполнявшего сознание, сил ей хватало ненадолго: впечатления от кошмарной действительности были столь зловонны, что атмосфера их была гибельна для всего живого, а потому ничто здравое и простое не могло выжить в этом саване, душная кисея которого была непробиваема и являлась непреодолимой преградой для свежего воздуха нормальной жизни.

Душа устала от бездумья, казалось, все тело было отравлено им, как дурманом, но и требовало его, ибо никакие привычки не бывают столь же стойкими и мощными, как привычки дурные, ведущие человека к гибели, но имеющие какую-то странную власть над всем его существом, даже если сам он и осознает эту гибельность и даже пытается бороться с нею.

Он боролся.

Днем бороться с пустотой в голове было трудно: светило солнце, жгло тело, слепило глаза, а море помогало ему в этом: то его покрывала рябь, пускавшая в глаза солнечные зайчики, то оно испускало жестяной тусклый свет, двигалось непрерывно, дымкой окутывало горизонт, плескалось, хлюпало и шипело.

Дельфины резвились в постоянно изменявшихся водах, кувыркались, выпрыгивали из воды, все в алмазной россыпи водяных капель и брызг, сверкали ослепительно мокрыми телами и с шумом плюхались обратно в объятия родной стихии. Иногда они часами сопровождали корабль, а иногда их не было видно по целому дню, но тише от их отсутствия не становилось: чайки следовали за кораблем с самого момента отплытия и громкими требовательными криками заполняли пространство – ждали, когда люди выбросят остатки своей трапезы, на которые птицы налетали жадно, расхватывали объедки, дрались из-за них, орали и доводили команду до иссступления.

Но и сами люди тоже тишины не добавляли.

Они болтали, смеялись над сказанным или злились из-за него же, ели, шумно жуя и рыгая, с причмокиванием пили вино, пока оно у них было, иногда пели – то хором, то отдельными небольшими группами, — но звучали постоянно.

В штиль было бы, конечно, легче: пришлось бы грести, команда была бы разбита на вахты, и хотя бы одна из этих вахт спала – день или ночь стояли бы над морем.

А это означало бы, что меньше голосов ведут беседы или поют, меньше глоток пропускают через себя пищу и вино, меньше хохота и сердитых криков.

Конечно, храп спящих и свистящее дыхание гребцов, равно как и вопли загребного, задающего ритм, нарушали бы тишину, но к ним можно было привыкнуть, отодвинуть на задворки и воспринимать как фон, не более.

К сожалению, с самого начала пути дул хороший свежий попутный ветер, корабельный парус был раздут, и корабль резво бежал вперед без особых усилий со стороны людей, а потому болтовни и хохота на палубе было с избытком, и думать не получалось никак.

Он осознал, что сожалеет о попутном ветре, и невесело усмехнулся: ветер, несший его корабль к дому, был милостью богов, за которую следовало бы благодарить их и денно, и нощно, а у него в сердце нет благодарности, не нужна ему эта помощь, и все тут.

Для его спутников, конечно, такое снисходительное отношение богов являлось благодатью: смертельно уставшие за годы войны, люди могли вволю отдыхать на палубе – спать, есть, пить, болтать, петь и смеяться. Время от времени они обвязывали друг друга длинным сыромятным ремнем и спускались в воду, чтобы освежиться и смыть пот, иногда они затевали шуточные потасовки – просто, чтобы размять мышцы, привыкшие к большим нагрузкам и томящиеся в безделье. Они были счастливы, что война, наконец, закончилась, что они с хорошей добычей возвращаются домой, и что не приходится грести или бороться со штормом. Они были довольны обратной дорогой и, начиная трапезу, обязательно выливали из чаш немного вина в морскую воду, чтобы умилостивить Нептуна, и сжигая кусочек мяса для богов на Олимпе.

Но ему помощь богов не была нужна!

Он не спешил домой, вернее, спешил, но хотел прежде обо всем подумать и во всем разобраться, а как тут разберешься, в этом дневном гвалте и шуме, когда корабль, словно птица, несется по волнам, и час встречи с родиной неотвратимо приближался, но встреча эта могла быть изгажена той грязью и скверной, что он нес в своей утомленной душе и запакощенном мозгу – нет, он не хотел помощи богов!

Правда, боги, помогая, не слишком усердствовали, и это радовало его.

Помогая ему днем, они переставали помнить о нем ночью, и если бы не это, он, наверное, уже давно посадил бы корабль на какую-нибудь мель, лишь бы задержать его неукротимое скольжение вперед.

Но, на счастье его спутников, наступала очередная ночь.

Сначала солнце начинало жечь нестерпимо и нестерпимо слепило глаза, словно хотело, чувствуя приближение ночи, поглумиться над миром на все долгие часы вынужденного безделья, но затем оно начинало слабеть, свет его тускнел, менял оттенок, багровел, как будто солнцу было неловко демонстрировать нарастающую слабость, ежевечерне охватывающую его. Оно заливалось румянцем, и быстро-быстро, бочком скатывалось за горизонт, прихватив с собою ветер и оставив, наконец, в покое и людей, и море, и небеса.

Ночь и безмолвие опускались на мир, великая тишина охватывала морской простор и людские души, и люди тоже смолкали, словно тишина эта накладывала печать на их, болтавшие весь день, уста.

Все затихало. Чайки рассаживались по перекладинам мачты и засовывали головы под крылья, куда-то, скользя бесшумно, исчезали дельфины, команда разворачивала постели по палубе и тоже затихала на всю ночь, храпя, конечно, не без этого, но хотя бы болтать переставала.

Море и ночь сливались в экстазе еженощного объятия, звезды перемигивались в вышине, сплетничая об одиноком человеке, не спящем на палубе корабля.

Корабль теперь замедлял свой бег, и, покачиваясь еле заметно, почти не двигался, влекомый вперед лишь морским течением.

Человек сидел на носу корабля, смотрел невидящими глазами вперед – его внутренний взгляд был, явно, обращен в глубины души и сознания – и подолгу не менял позы.

В эти часы ему казалось, что тишина и темнота ночи заливают его изнутри, заполняют его без остатка, чтобы утром отхлынуть и забрать с собой часть скверны, от которой он самостоятельно не мог избавиться днем.

И душа его становилась чище и спокойнее.

А потом вновь наступал день, и Он снова замыкался в своем тоскливом недовольстве собой и ожидании очередной ночи, которая должна была его от этого недовольства избавить.

Он понимал, как сильно изменилось его отношение и к этому плаванию, и к спутникам, и к кораблю, но ничего поделать с собой не мог.

Радость, охватившая его, когда они отвалили от далекого враждебного, сожженного ими берега, умиротворение первых дней плавания, блаженное чувство отдыха, не доступного им долгие годы, куда-то отступили, ушли.

Морской пейзаж, столь радовавший в первые дни плавания взор, утомленный вздыбленным, вытоптанным и выгоревшим военным ландшафтом, постепенно становился привычным, скучнел, переставал радовать игрой бликов и прохладных теней, переливами красок и бесконечным простором – простор даже начинал пугать, ибо слишком уж маленьким и незначительным чувствовали люди себя и свой корабль среди этого немыслимого простора, этого бесконечного неба и безбрежных вод.

Он всегда считался крупным мужчиной, его друзья тоже не были субтильными – все-таки, все они воины, тренированные, могучие, — но на фоне синей бездны казалсь меньше муравьев и теряли мужество и самоуверенность, так необходимые человеку, дабы он мог без труда ощущать себя настоящим мужчиной.

Он чувствовал, что готов сорваться, ему нужно было нечто, для снятия напряжения, но он не знал, что могло бы ему помочь, пока…

Однажды на закате, когда тоска достигла небывалого накала, один из его спутников вдруг потребовал тишины и стал прислушиваться к пространству.

Все удивленно смолкли и уставились на него непонимающими глазами, а он, приложив руку к уху, все слушал и слушал, пока не заявил, наконец, что слышит музыку.

Ему поверили сразу: он лучше всех пел и умел играть на арфе, был всегдашним запевалой и устроителем концертов, он не мог ошибиться и шутить так тоже не мог – было бы слишком жестоко шутить таким образом над друзьями, безумно скучающими по семьям, по нормальной жизни, которую они оставили больше десяти лет назад, собственно, он и сам был одним из них и очень серьзно относился к любой возможности встретить людей, нормальных мирных обывателей, а среди них, быть может, женщин… Это пение могло сулить отдых на твердой почве, горячий обед и сон в нормальной постели – нет, певец не стал бы шутить такими вещами.

Корабль неслышно скользил вперед в меркнущем багрянце заката, и вскоре все услыхали какие-то – нет, не звуки пока еще, а лишь тени звуков, намеки на них, и стали напряженно прислушиваться к надвигающейся темноте.

И вот уже все, даже слегка глуховатый загребной, потерявший слух в бою, потому что его ударили по уху палицей, услыхали далекое пение, еще плохо различимое, но не настолько, чтобы невозможно было понять, что поет хор.

Нетерпение охватило всю команду. Люди кинулись к веслам, чтобы ускорить бег корабля, но Он запрещающе поднял руку, и они остановились, недовольно ворча и требуя объяснений.

— Какие вам нужны объяснения? — сурово спросил их Он. — Вы дети малые или мужи, воины, одержавшие победу над сильным врагом? Где ваш разум, ваша осторожность? Откуда вы знаете, кто поет там, впереди? А если это всего лишь приманка, военнаях хитрость, ловушка для простаков – вы об этом подумали? Нет! Думать вам не хочется, так может быть, хочется умереть? Вы спешите стать жертвами собственной нетерпеливости? Давайте оставим все, как есть: не станем спешить, доплывем до источника звука медленно и бесшумно и остановимся, лишь удостоверившись, что нам не грозит опасность.

И тут некое воспоминание, не дававшееся, ускользавшее от него с самого момента, когда Певец начал прислушиваться, и мучившее чрезвычайно, вдруг вспыхнуло ярким факелом, осветило мозг, и Он увидел себя восьмилетним ребенком, сидящим под столетней оливой с куском хлеба в одной руке и сыра – в другой, а старик рядом с ним смотрит, как Он ест, и говорит неторопливо дребезжащим слабым старческим голосом:

— Они поют так сладко, так прекрасно, что людей охватывают нега и слабость, они забывают, кто они и где находятся, теряют все потребности, кроме потребности слышать это пение вечно, и тогда моряки поворачивают свои корабли к острову, откуда несется пение, но остров этот окружен страшными скалами и рифами. Корабли разбиваются о скалы, а людей пожирают поющие чудища.

— Как их зовут, дедушка?

— Сиренами называют их люди, и ты запомни это имя: Сирена означает гибель.

Пронзенный этим воспоминанием, он понял, что сейчас может произойти, вскочил на ноги и закричал во весь голос:

— Это Сирены, это пение – гибель для нас, нам нужно спасаться!

Глотая слова и торопясь, Он передал им рассказ старика, и паника воцарилась на палубе. Люди метались, затыкали уши пальцами, закрывали ладонями, чтобы не услышать дьявольских голосов, не поддаться их очарованию, а Он напряженно думал, как спасти своих друзей, но одновременно с этой здравой идеей подленькая мыслишка пробиралась в его мозг, извиваясь и буравя сопротивляющееся сознание. Он позволил ей присоединиться к остальным мыслям, прислушался к ней, ужаснулся сначала, но тут же, возликовал, поняв, что она не противоречит идее спасения, и что, если ему удастся осуществить оба намерения, результатом столкновения таких противоречащих друг друг действий может стать полное очищение души, тот катарсис, которого он жаждал и которого не мог достичь по сию пору.

Через короткое время Он стоял у мачты, крепко привязанный к ней сыромятными ремнями, а команда сидела за веслами и усиленно работала ими, находясь в спасительной глухоте: у всех гребцов уши были залиты воском, и ни один звук не проникал через эту преграду.

Корабль резко сменил свое беспечное скольжение на яростный бег, гребцы работали слаженно и резко, повинуясь взмахам руки загребного, который сидел, освещенный факелом, лицом к ним, а у мачты стоял человек, опять не спящий ночью, но теперь его бессонница была не такой безнадежной и бесплодной, как прежде, она несла с собой надежду, и душа Его трепетала от ожидания встречи с тем неведомым и страшным, что должно было подарить ему свет освобождения и вернуть радость бытия.

Все ближе и громче звучали сладчайшие голоса, корабль все быстрее плыл к пагубному острову, словно пение было канатом, привязанным к его, а какой-то невероятно сильный великан тянул за другой конец этого каната, намереваясь подтащить судно поближе к рифам, как рыбак вытягивает из воды сопротивляющуюся рыбу, не желающую стать чьей-то трапезой.

Взмахи руки загребного становились все резче, гребцы изо всех сил налегали на весла, корабль летел птицей, казалось, что он уже не касается воды и мчится по воздуху, а человек у мачты корчился и бился в бессильном желании разорвать путы, кинуться в морскую пучину и в несколько махов достичь острова, с которого летела неистовая песня, звуки, великолепнее и благозвучнее которых он не слыхал доселе, и ради которых был готов отдать жизнь, которую не сумела отнять у него жесточайшая война.

* * *

 Солнце широко зевнуло, озарив мир своей румяной улыбкой, ветерок встрепенулся и кинулся задувать замешкавшиеся звезды, море засветилось теплым светом, и на его синеве вздулся парус над странным судном, покачивающимся в легкой ряби.

Тихо было на его палубе, тихо и бездвижно, казалось, что команда покинула его, но это было не так – все люди были на месте, просто все они спали мертвым сном, но почему-то не на приготовленных постелях, а сидя в самых причудливых позах у весел.

А у мачты, обвиснув во многих и крепких путах, спал человек, и тихая спокойная улыбка озаряла и смягчала его грубое и жестокое лицо воина и царя.

Print Friendly, PDF & Email

22 комментария для “Жанна Свет: Impression

  1. При чём тут эти ваши рассуждения, я не поняла!

  2. Спасибо всем за отзывы, особенно, — за хорошие.
    Я хочу обратить внимание моих дорогих читателей на название вещи.
    «Impression» — «Впечатление».
    Никто из вас не увязал его с содержанием, а ведь связь эта основополагающая.
    В тексте зафиксировано впечатление автора от одного из эпизодов «Одиссеи». Поскольку полученное впечатление было очень насыщенно деталями и красками, то и текст поневоле тоже получился сильно концентрированным.
    Описание внутреннего мира и переживаний героя не было самоцелью. Автору было необходимо излить свои эмоции, свои переживания, вызванные книгой. Что я и сделала.

  3. Красивое , действительно завораживающее описание , подталкивающее поскорее узнать финал поэмы. Этому способствует нарастающее, сильное эмоциональное напряжение. Сделано прекрасно, поздравляю с удачей!

    Reply

  4. Мне кажется, что в этом стихотворении все точно сопряжено и эмоционально оправдано. Медленное, повторяющееся описание моря, смены дня и ночи, звуков , переливов красок — все отправляет к Гомеру, создает впечатление подлинности происходящего. Но, конечно, это не Гомер, Гомер еще не погружался во внутреннее состояние героя. В этом стихотворении (пусть и в прозе) все подчинено освобождению души героя от страшных впечатлений троянской войны: ритм движений гребцов, скрип уключин, восходы-закаты, звуки дня и тишина ночи ведут свою медленную подготовительную работу к главному, кульминационному очистительному моменту — пению сирен. Сильнейшее эмоциональное напряжение — катарсис — разрядка — сон.
    Завораживающий ритм слова абсолютно совпадает с завораживающим ритмом состояния героя, достигающим в конце концов душевного потрясения и расслабления.
    Я думаю, что мы столкнулись с большой авторской удачей. Стихотворение вызывает множество ассоциаций, толкает к размышлениям, дарит эстетическое наслаждение, возбуждает эмоции, радует новизной сочетания эпоса и лирики, смелостью анахронизмов.
    Поздравляю!

  5. Хорошо написаное подражание Марселю Прусту.

    1. Увы, ошибаетесь. Я такая необразованная — Пруста не читала.
      А как можно подражать тому, чего не знаешь?!

  6. Фаина Петрова в данном случае совершенно права. Обычно описание помогает повествованию, а тут наоборот. Когда чистое описание кончается, кончается и очарованье.

  7. Автор демонстрирует замечательное владение словом. Но есть в этом тексте нечто, что не позволяет до конца насладиться его красотами. Проще говоря — его трудно дочитать до конца.
    Возможно, виною в этом какой-то перебор по части чрезмерной красивости изображаемого. На мой вкус, есть в этой «поэме в прозе» какая-то искусственно-назойливая возвышенность, незаметно переходящая в вычурность. Но речь идет, разумеется, только о моем вкусе.

    1. «…Но речь идет, разумеется, только о моем вкусе…»

      Нет, совсем нет. Нас, очень разных(!), уже четверо в едином мнении.

  8. Отлично сделано! Хотя и не без некоторых излишеств типа «ласковая тишина паслась на лугу». ИМХО!

  9. Совершенно изумительные описания моря, неба, смены дня и ночи… Но мне кажется, с этим у автора некий перебор: похоже, описания — самоцель, потому что все остальное как бы просто присоединено, чтобы было не только описание, но и хоть какое-то повествование.

    1. Описание — самоцель, вы верно поняли.
      Но и «остальное» — тоже.
      Внимательно вчитайтесь в название текста и подумайте, почему я именно так назвала эту вещь.

      1. «…Внимательно вчитайтесь… подумайте,…»
        Тучинская! Руки на парту!
        Петрова! Не отвлекаться!

    1. Не будем категоричиы, дорогой коллега. «Мертвые души» — поэма.

  10. Очень хорошо написано. Обзавидуешься точности записей, вроде: «Тишина ночная сильно отличалась от дневной», » Сначала солнце начинало жечь нестерпимо и нестерпимо слепило глаза, словно хотело, чувствуя приближение ночи, поглумиться над миром на все долгие часы вынужденного безделья, но затем оно начинало слабеть, свет его тускнел, менял оттенок, багровел, как будто солнцу было неловко демонстрировать нарастающую слабость, ежевечерне охватывающую его. Оно заливалось румянцем, и быстро-быстро, бочком скатывалось за горизонт, прихватив с собою ветер и оставив, наконец, в покое и людей, и море, и небеса.»

  11. Философия и поэзия в ритме стихии моря и судьбы.

  12. Я бы сказала так. Начало потрясающее. Просто блеск! Выдержан стиль. Но потом, к сожалению, есть некоторые досадные проколы и повторы, которые автору просто следует удалить и будет еще лучше.

    1. прокол первый: слово ‘мужики’ диссонирует с текстом.
    2. прокол 2: «казалось, что они расталкивали друг друга, чтобы оказаться на переднем плане, как расталкивает любопытный толпу зевак, собравшуюся поглазеть на дорожное происшествие.» Современная деталь, мне кажется. Портит.
    3. «Исчезал верх, исчезал низ, где было небо, а где – море, невозможно было определить.» повтор, то же самое сказано выше.
    4. психилогическое состояние героя не понятно. Чего ему не хватало и почему он успокоился остается неясным.

    1. 1.Уверена, что в древнегреческом разговорном языке было слово, сходное с нашим «мужики». Я ведь не Гомера перевожу, я выплёскиваю своё впечатление от истории — впечатление человека XX-XXI веков. И, следовательно, изъясняюсь на языке, присущем моему времени, а не времени Гомера.
      2. Повтор пункта 1.
      3. Таким образом я пытаюсь передать монотонность плавания.
      4. Такая задача и не стояла. Главный герой текста — я, автор, мои впечатления. Я об этом сразу сообщила — в названии рассказа.

Обсуждение закрыто.