Марк Шехтман: Воспоминания. Продолжение

Loading

Голоса дикторов стали мягче, теплее. По-прежнему пусты были полки в магазинах, но произошла какая-то необъяснимая перемена в психологии. Ослаб повисший над каждым многотонный пресс истеричной пропаганды, очистился воздух, стало легче дышать, и народ еще подсознательно почувствовал наступающие перемены.

Воспоминания

Марк Шехтман

Продолжение. Начало

…Зимой большую группу молодых инженеров направили в приго­родный колхоз перебирать полусгнившую картошку. В колхозном клу­бе расставили раскладушки, на окнах повесили занавески. По вечерам пообщаться с «городскими» приходили местные ребята и девушки. Присевший в углу старик-сторож внимательно следил за говорящими, поворачивая голову то к одному, то к другому, и казалось, что смысл услышанного улавливал не всегда. В один из вечеров разговор зашел о религии. Обычно молчавший старик неожиданно заговорил:

— Вот вы, ребята, спорите, а я вам вот что скажу: не знаю, есть Бог или нет, но раньше, в старое время, если перед дорогой кучер перекрес­тится, ты мог ехать спокойно. А сейчас человека бросают в огонь толь­ко за то, что он еврей.

— Но причем здесь Бог? — вступил в разговор Ципенюк. — Он, что, в дороге вас охранял? Или еще говорят, что он сотворил за семь дней землю и все живое. Ну, как это можно за семь дней, когда простое де­рево за десять лет вырастает только на метр-полтора.

Семен обычно не вмешивался в дурацкие дискуссии, но сейчас не выдержал — тупость Ципенюка вывела его из себя:

— Откуда ты знаешь, сколько длился для Бога день или, вернее, сут­ки? Это у тебя 24 часа, а у него сутки могут длиться миллионы лет!

Ошарашенный таким напором Ципенюк сник и умолк, а старик по­дошел и пожал Семену руку. Разговор пошел о другом, но одна из мес­тных девушек (звали ее Катя) до конца встречи не сводила глаз с моего друга и перед тем, как уйти, пригласила его к себе. Пошел он из любо­пытства и застал у нее несколько молодых баптистов. Они собирались для совместной молитвы, пели псалмы. Девушка рассказала о себе. Случайно зашла в церковь и вдруг ощутила, по ее словам, озарение. Душа Кати преобразилась, но что-то еще мешало приобщиться к рели­гии. Помог случай. В колхозе оказалось несколько баптистов. Среди них досрочно демобилизованный парень. Секта запрещает прикасаться к оружию, и в армии ему пришлось об этом заявить. Его долго муры­жили и в конце концов перевели в транспортную роту. Он стал шофе­ром. Познакомившись ближе, Катя присоединилась к секте.

Семен посещал собрания баптистов несколько раз — он оказался от­личным актером и демонстрировал глубокий интерес. Молодые бап­тисты охотно общались с ним, и Катя все настойчивее убеждала всту­пить в секту. Он ничего не обещал, но и прямо не отказывался. Контак­ты с баптистами не остались незамеченными, и заводские комсомоль­цы со своей стороны начали антирелигиозную агитацию. Семен играл в прятки и с ними, от диспутов уклонялся, не спорил и продолжал по­сещать баптистов. Между тем гнилая картошка закончилась, а с ней и работа в колхозе. На прощанье Семен честно развеял иллюзии успев­шей полюбить девушки.

— Я уважаю ваши убеждения, — сказал он, — но у меня достаточно причин остаться законченным атеистом. А кроме того, я — еврей.

— Ну, и что? Меня, да и общину это нисколько не смущает, — с тру­дом сдерживая слезы, ответила Катя и ушла. В Киеве история эта име­ла продолжение: Семена вызвали в комитет комсомола для нудной бе­седы. Он и тут играл в прятки. Закончилась встреча тем, что самому тактичному инженеру Коле Бондаренко поручили перевоспитывать Семена. Коля сам не знал, что ему делать, но, выполняя комсомольское поручение, раз в неделю исправно заходил по вечерам в общежитие для душеспасительных бесед. Я оставлял их вдвоем и шел на часок прогуляться. Когда вечерние встречи надоели обоим, Семен сказал, что все понял и религия ему больше не грозит. Коля был счастлив, в коми­тете поставили галочку о выполненной работе. А Катя, надеясь нала­дить отношения, несколько раз безуспешно приезжала в Киев. Тексты баптистских песнопений Семен, конечно, запомнил, но, когда попытал­ся пропеть, я расхохотался — слух у него начисто отсутствовал.

***

…Мы много читали. Любимой книгой был сборник пародий Алек­сандра Архангельского, который служил нам путеводителем в совет­ской поэзии и прозе. Пародии легко запоминались наизусть.

«Войну с саламандрами» мы буквально проглотили. Милый, доб­рый и, как нам казалось, безобидный Карел Чапек видел по меньшей мере на три поколения вперед и оказался пророком. Саламандры, ко­торых тогда мы принимали за китайцев, теперь стали мусульманами, вгрызающимися в беззащитное тело парализованной Европы.

Роман Синклера Льюиса «У нас это невозможно» читали, передавая друг другу распадающиеся страницы. Автор описал крах фашистского заговора в США, и мы верили, что там это действительно невозможно.

Сильное впечатление оставил роман Ганса Фаллады «Каждый уми­рает в одиночку», и вспомнили о нем, когда ко дню рождения Сталина решили отправить письмо поэту Исаковскому в «Литературную газе­ту». Мы просматривали сборник стихов поэта, и в посвященном вождю стихотворении нас просто ошеломили кликушеские строки: «Мы так Вам верили, родной товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе», «Позвольте же пожать Вам крепко руку, за то, что Вы такой, какой Вы есть!» и даже: «Спасибо Вам, родной товарищ Сталин, за то, что Вы живете на земле!». За точность цитат я теперь не ручаюсь, но мысль по­эта сохранена. Так, в пароксизме холуйского подобострастия мог напи­сать человек, абсолютно лишенный самоуважения.

Руководством к действию и стал недавно прочитанный роман Фал­лады. Как его герой Отто Квангель, мы писали печатными буквами, ру­ки в перчатках, ручку, чернильницу и тетрадь, из которой вырвали лис­ты, выбросили. Не буду повторять текст письма, приведу последние строчки: «По своему подхалимскому угодничеству известное ваше сти­хотворение превосходит все ранее написанное во славу Великого вож­дя, но все же оно выглядит незавершенным. Думаю, вам следует доба­вить еще одно четверостишие:

Спасли Вы от захватчиков Европу.
Дрожат и разбегаются враги!
Позвольте же поцеловать Вам жопу!
Позвольте полизать вам сапоги!

С совершенным отсутствием уважения и предпочитая остаться неизвестным — «Х «, 21 декабря 1952 года».

Письмо с фиктивным обратным адресом отправили из Белой Церк­ви в Москву, в «Литературную газету». В газете регистрируется вся входящая почта — и просто выбросить письмо побоятся. А кто прочтет, обязательно покажет письмо кому-то еще, пусть даже гебистам.

***

Я раскопал несколько вышедших в годы войны номеров журнала «Интернациональная литература». Там тоже было что почитать. В дра­матической повести «Тысячи падут» Ганс Габбе описал приключения беженца-еврея в оккупированной Франции. В одном из публичных до­мов города Нанси проститутки самоотверженно скрывали беглеца от гестапо и его французских прислужников. «Смотри, — сказал Семен, — тебе не кажется симптоматичным, что самыми порядочными гражда­нами Франции оказались проститутки».

Кроме десятитомника Греца, мы наши книги не прятали, и Гоша иногда заглядывал в них. Почитает молча, закроет и никаких эмоций. Только раз, когда прочел тоненькую брошюру о матче киевского «Ди­намо» с командой вермахта в оккупированном Киеве, иронически улыбнулся и сказал: «Футбол в тылу врага».

В букинистическом магазине попался изданный в 1946 году сбор­ник «О тех, кто предал Францию». Авторы — бойцы испанских интер­бригад, известные журналисты, крупные политики. Имена некоторых мы уже встречали: Муссинак, Пертинакс, Андре Симон. Последний сражался с франкистами, разоблачил испанскую сеть гестапо и теперь, обвиненный в сионистском заговоре, повешен в Праге. Процесс Слан­ского, где почти все обвиняемые — евреи, закончился казнью ни в чем не повинных людей и окончательно развеял остатки веры в справедли­вость социалистического строя. И без того слабые наши иллюзии сме­нились откровенной ненавистью. В последний день процесса Семен продекламировал свое стихотворение «Наш путь».

Впереди неведомые тропы.
Позади кошмаров страшных быль.
Сотни лет мы топчем пыль Европы
И хороним братьев в эту пыль.
В тесных гетто, улицах коротких,
Где ни солнца, ни травинки нет,
Высыхала юность от чахотки,
Наступала старость в двадцать лет.
Этот путь мы вечно помнить будем.
Нет пути кошмарней и страшней.
Точно вши, мы расползались всюду.
Всюду нас давили, точно вшей.
Потому что при любом режиме,
Для любых царей любой земли
Мы остались теми же чужими,
Как в тот день, когда туда пришли.
Проклянем же путь, которым шли мы.
Только к смерти привести он мог.
Поклянемся пеплом Освенцима
Навсегда уйти с чужих дорог.
Долгий путь в тысячелетьях пройден.
Наш народ уходит из Европы.
Позади десятки мачех-родин.
Впереди неведомые тропы.

Семен написал его на одном дыхании за столом в институтской би­блиотеке в Москве, в 1951, текст уничтожил. Но осознание своего ев­рейства у него никогда не трансформировалось в чувство национально­го превосходства. Он был абсолютно чужд каким-либо расовым пред­рассудкам. «Я сужу о человеке только по тому, что он собой представ­ляет, — говорил Семен. — Цвет кожи и происхождение меня не интере­суют».

Вскоре пришлось уничтожить несколько общих тетрадей его стихов и записок. Разорвав на клочки, мы утопили их ночью в уборной обще­жития.

***

…Столкнувшись в коридоре после сообщения о «врачах — убийцах в белых халатах», мы одновременно сказали: «Поздравляю!» — и обме­нялись рукопожатием.

— Сколько, по-твоему, в этом процентов правды? — спросил я Семе­на. Улыбка сошла с его лица.

— Нисколько. Как всегда — ноль, — ответил он, и глаза его засвети­лись.

Как я мог задать такой дурацкий вопрос?

…В апреле 1944 года в Колонном зале Дома союзов состоялся анти­фашистский митинг представителей еврейского народа. Предъявив пригласительный билет, мы с мамой проходим сквозь цепи конной и пешей милиции. Никогда не думал, что в Москве столько евреев! В президиуме — полный состав «Еврейского антифашистского комитета». Среди них Сергей Эйзенштейн, Эренбург, генерал Яков Крейзер, руко­водители военной промышленности, специально прибывшие на ми­тинг партизаны, фронтовики. Многие — Герои Советского Союза. Им предстоит вернуться в партизанский край Белоруссии и на передовую. В зале писатели, артисты, режиссеры. Руководители Комитета сумели мобилизовать в США многие миллионы долларов для армии, населе­ния и промышленности, организовать массивную поддержку СССР в прессе, кино. Мама показала поэта Льва Квитко — мы бывали у них в Киеве до войны, отец писал его портрет.

И эти люди вдруг превратились в шпионов и убийц? Кто поверит! Поверили! Теперь уже не за спиной — в открытую повторяли фантасти­ческие слухи о медицинском заговоре против советского народа, о про­исках организации «Джойнт» и всемирной паутине сионистов.

Цеховой бухгалтер Кувшинов, сладко улыбающийся нытик и под­халим, взял меня за пуговицу и заговорил: «Ты понимаешь, совсем жи­зни не стало. Ну, скажи, что делать! Жена на седьмом месяце, да еще и больная. Конечно, не работает, двое детей. Ну, как на 880 рублей в ме­сяц содержать семью? Что делать? Прямо хоть в какой-нибудь «Джойнт » обращайся, только как найти его — не знаю», — закончил он и вопросительно заглянул мне в глаза. С трудом сдержавшись, я пожал плечами и отвернулся. А так хотелось плюнуть провокатору в морду, в лживые эти глаза.

Мастер одного из участков Курляндчик отвел меня в сторону и под большим секретом рассказал о встрече Сталина с Эренбургом. «Как по­лучилось, что мы фактически позволили Гитлеру уничтожить всех ев­реев на оккупированных территориях?». С таким вопросом Илья Эрен­бург обратился к Сталину. Иосиф Виссарионович вынул изо рта труб­ку, подумал и изрек: «Мои все уехали». Курляндчик говорил, понизив голос, глаза его округлились, и видно было, что он глубоко удовлетво­рен сталинским ответом, гордится своей принадлежностью к тем, кого Сталин назвал «мои». Я не выдержал и почти закричал:

— Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Это как же? Десятки ты­сяч, которые не успели уехать и пошли в Бабий Яр, чужие? Они, что, остались немцев ждать? Из твоей семьи никто не попал в Бабий Яр?!

Потом, уже успокоившись, я спросил у Семена:

— Разве только Сталин позволил уничтожать евреев? А Рузвельт, Черчилль? Неужели не могли помешать немцам?

Ответ был краток, и суть его дошла до меня не сразу:

— Это всех устраивало.

— Всех устраивало?! Как такое может быть?

— Всех!

— И Америку?

— В этом вопросе Америка ничуть не лучше других! Потому за шесть лет войны никто и пальцем не шевельнул. Но вспомни, какой шум подняли союзники, когда немцы расстреляли мужское население чешской деревни Лидице.

Я был глубоко потрясен, когда наконец осмыслил его слова: «Это всех устраивало».

— Скажи, тогда и в Америке может случиться такое?

И снова четкий ответ:

— После проигранной войны.

***

В те тревожные дни Семен получил письмо от своего однокурсни­ка. Как и Семен, инженер-физик, Левин тоже попал на какой-то захо­лустный завод в Сибири. Среди прочего, Левин писал: «Сейчас перечи­тываю «Остров пингвинов» Анатоля Франса и с особым интересом — «Дело о 80 тысячах охапках сена». Франс говорил о процессе Дрейфу­са, а нам эта глава казалось актуальной сатирой на происходящее в СССР, Венгрии, Болгарии, Чехословакии. Так оно, собственно, и было: для Франции, Германии и теперь для СССР история повторялась в раз­ных формах. О том же говорил Лион Фейхтвангер в романе «Семья Оп­пенгейм» — мы перечитывали его снова и снова. Для нас Фейхтвангер был почти богом. Стремясь найти аналогию, мы вчитывались в каждое слово его романов. Несколько суховатый язык нисколько не мешал во­спринимать происходившее в Германии или в древней Палестине как современные нам события. «Иудейская война», «Еврей Зюсс» и «Семья Оппенгейм» были настолько актуальны, что мы часто разговаривали цитатами из этих книг. Но отношение писателя к Сталину в книге «Мо­сква, 1937» поначалу просто ошеломило. Ранее посетивший СССР Ан­дре Жид резко критиковал советские порядки, и Сталин опасался, что Фейхтвангер последует примеру французского писателя. «Смотрите, — изрек вождь, — чтобы этот еврей не оказался Жидом». Фейхтвангер по­бывал на знаменитых московских процессах, беседовал со Сталиным и своей книгой, написанной языком рабфаковского выпускника, не раз­очаровал вождя. Мы долго обсуждали эту тоненькую книгу и пришли к выводу: на фоне соглашательской политики Запада Сталин в глазах Фейхтвангера был в те годы единственной силой, способной противо­стоять нацизму.

***

…Исход процесса врачей был, конечно, предрешен. «Пусть зарастут чертополохом их могилы!» — еще до суда заходилась в истерике «Прав­да», и такой лозунг в центральной газете страны никого не удивлял. В «Комсомольской правде» опубликовали статью Ольги Чечеткиной «По­чта Лидии Тимашук». В ней цитировались письма благодарных граж­дан доносчице, разоблачившей заговор «врачей-убийц».

Уровень передач «Голоса Америки» был несравненно выше, чем в период «разрядки», «политкорректность» еще не родилась, и дикторы не стеснялись называть вещи своими именами. Передачи вселяли ка­кую-то надежду. Их отличали боевой задор, острая и едкая сатира на советскую действительность. Разыгрывались целые серии спектаклей, героями которых были полковник ГБ с многозначительной фамилией Сапогов и ему подобные персонажи. В феврале 53-го «Голос Америки» передал инсценировку сказки Чуковского «Тараканище». Небольшое вступление начиналось примерно так: «Дети всего мира любят сказки Корнея Ивановича Чуковского. Кто не знает «Краденое солнце», «Му­ху-цокотуху», «Мойдодыр»? А фраза: «Ох, тяжелая это работа — из бо­лота тащить бегемота!» вообще стала нарицательной. Сам того не по­дозревая, Корней Иванович написал злую сатиру на советский строй и диктатора Сталина». Затем начался спектакль. Роль Тараканища испол­нял артист с очень сильным грузинским акцентом. Одна только строч­ка: «Прынэсытэ минэ на ужын вашых дэтушэк» — работала лучше лю­бой пропаганды. Сталинский акцент преобразил сказку, придав ей со­вершенно другой смысл. И конец звучал символично: «Поделом вели­кану досталося: и усов от него не осталося». Кто мог тогда предпо­ложить, что очень скоро эти слова окажутся пророческими? Я сразу пе­речитал сказку. Не думаю, что в «Тараканище» была замаскированная сатира, но, если внимательно вчитаться, обнаруживалось множество других двусмысленных, а то и прямо провокативных выражений, от­чего сказка становилась не только откровенно антисоветской, но и нап­равленной на священную личность вождя. Я слушал, и смех сменялся тревогой: инсценировка сказки — прямой донос на поэта. Неужели аме­риканцы этого не понимали?

***

…Незаметно подошла весна. В воскресенье, 1-го марта, небо очис­тилось, начало пригревать солнце и — сам не знаю почему — стало теп­лее на душе. С таким настроением я начал новую неделю. Не хотелось думать о старательно разогреваемой истерии вокруг «дела врачей» и антисемитской расправе с группой Сланского в Праге.

В ночь на вторник Семен был дежурным по заводу. Ночные дежур­ства в кабинете директора начинались после работы. Они приятно раз­нообразили серые заводские будни. В кабинете, за спиной, стоял все­волновый радиоприемник «ВЭФ», и под хороший джаз спать не хоте­лось. Однажды в три часа ночи, когда я наслаждался концертом — зво­нок: управление пожарной охраны объявило учебную тревогу. Я выру­гался, выключил радио, позвонил директору, главному инженеру, по­слал дежурную машину. Теперь сиди, как дурак, до утра в приемной.

После 24 часов, проведенных на заводе, дежурному полагался сво­бодный день. (Труд истопников и охранников ценился выше: за работу в три смены они получали три дня отгула.) Закончив дежурство, я от­правлялся на пляж, в кино или просто побродить по городу. Спать не шел — жалко было тратить неожиданно выпавший свободный день. Но Семен относился к проблеме сна очень серьезно и всегда исправно от­сыпался. «От сна еще никто не умирал», — любил повторять он. Укла­дываясь, вспоминал старые солдатские поговорки: «Солдат спит — слу­жба идет» или «Отчего солдат гладок — поел и на бок». Правда, глядя на его выступающие ребра, я бы не сказал, что Семен был так уж гладок.

…Утром по дороге на работу мы встретились — он и сегодня шел отсыпаться. В цеху необычное возбуждение — только что передали бюллетень о болезни Сталина. С трудом дождавшись обеденного пере­рыва, я побежал в общежитие. Дверь заперта, и я долго барабанил ку­лаком, пока разбудил Семена. Он повернул ключ и, не открывая глаз, пошел к своей кровати.

— Стой! — сказал я. — Угадай — что случилось!

Он чуть приоткрыл сонные, помутневшие глаза и ответил вопросом на вопрос:

— Хорошее или плохое?

— Хорошее!

Он задумался, перебирая варианты, и наконец с робкой надеждой в голосе спросил:

— Директора сняли?

— Нет!

— Хуже или лучше?

— Лучше!

Семен помотал головой, пытаясь представить себе что-нибудь луч­ше, но фантазия его была исчерпана:

— Не знаю.

— «Папа» помирает — вот что случилось!!! — торжественно объявил я. (На понятном только нам языке Сталина мы называли «папой»). Забле­стели прояснившиеся глаза.

— Ну! — выдохнул Семен, не устояв на ногах, сел и окончательно проснулся. — Пошли на завод.

…И 5 марта это случилось! К портретам вождя прикрепили черные ленты, в цехах среди вазонов с фикусами и бумажными цветами уста­новили бюсты, раздали траурные повязки. Наступила и моя очередь от­стоять в почетном карауле. Всего месяца два назад мы говорили о том, как вести себя, если Он умрет. «Трудно будет скрыть чувства, когда все вокруг зарыдают», — сказал Семен. Но не только мы скрывали свои чув­ства: на стене в уборной кто-то успел нарисовать углем усатую морду с трубкой в зубах и с большой, отвисшей почти до пупа женской грудью — художник, очевидно, имел в виду расставленные повсюду «бюсты» вождя. И сейчас я делал мучительные усилия, чтобы не рассмеяться. Пот каплями стекал по красному лицу, я закусил губу, чтобы сдержать рвущийся наружу смех. Позже мне передали слова кладовщицы Лизы из инструменталки: «Подумать только — какое горе! Даже Шехтман, отъявленный же сионист, и тот чуть не плакал! А я-то думала, сейчас затанцует от радости». Казалось, разочаровал я Лизу .

***

6 марта 1953 года. Вечером мы вернулись в общежитие вместе. Гошка где-то шлялся, справляя у очередной пассии поминки по ушед­шему вождю. Семен выглянул в коридор — пусто. Он запер дверь и, приблизившись вплотную, продекламировал:

Кто поднимет руку на наш народ,
Тот позорной смертью умрет.
Это было 3000 лет назад.
Это было 1000 лет назад.
Это было по всей земле.
Это было вчера в Кремле.

В один день с вождем умер композитор Сергей Прокофьев. «Голос Америки» несколько дней подряд возмущался тем, что в радиопереда­чах и в газетах об этом не сообщалось. Шли дни, газеты были заполне­ны соболезнованиями со всех континентов, от правительств, профсою­зов, университетов, писателей, артистов и общественных деятелей. К нашему удивлению, встречалось немало прочувствованных посланий от различных еврейских организаций Европы и Америки. Официаль­ное и в высшей степени холодное соболезнование выразило правитель­ство США. Публиковались письма отдельных граждан, даже стихотво­рения. На одно в «Комсомольской правде» я обратил внимание. Начи­налось оно так:

Сталин умер. Опустите знамя.
Трудно выразить, как наша скорбь горька.
Вождь и друг, ты будешь вечно с нами.
Твое имя проживет века!

Я прочел до конца, увидел подпись и, не поверив своим глазам, пе­речитал еще раз. Там стояли имя и фамилия Семена! Неужели тезка? Я был готов увидеть подпись кого угодно, но только не Семена и долго пытался найти этому оправдание. В конце концов при полном неприя­тии сталинской тирании что-то в нашем подсознании все-таки осело. Я и сам не безгрешен. Помню теплый весенний день, весело переговари­вались воробьи, набухли почки каштанов, сошла печаль с лиц прохо­жих, и вдруг что-то шевельнулось под сердцем. Только вчера вы без­утешно рыдали, сегодня спешите по своим делам, а завтра вообще не вспомните о нем. Как же пойдет теперь жизнь без него? Но если я, с достаточно заторможенными эмоциями, мог даже на минуту так поду­мать, кто дал мне право осуждать человека, чувства которого стократ острее. Может быть, посылая в газету стихотворение, Семен хотел ос­вободиться от застывшей в мозгу пропагандистской накипи? Предпо­ложения мои полностью подтвердились, когда через несколько дней я решился спросить. Вот, что он ответил:

— Я был на почте, и сам не знаю, что на меня нашло. Как во сне, не отдавая себе отчета, написал три четверостишия, заклеил конверт и опустил в ящик… И давай больше не будем к этому возвращаться.

***

Прошла неделя — и новая сенсация: Клемент (на латыни — мило­сердный!) Готвальд простудился на похоронах Сталина и, судя по тону ежедневных правительственных сообщений, отдает концы. В тот вечер мы, как обычно, поужинали, не дождавшись Котофеича, и залегли. По радио передавали оперу Тихона Хренникова «В бурю». Дверь отвори­лась, вошел Гошка и сразу принялся за оставленный ему под подушкой ужин. Здесь стоит немного отвлечься и сказать, что на ужин каждому полагалась тарелка густого супа из горохового концентрата, хлеб, луко­вица и без ограничения кусковой сахар. За эти деликатесы и принялся Котофеич, усевшись к нам спиной. Радио продолжало горланить иди­отскую оперу, Гошка громко хлебал суп, в зубах хрустела луковица и, если лук попадался очень уж злой, звонко трещал рафинад, а мы смот­рели друг на друга и улыбались. Опера вдруг прервалась, зазвенел ста­льной голос диктора: «Центральный Комитет… Совет Министров… с глубоким прискорбием сообщают… » — и далее, как 5-го марта — пол­ный набор. Поездка в Москву не прошла пражскому палачу даром, и всего через неделю он последовал за кремлевским. Мы больше не в си­лах были сдерживаться. Смех душил нас и, глядя друг на друга, мы за­кусили уголки подушек, чтобы не расхохотаться. А Котофеич невозму­тимо продолжал хлебать суп и громко откусывать сахар. Обращенная к нам спина его абсолютно ничего не выражала. Я не выдержал, поднял­ся, задернув занавеску, достал из шкафчика начатую бутылку армян­ского коньяка, разлил по стаканам и первый протянул Гошке.

— С чего бы это? — невозмутимо спросил он.

— Пей, Котофеич. Все-таки есть Бог на свете.

Мы чокнулись, но Гошка задержал стакан:

— Моего отца расстреляли в 37-ом, — сказал он.

Вот тебе и Котофеич — молчун и бабник! Какая выдержка у парня!

***

Шли дни, будничные занятия постепенно вытесняли всеобщую рас­терянность, народ привыкал к жизни без великого вождя.

— Что-то не вижу больше антисемитских фельетонов, — каждый день говорил Семен, просматривая газеты.

— Просто не хватает места, вот кончат горевать и продолжат, — отве­чал я, хотя и сам чувствовал какие-то новые веяния. Недели через две поток соболезнований начал иссякать, а фельетоны так и не появля­лись. И 4 апреля стало яснопочему. На первой странице «Правды» оше­ломляющая сенсация: «Дело врачей» прекращено за отсутствием соста­ва преступления. Все заключенные освобождены и полностью реаби­литированы. Там же, в указе Верховного Совета сообщалось и об отме­не награждения орденом Ленина доносчицы Лидии Тимашук «в связи с обстоятельствами дела». Народ реагировал по-разному. Многие счита­ли отмену процесса продолжением «всемирного сионистского загово­ра», верили, что врачи-убийцы все-таки успели отравить Сталина и те­перь выкрутились. Однако без поддержки прессы говорить об этом на людях воздерживались. Но были и такие, что начали задумываться. Появившаяся неизвестно откуда пародийная (с гнусной шарманочной мелодией) песенка поставила точку в негласной дискуссии:

Дорогой профессор Вовси, за тибе я рад.
Оказалося, что вовсе ты не виноват.
Долго-долго ты томился в камере сырой.
Но свергать ты не стремился наш советский строй.
И не порть сибе ты нерьвы, кандидат наук,
Из-за етой самой стерьвы — доктор Тимашук.
А теперь со всем народом крикнем мы: — Ура!!!
Потому, что на свободе наши доктора!

Вспомнив в те дни о «Тараканище», я понял, почему уцелел Чуков­ский. Сталину оставалось жить меньше месяца, и чекисты просто не успели. У них хватало работы и без Чуковского.

***

В конце апреля я взял первый свой отпуск и через день был в Мос­кве у мамы. Такого еще не случалось — почти год не виделись. Мы дол­го стояли обнявшись. Взгляд упал на календарь. Я осторожно освобо­дился, снял его со стены, отодрал портрет вождя, плюнул в усатый про­филь и растоптал. Мама, подняв в ужасе брови, смотрела на меня, но постепенно лицо ее прояснилось, и мы опять обнялись.

В газетах опубликовали полный текст речи Эйзенхауэра. Оказалось, что к миру стремится не только СССР — американский президент при­зывал к тому же. Он говорил, что стоимость одного эсминца равна сто­имости школы. И еще в его речи было следующее: «Со смертью Стали­на кончилась эра». Советские газеты комментировали эти слова на удивление вяло.

Голоса дикторов стали мягче, теплее. В эстрадных радиоконцертах вдруг осторожно зазвучали запрещенные раньше фокстроты. «Танцуй­те, товарищи, ничего плохого в этом нет», — ласково говорил диктор. По-прежнему пусты были полки в магазинах, но произошла какая-то необъяснимая перемена в психологии. Ослаб повисший над каждым многотонный пресс истеричной пропаганды, очистился воздух, стало легче дышать, и народ еще подсознательно почувствовал наступающие перемены. И хоть наполнилась Москва амнистированными уголовни­ками, люди стали внимательнее друг к другу, больше улыбались, даже лица, казалось, изменились. В таком настроении я вернулся в Киев.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

12 комментариев для “Марк Шехтман: Воспоминания. Продолжение

  1. Состав ЕАК В ЕАК вошли политические деятели С. А. Лозовский (руководитель Совинформбюро) и М.М. Бородин, писатели И. Г. Эренбург и Д. Р. Бергельсон, поэты С. Я. Маршак, П. Д. Маркиш, Л. М. Квитко, кинорежиссёр С. М. Эйзенштейн, музыканты Д. Ф. Ойстрах, Э. Г. Гилельс, актёр В. Л. Зускин, генералы Я. Г. Крейзер и А. Д. Кац, Герой Советского Союза командир подводной лодки И. И. Фисанович, академики А. Н. Фрумкин, П. Л. Капица и Л. С. Штерн и др. Соломон Михоэлс, актёр и главный режиссёр Московского государственного еврейского театра, которому раньше отводилась роль заместителя Эрлиха, был назначен председателем ЕАК. Секретарем ЕАК стал Ш. Эпштейн…
    ————————-
    «и другие» — среди «др» кого только не было.

  2. Очень интересные воспоминания, о том же времени, когда и я рос, хотя почти на декаду моложе автора.

    Но вот это не понял:

    …Столкнувшись в коридоре после сообщения о «врачах — убийцах в белых халатах», мы одновременно сказали: «Поздравляю!» — и обме­нялись рукопожатием.

    — Сколько, по-твоему, в этом процентов правды? — спросил я Семе­на. Улыбка сошла с его лица.

    — Нисколько. Как всегда — ноль, — ответил он, и глаза его засвети­лись.

    В чем заключалась такая радость в страшный день 13 января? Ни автор, ни его друзья не могли догадаться об исходе через 2 месяца.

  3. Прекрасно написано, Bеликолепно.
    И 2 замечания: непонятно как Эйзенштейн оказался на еврейском митинге — он евреем не был, хотя был чрезвычайно таланлив.
    Написанное про отношение Рузвельта и Черчилля к Холокосту просто не справедливо. Факт, что Гиммлер в 1945 г. пытаясь на 90-ой минуте завязать переговоры с ними прежде всего отдал приказ прекратить уничтожение евреев.

    1. Для справки.
      Сергей Эйзенштейн. Годы Великой Отечественной войны (из Википедии)
      3 июля 1941 года выступил по радио для США об Отечественной войне советского народа в программе «To Brother Jews of All the World» (К братьям евреям всего мира), в которой призывал англоязычных евреев к единству в борьбе с нацизмом[35][36].
      25 августа 1941 года в газете «Правда» написал текст группового обращения «Братья евреи всего мира!»[37][38].
      Участвовал в деятельности Еврейского антифашистского комитета.
      Принял участие в съёмках пропагандистского короткометражного фильма на английском языке «To the Jews of the World» (К евреям мира).

      1. Я так понимаю, что это реакция на моё замечание.
        ЭЙЗЕНШТЕ́ЙН Сергей Михайлович (1898, Рига, – 1948, Москва), советский режиссер, кинодраматург, теоретик искусства. Родился в семье городского архитектора Риги, надворного советника, еврея, принявшего христианство, мать — русская, происходила из купеческой семьи. С 14 лет, после развода родителей, Эйзенштейн жил с отцом. В 1915–18 гг. учился в Институте гражданских инженеров (Петроград).
        http://www.eleven.co.il/article/14992

        Извините, но это не еврей!
        Абсолютно нет смысла записывать этого большого мастера в евреи. Есть столько великолепных кинорежисёров действительно евреев.
        Будь он футболистом, тогда может быть и был смысл, а так — зачем?

        1. Будь он футболистом, его бы наверняка к работе ЕАК не подключили. Зачем? Кстати в работе этого преступно уничтоженного Сталиным органа еще принимал участие П.Я.Капица

          1. Мне кажется, Юрий, что предмета для спора нет.
            Не подключили бы.

        2. Сэм, я не знал, что Эйзенштейн не был евреем, Вы правы, что не был. Но речь идет совсем не о том, что мы хотим приписать себе еще одного талантливого человека, а о том, что он был членом Еврейского антифашисткого комитета (ЕАК). А он был. Я раньше думал, что Капица был единственным не-евреем в ЕАК, а оказывается, что Эйзенштейн был вторым, и только в этом контексте он упомянут. Но уж если Вам обязательно нужен Эйзенштейн — футболист, то и это можно найти во всесильной Вики на английском:
          Kfir Eizenstein (Hebrew: כפיר איזנשטיין‎‎; born February 18, 1993) is an Israeli footballer who currently plays at Maccabi Jaffa.

          Я совершенно с Вами согласен в отношении Рузвельта и, особенно, Черчилля. Но ведь автор пишет о том, как его друг Семен это воспринимал тогда, просто пересказывает их историю.

  4. Когда-то Владимир Буковский в разговоре с Натальей Горбаневской сказал: « Эх, нам бы тогда Интернет — советская власть рухнула бы намного раньше…» Вспоминая этот разговор в одном из интервью, кажется в 2011г, Горбаневская, которая «вступила в игру» с властью чуть позже событий здесь описанных — в шестидесятых, сказала: «Здесь, к сожалению, можно возразить: в застойные семидесятые – восьмидесятые, информация стоила дорого и цена свободного слова была так велика, что люди, добывая это самое слово, подвергали себя риску обысков, допросов, ареста, тюрьмы… И это придавало большой вес самой информации. Сегодня задача человека, пытающегося получить достоверную информацию, требует усилий иного рода: выловить из необъятных потоков Интернета это самое ценное слово, и это требует не только многочасового поиска в океане лжи и мусора, но и самостоятельной оценки. А разобраться в этих разнообразных потоках бывает порой совсем не просто…».
    Слова ушедшей Н.Горбаневской актуальны и сегодня. Но я читаю выпуск за выпуском «Воспоминания» М.Шехтмана благодаря этому самому Интернету, в котором «варюсь» с самого его появления, но в данном случае никаких усилий это от меня не требует. Я застал еще то время и тому, о чем пишет искренне и умело Марк, я не просто верю, я это живо и ярко вспоминаю. Очень важно, чтобы не прерывалась связь времен.

  5. Какая память! Тут даже бессмысленно завидовать, надо только восхищаться.

    1. Восхищаюсь этой памятью вместе с вами!
      Два слова про «Тараканище»: написано в 21-м году, опубликовано в 23-м, так что прямого отношения к вождю оно при написании не имело. Для тогдашнего правосудия это не столь важно, но, тем не менее, достало благоразумия автора за это не трогать.

  6. » Процесс Слан­ского, где почти все обвиняемые — евреи, закончился казнью ни в чем не повинных людей »
    ———————-
    Наверное, плохо подчинялись тов. Сталину. Были заворожены тем, что Чехословакия не входит в СССР. В 1921 г. такой завороженностью страдали Мдивани и его друзья в Грузии. Тогда тов. Сталин мягко назвал их «национал-уклонистами».Расстрелял он их позже — когда получил безразмерную власть. И без всякого суда.

Добавить комментарий для Сэм Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.