В общем, что хотел — получил, да только не совсем так. Но бывало, что мечта осуществлялась полностью. Жизнь решала за меня сама и нередко предоставляла еще одну возможность выбрать предназначенное судьбой.
Воспоминания
Марк Шехтман
Продолжение. Начало
ПРАКТИКА
Первая производственная практика проходила на полученном по ленд-лизу в США Московском шинном заводе-автомате. Без надлежащего ухода американская автоматика успела прийти в негодность. Процессами управляли вручную, и завод превратился в обычное советское предприятие. Работяги с лопатами заменили автоматические смесители. Лишь сверкающий больничной чистотой цех, где выпускали покрышки для тогдашних «членовозов» — правительственных автомобилей, сохранил американскую технологию.
Вторая практика — служба времени Московского метро — была намного интереснее. Внутри станции «Площадь Революции», глубоко под землей, находился музей, о котором в Москве мало кто знал. В июне 1941 в Политехническом музее открылась Международная выставка точнейших приборов измерения времени. С началом войны экспонаты — часы для астрономических обсерваторий, крупных заокеанских банков, радиостанций, маяков, вокзалов — перекочевали под землю. Большинство — напольные, высотой в полтора-два метра, с хитроумным устройством для автоматического подзавода. Точность механизмов — доли секунды за год. За стеклянными дверцами величественно, неутомимо и бесшумно раскачивались массивные маятники.
Практика в метро дала очень много. Мы узнали, как работает «СЦБ» (сигнализация, централизация, блокировка), как автоматическая система перевода стрелок обеспечивает безопасность движения, научились составлять матрицы счетчика времени на цифровых табло и многому другому. Заодно узнали — глубоко под землей обитают полчища крыс, никогда не видевших дневного света. Что они жрали? Друг друга?
Практика на Втором часовом заводе ограничилась цехами, где изготавливали детали для массового производства бытовых механизмов. Оборудование трофейное немецкое и полученные от союзников громоздкие токарно-револьверные станки-автоматы «Churchill» и «British Peterson». На них точили микроскопические детали. Струя масла уносила их в контейнер, откуда потом извлекали с помощью магнитов. Грохот в цеху стоял невыносимый. Даже мы, зеленые студенты, понимали, что англичане и немцы (эти, правда, не по своей воле) просто избавились от старья.
Последнюю, преддипломную практику проходили на Первом часовом заводе. Группа практикантов состояла из тех, кто не попал в престижные почтовые ящики. Но и здесь были свои, местные ограничения: в цех, где собирали часы с автоматическим подзаводом для радиомаяка — тема моего дипломного проекта — меня не пустили. Об этом лично позаботился главный инженер, между прочим, еврей. Вероятно, именно поэтому. Фамилию его и сейчас помню — Габай. «У тебя допуск? Ну, и что? — сказал он. — В этот цех я тебя не пущу. На заводе есть заготовительные цеха: механический, штамповочный, инструментальный, гальванический и сборочный конвейер ширпотреба — выбирай. Не нравится? Тебя никто не держит! Ищи практику в другом месте!» Чего он боялся?
Цех сборки наручных часов «Победа» — единственное место, где нам позволили ознакомиться с окончательными стадиями производства. Ребят это полностью устраивало, и с первого же дня они засели за преферанс в отведенной нам комнате. Из окна видны заснеженное Ленинградское шоссе, Белорусский вокзал и мост, из-под которого бесшумно вылетали зеленые электрички. Перед обедом мастера участков забегали в нашу комнату, чтобы «принять на грудь»: спирт хранился в сейфе, им нередко угощали студентов. В карты я не играл и предпочел сборочный конвейер, что было встречено с глубоким недоумением. «Запомни: не играешь в преферанс — не будешь инженером! — безапелляционно заявил одноглазый Субботин. — Да, да, ты еще вспомнишь, что Витька Субботин говорил, и пожалеешь, только поздно будет».
Но как можно целый день шлепать картами в синей от дыма комнате? Гораздо приятнее сидеть рядом с веселыми московскими девчонками, смотреть, как ловко двигаются их тонкие пальцы, собирая блестящие детали часов. Меняя рабочие места, я прошел на конвейере все стадии сборки и контроля. Девочки привыкли ко мне и постепенно научили всем сборочным операциям. Впоследствии, пока не ослабло зрение, я нередко сам ремонтировал часы разных марок. Ничуть не жалею о времени, проведенном на последней практике.
На этом заводе — тоже музей, где представлена история развития часовых механизмов. На полках часы, украшенные аллегорическими фигурами, часы с музыкой, с календарем, часы, которые показывали движение планет, голландские хронометры для астрономов и мореплавателей, часы с кукушкой. В застекленных витринах хранились женские украшения с часами — инкрустированные бриллиантами перстни, кулоны, браслеты. Кроме основной функции — измерение времени, каждый механизм был произведением искусства и нес частицу души своего создателя. Не было двух одинаковых. От убийственного однообразия серийного производства их отделяли сотни лет. Музей наполнен тиканьем и перезвоном. Все экспонаты в рабочем состоянии. Вдруг выскакивали кукушки, начинали на разные голоса куковать, затем прятались и дверцы с треском захлопывались, а в другом конце зала невидимые колокольчики вызванивали галантные менуэты. Я подолгу просиживал в музее. Для меня эти висящие на стенах часы были живыми существами. Воспоминания о музее вызывают ностальгическое чувство. Сколько труда вложено в хитроумные механизмы, сколько изобретений возникло в процессе их создания, каким художественным вкусом обладали целые династии часовщиков. А сегодня высокое искусство заменяет микрочип величиной с булавочную головку и батарейка с ноготь младенческого мизинца.
Со временем устроилось и с дипломным проектом. Хоть Габай и не пустил в цех, комплект трофейных немецких чертежей я все-таки получил. За бутылку водки. Заткнув чертежи под свитер, вынес и дома передрал на «козе» — так называли помещенную под стекло настольную лампу. Но то, что интересовало кафедру, а на заводе отсутствовало — теоретическую часть проекта, я честно выполнил сам. Заводу мои расчеты ни к чему: часы выпускались и успешно работали без всякой теории — для этого в свое время постарались немцы, у которых победители позаимствовали документацию, оборудование и комплект деталей на несколько лет вперед.
Последний студенческий год и особенно зима 1951-52 были насыщены до предела: практика, работа над проектом, консультации. А по вечерам я еще успевал побегать на лыжах в Измайловском парке — в молодости времени хватало на все. И еще была Ада, с которой познакомился три года назад.
АДА
Летом 1949 в пионерском лагере ЦНИИ экспериментальной авиационной медицины я обнаружил, что пользуюсь успехом у женщин.
Первой была Лена. На волейбольной площадке почувствовал чей-то взгляд — он буквально давил в спину, и оглянулся: Лена не спускала с меня глаз. Мяч упал рядом, и мы потеряли очко. «Ты играешь или на девочек смотришь?» — засмеялись в команде. Так начался мой первый лагерный роман. Крепкие стройные ноги, короткая, почти мальчишеская стрижка, широкие брови и пристальный взгляд исподлобья. Чудная женщина будет, говорили воспитательницы, но понял я, какой красавицей станет дочь, только увидев в родительский день ее маму. С того дня ее взгляд подстерегал в самых неожиданных местах. А однажды я застал Лену в своей комнате. Пробравшись тайком, она ждала, ничуть не смутившись, уселась у меня на коленях и обхватила руками мое плечо.»Лена, ты хочешь мне что-то сказать?» Вместо ответа она медленно повела головой в сторону, еще медленнее обратно. И ни слова. Только совсем близко, в упор, не моргая, глядели исподлобья не то голубые, не то зеленые глаза. Несколько раз повторялись такие визиты. Посидит минуту у меня на коленях, поглядит в глаза и убегает. Ну, что с ней было делать?
Вскоре в лагере появилась девочка, с первой же минуты покорившая мальчишеские сердца. Темноглазой Тане Павленко десять лет, но она уже хорошо знала себе цену, предпочитала общество мужчин постарше — пионервожатых и солдат, а мальчишек демонстративно не замечала. Если все же обращалась к ним, то с таким нескрываемым презрением, что просто некуда было деваться. Она буквально уничтожала своим непомерно раздутым высокомерием. Прическа ее — в точности как у милой (и самой моей любимой) американской звезды Дины Дурбин — приводила всех в восхищение. Женщины, правда, считали Танину прическу слишком уж взрослой.
Присев перед разбегом, как бегун на старте, Таня никогда не забывала громко крикнуть: «А я тебя люблю!» — бросалась и, повиснув на шее осчастливленного избранника, прилюдно целовала его прямо в губы. Таких, правда, было многовато. Очень скоро Танино «А я тебя люблю!» услышал и я. Прыжок едва не сбил с ног, а поцелуй был длиннее, чем Таня обычно себе позволяла. Я осторожно высвободился из горячих объятий, наклонившись, поставил девочку на асфальтовую дорожку и получил еще поцелуй — прощальный и потому совсем уже долгий. Весело тряхнув своими голливудскими локонами, Таня убежала, я выпрямился… и увидел стоящую рядом Лену. В упор, не моргая, глядели исподлобья ее глаза, и мне стало не по себе. Смущенно улыбнувшись, я отвернулся и вдруг от страшного удара в бок согнулся пополам. На ногу упал большой красный кирпич. Присев от боли, я успел заметить убегающую Лену. До чего же доводит ревность любящую женщину!
На другой день боль утихла, но долго еще оставался обширный черно-синий кровоподтек. Удар оказался неопасным — ведь Лене только… шесть лет! И была она в старшей группе детского сада. А что бы Лена выкинула будь ей лет на пять больше? «Во всяком случае туго придется ее мужу, — подумал я тогда. — Вот уж, кому не позавидую».
Узнав о происшедшем, ее мама пришла в ужас и хотела забрать Лену домой, но я упросил не наказывать. Закончилась эта любовная история мирно и даже с некоторой для меня выгодой: мама работала кассиром на стадионе «Динамо», и билеты на самые престижные матчи были обеспечены до самого отъезда из Москвы. Но с того дня Лена меня не замечала. Во всяком случае кирпичи больше не летели. Таня теперь целовала других.
В лагерной столовой я с любопытством рассматривал девочку постарше. Перехватив мой взгляд, нас познакомила пионервожатая Мила. В Москве они жили в одном доме, и Ада приехала ее навестить. Она была дочерью погибшего в немецком плену генерала, еще школьница. Я на четыре года старше. Разница в возрасте ей, шестнадцатилетней, казалась огромной. После знакомства Ада стала приезжать в лагерь каждую неделю, но была очень сдержана и встретиться в Москве никак не соглашалась Но один раз я успел поцеловать Аду. Она прилегла в комнате Милы и уснула. Я случайно вошел и хотел сразу вернуться, но остановился, долго смотрел, сам не понимая, что делаю, наклонился и прикоснулся губами к ее покрытой нежным персиковым пушком щеке. Она не проснулась.
Заканчивался август, лагерь закрылся, и я вернулся в Москву, прихватив из живого уголка кота Федю и бельгийский пистолет из сейфа директрисы. Начались занятия. Ада все еще отказывалась встретиться. Уговаривать пришлось долго, но непреодолимая тяга друг к другу в конце концов победила, и в середине октября свидание было назначено. Признаюсь, поначалу и я стеснялся появляться вместе с ней, казавшейся еще большим ребенком, чем Лена.
В конце дня я побрился, достал свежую рубашку, галстук, выгладил в стрелку брюки, начистил до блеска ботинки. Увидев мои приготовления, мама иронически улыбнулась, но спрашивать не стала. Приехал я намного раньше, ждал, укрывшись в тени, и чуть не ушел, когда рассмотрел Аду: в школьной форме с белым кружевным передником, в волосах голубые ленточки (иначе мама из дома не выпускала), она растерянно оглядывалась по сторонам. Додумался же я, болван, напялить костюм, да еще с галстуком! Ну, как пойти с ребенком при таком параде! Но увидев испуганные глаза Ады, отбросил всякие колебания, вышел из укрытия и взял ее дрожащую руку. Вечер был теплый, но Ада дрожала, и только когда мы перешли мост через Яузу и достаточно отдалились от дома, позволила себя обнять…
В маленьком пустом сквере напротив института ЦАГИ Ада, не переставая дрожать, подарила свой первый, трепетный поцелуй, и домой я почти отнес ее на руках. Прохожие удивленно смотрели на нас, некоторые даже оборачивались, какие-то две тетки возмущенно пожали плечами и зашушукались. Ну, и черт с вами! Теперь мне было наплевать на весь мир. Голова моя тоже кружилась — в тот вечер я, достаточно уже нацелованный, узнал, что такое первый поцелуй девочки.
Серьезная ссора случилась у нас через год. Я сдуру признался в своем преступлении — тайном поцелуе, и сразу пожалел об этом. Любая девочка после подобного признания улыбнулась бы и только, но Ада думала иначе. Лицо ее неузнаваемо преобразилось, и она до крика повысила голос:»Как ты посмел это сделать, когда я спала! Ведь ты поступил, как подлец, хуже, чем самый последний вор! Я не хочу тебя знать! Больше меня не увидишь!» — И хлопнув дверью, выбежала на улицу. Произошла эта сцена у меня дома. Ни раньше, ни позже не видел ее в таком гневе — взыграла шляхетская кровь: Ада полька по матери. Такие вот принципы у семнадцатилетней. А ведь была права! Помилование я получил через месяц, и встреча была намного теплее, чем одна холодная строчка: «Если хочешь, приезжай». Скучал тогда за Адой ужасно — места себе не находил.
Жила она в многоквартирном доме для офицеров высокого ранга. Я не заходил к ним — Ада боялась родителей. Отчим — подполковник, отношения с ним очень натянуты. Мать — учительница. Младший (сводный) брат — школьник. Встречались мы два-три раза в неделю, и лучшим убежищем были темные залы московских кинотеатров. Показываться со мной на людях она боялась. Только через год согласилась пойти на студенческий вечер в МВТУ, и там, оказавшись в центре внимания, засмущалась еще больше. Мы чуть было не ушли, но ребята не отпускали и наперебой приглашали Аду на танец. Позже смущение прошло. Интерес, который Ада вызывала у студентов, какое-то время пугал и меня, но опасения оказались напрасными.
Однажды она удивила меня еще сильнее, чем после скандала с тайным поцелуем. Мама на несколько дней уехала, и, вместо кино, мы проводили вечера у меня. В тот день я, как на зло, не мог пропустить занятия, вышел из дому рано и вдруг увидел знакомую фигурку. Ада — в руке школьный портфель — шла навстречу.
— А как же школа?
— Все равно в школу поздно уже возвращаться, — улыбнулась она. — Закрой меня дома и езжай себе, а я найду, чем заняться.
Я вернулся, впустил Аду и уехал. Уже в институте вспомнил, что накануне вечером просматривал письма и оставил их на столике. Письма разные — новые и старые, но не все стоило Аде читать. Оплошность не давала покоя весь день, и, вернувшись, я смущенно ожидал неизбежных вопросов. Ада радостно встретила меня. Письма лежали нетронутыми. Уголок одного — видны написанные девичьей рукой строчки — соблазнительно выглядывал из открытого конверта.
— Не скучно было? — осторожно спросил я. — Что ты делала?
—Читала «Семья Тибо», потом вышивала, слушала концерт.
Раскрытая книга лежала на столике рядом с письмами — Ада не прикоснулась к ним. Кто поверит, что, оставшись одна в комнате (телевизоров с латинскими сериалами тогда еще не было), женщина не заглянет в лежащие на виду письма? Я поверил. Но и теперь не могу объяснить, что именно — равнодушие, полное отсутствие любопытства или такое редкое свойство, как высокая мораль, помогло преодолеть искушение?
* * *
…В охваченном параноидальным бредом мозгу Сталина вызревал процесс врачей. Возникая из таинственного источника, на ходу размножаясь и обрастая новыми подробностями, слухи, как клопы в деревенских избах, расползались по домам и улицам, селам и городам, областям и республикам, по всей гигантской стране. В трамваях, метро, в очередях, у прилавков пивных, в столовых, на уроках в школах и на лекциях в институтах, за спиной на работе слышалось одно и то же. Аптеки и поликлиники закрываются — там продавали вату, зараженную раком, отравленные лекарства. Еврейский персонал арестован. Изысканно одетый молодой человек оставил на сиденье трамвая спичечный коробок, в котором обнаружили тифозных вшей. Где-то нашли пачку зараженных папирос «Казбек». Инфекционными болезнями заражали кошек и собак. В больницах производили вредительские операции, применяли негодные или отравленные препараты.
Медицинский заговор против советского народа набирал силу, ширился с каждым днем и становился всеохватывающим. Люди боялись обращаться за помощью в поликлиники, предпочитая лечиться самостоятельно. Граждане всех уровней — от толкущихся в пивных алкоголиков до университетских профессоров, от колхозников до актеров столичных театров — дружно подхватывали бредовые слухи и в открытую передавали дальше, добавляя от себя все, что приходило в голову. Малыши в детских садах уверенно повторяли услышанное от родителей. И никто не задумывался над тем, что заразить вату невозможно, хотя бы потому, что возбудитель рака не был тогда известен науке. Не открыт он, к сожалению, и теперь, 60 лет спустя. В дополнение к медицинскому заговору, заброшенные из-за океана колорадские жуки уничтожали богатые сталинские урожаи.
Был это фольклор или инспирированные КГБ слухи? Скорее всего и то и другое — в таких ситуациях еще в средневековье народ чутко улавливал настроение властей и охотно брал инициативу на себя. Так было и во время процесса Бейлиса, с той лишь разницей, что тогда сохранившие совесть и здравый смысл благородные люди имели возможность публично протестовать.
Сталин уверенно продолжал начатое Гитлером. Но его действия были продуманы с необыкновенным коварством. В кремлевской стене одного за другим торжественно похоронили двух известных своими зверствами палачей — доверенных сталинских сатрапов: Льва Захаровича Мехлиса и Розалию Самойловну Землячку. Кроме прочих подвигов, последняя прославилась тем, что сжигала в паровозных топках пленных белых офицеров. И в то же время прошли откровенно антисемитские процессы: в Болгарии — Трайчо Костова, в Венгрии — Ласло Райка. Шел процесс Сланского в Чехословакии, что-то (без особого, правда, успеха) затевали в Польше. А торжественные похороны таких, как Землячка, и бесконечные Сталинские премии еврейским академикам и скрипачам были частью хорошо продуманной политики и только разжигали темные инстинкты толпы.
— Что за безобразие! — возмущались мерзнущие в очередях москвичи. — Надо же, так повсюду пролезли эти фашисты-сионисты, что и премии им платят Сталинские, и хоронят с таким почетом, а они вон что творят. Неужели правительство не знает?
— Как же, не знает, — отвечали в толпе, — когда там их тоже полно. Один только Лазарь Моисеевич Каганович чего стоит! А кто сам не еврей — так на еврейке женатый. Вот Молотова жену посадили уже, а у других не получается.
* * *
Ада вела себя корректно и на болезненные темы никогда не говорила. Я тоже старался помалкивать. Но долго держать такое в себе невозможно. И однажды это случилось: я не выдержал и в резкой форме выплеснул все, что думал о происходящем.
Ада была умная, хорошая девочка, но как она, почти ребенок, могла выстоять против лавины нелепых, чудовищных слухов, шквала злобной, взбесившейся пропаганды, пропитавшей буквально все? И у нее на душе накипело.
— А вы тоже хороши, — сказала она в ответ. — Думаешь, я не знаю, что творится? Не слышу, что про вас говорят? По-твоему, все это неправда, а кругом сплошные дураки?
— Что же про нас такое говорят? Расскажи, пожалуйста.
— И расскажу! А ты, пожалуйста, послушай! Вот один только случай. В пограничном городке стали пропадать дети. Вскоре выяснилось, что детей похищали врачи-евреи. Они убивали детей и продавали их кровь в Финляндию. Солдатам пришлось спасать арестованных от разъяренной толпы, когда их вели по городу в тюрьму. Иначе растерзали бы.
— Где ты слышала об этом?
— Рассказал папа Нины, — неуверенно ответила Ада.
— Ты хоть понимаешь, что это чушь? Может быть, ты знаешь, как называется город? Ну, зачем финнам детская кровь?! Как можно ее переправить через наглухо закрытую границу? Где ты слышала, чтобы вообще покупали кровь? Как ее продают — на литры? Ведрами? Цистернами? Кто хоть раз видел, как по советскому городу ведут арестованных? В царской России такие обвинения выдвигала черная сотня и Союз Михаила-архангела. Вот уж не думал, что через 35 лет после революции советский полковник будет это повторять!
Такого напора Ада не ожидала (я и сам себя удивил), как возразить — не знала и выслушала меня, не прерывая.
— Ты еще расскажи, что тесто для мацы мы замешиваем на крови христианских младенцев! — добавил я и, увидев, как изменились ее глаза, понял, что и это она слышит не в первый раз.
Ада заколебалась, но так просто сдаваться не хотела.
— А как же с аптеками? — спросила она. — Напротив нашей школы аптеку уже закрыли.
— Ты была там или опять рассказал папа твоей Нины? — Она промолчала. — Сейчас же одевайся! Поехали, увидим сами, правда ли это.
Был поздний час. Пустой, холодный трамвай гнал, минуя безлюдные остановки. Боялся я только, что на сегодня работа закончилась и аптека закрыта. Аптека оказалась дежурной. Ее широкие окна ярко светились напротив темного здания школы. Мы вошли. Полная темноволосая женщина, с грустными, выпуклыми глазами стояла за прилавком. Национальность ее никаких сомнений не вызывала.
— Что вам, ребятки, так поздно? — ласково спросила она.
Растерявшись, я поначалу не знал, что сказать, и после затянувшейся паузы назвал первое, что пришло в голову — пирамидон. Женщина положила на прилавок белую коробочку и улыбнулась, как будто догадавшись о цели нашего визита — вероятно, не только мы заходили в аптеку удостовериться.
Ада смущенно взглянула на меня и опустила глаза.
— Ну, видела? — спросил я, когда мы вышли. — Передай своей Нине: то, что говорил ее папа, такая же правда, как и то, что закрыли эту аптеку, как детская кровь для мацы и остальные бредни.
Я привел Аду к лестнице у входа в дом и, впервые не поцеловав, ушел. Несколько дней после этого мы не встречались.
До моего отъезда из Москвы оставалось полгода. Мы больше ни разу не возвращались к этой теме. И я и она теперь вели разговор осторожно, стараясь не приближаться к опасным, скользким местам. Внешне все оставалось по-старому, но я чувствовал, что трещина в наших отношениях, которую мы оба старались не замечать, вдруг расширилась и превратилась в пропасть. Перейти ее я не решился.
ЦЫГАНКА
Здесь мне хотелось бы вернуться на четыре года назад, в МАТИ.
Закончился год 1947. В Доме культуры транспортных вузов новогодний бал. Высокая, в три этажа елка. В буфете бутерброды с красной икрой, кагор и свежие, холодные мандарины. С нами несколько девушек. Одна, говорят, — цыганка. Но имя ее не Земфира, не Рада, а простое, деревенское, — Настя. И фамилия обыкновенная русская — Панова. Настя на четвертом курсе. Куда пошлют после окончания — не знает.
— Ты ведь цыганка, погадай — узнаешь, — смеется кто-то. Смеется и Настя: — Цыганка я только наполовину — по матери, отец русский. И фамилия у меня его.
— А у мамы какая фамилия? — спросил кто-то.
— Александрова.
— Что в ней цыганского?
— Не знаю, — засмеялась Настя, — имена и фамилии у нас теперь от ваших не отличаются. Родилась я в городе и росла, как все. Родители — люди образованные. Но гадать умею по руке и на картах — бабушка научила. И еще много чего от нее узнала. Гадаю, как в старину. Только себе гадать не хочу — боюсь. А базарных гадалок не люблю. «Казенный дом», «дальняя дорога» и прочее вы от меня не услышите — эту дешевку терпеть не могу. Хотите, погадаю кому-нибудь по-своему?
— Давай, давай, Настенька! — закричали вокруг. — Только хорошо нагадай, цыганочка, чтоб не услали к черту на кулички!
— Это уж как получится. Мне интереснее погадать тому, кого совсем не знаю, — ответила Настя, оглядела собравшихся и обратилась ко мне:
— Вот ты, например, — на каком курсе? На втором? Ну, и ладно. Имя не говори, оно помешает. И вы, — повернулась она к окружающим, — по имени его не зовите. Давай, погадаю по руке.
Говорит Настя спокойно, не спеша. Для девушки, а тем более для цыганки слишком даже медленно. И улыбается. Все время улыбается. Не сходит с лица улыбка. В институтских коридорах я не раз встречал ее, но особого внимания не обращал. А сейчас глаз не сводил: широкие, изогнутые брови, высокий, заросший на висках лоб и беспокойные, быстрые глаза. Она взяла мою ладонь и долго держала, вглядываясь во что-то ей одной известное. Рука Насти была прохладной, а моя сразу вспотела. Трудно прочесть, что выражают ее глаза: любопытство? сочувствие? тревогу? насмешку? Нет, тут что-то другое. Непроницаемо темные, они не остаются в покое ни на секунду: быстро-быстро мечутся, поочередно заглядывая то в один мой глаз, то в другой, то в ладонь. Вправо — влево, вниз — вверх, снова вправо. «Может быть, удивление? Но что во мне удивительного?» — подумал я и представил Настю в длинной цветастой юбке, на плечах кружевная шаль, звенят браслеты, серьги. Так бывает, когда на фотобумаге в проявителе медленно возникает образ. Смуглое лицо ее вдруг неузнаваемо преобразилось, что-то древнее почудилось мне в этих темных, проникающих насквозь глазах. Ну, цыганка ведь настоящая!
— Странный ты мальчик. Такого еще не встречала. Все, что захочешь, о чем мечтаешь, у тебя получится. Но ты ничего не должен для этого делать. Иди своей дорогой, она сама приведет, куда захочешь. Нужно только нагнуться и подобрать. Но не ленись нагнуться: ты ленивый — я вижу, — сказала она. А я, услышав правду, покраснел.
— Ты ее не очень слушай, — добродушно посмеивались вокруг. — Она тебе столько нагадает — трех жизней не хватит.
Настя тоже улыбалась и спокойно продолжала:
— Говорят, упущенные возможности не возвращаются. У тебя все иначе: ты сможешь снова встретить то, что поленился взять сначала. Но только один раз! Тогда уж не зевай!
Я молча слушал, и от ее прикосновений по руке бежали искры, а по спине — мурашки.
— Две вещи запомни навсегда — это очень важно. То, что получишь, может отличаться от твоего идеала. Иногда в худшую сторону, иногда в лучшую. Ты, например, стремишься попасть в определенный город и в конце концов попадешь туда, но… город этот окажется не таким, как ты ожидал. И второе: если приложишь слишком много усилий, все ускользнет и обратится в мираж…
Оглушающе грохнул духовой оркестр (черт бы его побрал!), кто-то подхватил мою гадалку и под слащавую мелодию фокстрота «В парке Чаир распускаются розы» уволок в толпу танцующих, а я дурак-дураком остался стоять с вытянутой рукой, ладонью кверху. Так мы и не познакомились.
Потом, вспоминая тот бал, ребята часто смеялись надо мной. В предсказание я, конечно, не верил, а если сказать честно, не очень-то понимал его тогда и тоже смеялся.
Вскоре четвертый курс факультета перевели в Институт стали им. Сталина («Институт лени им. Ленина» — острили самые смелые), и я не думал, что увижу Настю. Но через год столкнулся с ней в дверях вагона метро. Лицо ее показалось простоватым. Она равнодушно прошла мимо, и двери захлопнулись у меня перед носом. Не узнала. Я не обиделся — сейчас у нее достаточно забот: их выпуск распределили в предприятия цветной металлургии Южного Урала. Настя не зря боялась гадать себе — дыру хуже, чем Орск-Халилово, трудно представить.
Прошло еще два года. Давно закончились мальчишеские выходки, я стал вполне нормальным студентом и, хотя в отличники не стремился, был на хорошем счету. На 4-м курсе нам сообщили о переводе в МВТУ им. Баумана. Тогда впервые пришлось серьезно задуматься. Начиная с седьмого класса я мечтал о факультете колесно-гусеничных машин МВТУ и еще школьником начал собирать техническую литературу. И вот МВТУ сам открыл для меня двери. Факультет, правда, другой — «Точной механики и оптики». Мне действительно ничего для этого не пришлось делать, и получилось немного не так, но разве «А-3» хуже? Исполнилось точно, как предсказала моя новогодняя прорицательница.
Прошло два года уже в МВТУ. Еще до защиты диплома нас распределили. Фамилия моя в любом списке стояла последней. Я терпеливо ждал и с завистью смотрел, как из комнаты, где заседала комиссия, один за другим выходили студенты. Лица их светились. «Москва!», «Москва!», «Москва!» — говорили они, улыбаясь. Почти весь курс попал в Подлипки, в ракетно-космическую фирму Королева и другие «почтовые ящики». Предприятия не называли, только город, номер п\я и фамилию директора. Но студенты и так знали, что означает каждый п\я, поскольку именно в них проходили преддипломную практику. Наконец меня вызвали. Председатель комиссии вскрыл конверт и прочел: «п\я ххх, завод, где директором т. Волик, г. Киев». Вот и не верь гадалкам — ведь в Киеве я родился и вырос!
Не знаю, как объяснить это, но впоследствии не раз вспоминал встречу 1948 года и Настю. Все, к чему стремился, исполнилось и продолжает исполняться по сей день. Немного не так, иногда лучше, иногда хуже. Не могу сказать, что МВТУ меня разочаровал. Преподаватели высочайшего уровня. Специальность полностью соответствовала моему характеру. Однако после либерального МАТИ казарменная дисциплина, бесконечные комсомольские собрания с хоровым пением патриотических песен, кликушество, общая атмосфера действовали угнетающе. Мешало и высокомерное отношение аборигенов к студентам из МАТИ. Нечто подобное произошло и в Киеве, куда я так стремился: после Москвы родной город показался провинциальным.
В общем, что хотел — получил, да только не совсем так. Но бывало, что мечта осуществлялась полностью. Жизнь решала за меня сама и нередко предоставляла еще одну возможность выбрать предназначенное судьбой.
1) «Чего он боялся?» — Доноса. Или открытого поношения на собрании.
2) «Бредовый мозг Сталина» — Если тов. Сталин планировал депортацию евреев из ЕЧС (а он её планировал), то все его действия достаточно продуманы и последовательны.
Другое дело, ДЛЯ ЧЕГО потребовалась ему депортация. — Ответ один. Готовилась Большая Война, в которой евреи были признаны не надёжными. По давно принятому стандарту, народ, признанный не надёжным в будущей войне, подлежал депортации, другим видам репрессий (изгнанию с работы, лишению жилья, арестам) . Готовился процесс против Молотова, Микояна и др, которые, по всей видимости, были не согласны со Сталиным — см. воспоминания Майского. .
lbsheynin@mail.ru