Хоть и знали все мы, что едем не пожар на реакторе тушить (а были и такие стройотряды!), а строить дома для беженцев, сомнения и страх глодали тогда многих. Некоторые, как говорится, соскочили с подножки в последний момент, передумав.

Черные тени над Белой Церковью

Константин Емельянов

I

Тридцать лет назад случился Чернобыль. Черная Быль. Очень хотелось бы, чтобы он остался лишь сном, страшным ночным кошмаром, наваждением. Чтобы можно было проснуться, отряхнуться и забыть. Но в жизни так бывает не всегда.

Конец 80-х годов прошлого столетия вообще был богат на разрушения и катаклизмы, природные и рукотворные. Один развал СССР чего стоит. А прибавьте сюда землетрясение в армянском Спитаке, войну в Карабахе, события в Алма-Ате, Тбилиси, Литве, падение Берлинской стены…

Но все же пожар ядерного реактора на Чернобыльской АЭС стоит в этом ряду особняком. Да и случился он одним из первых, когда вся остальная жизнь еще казалась нормальной.

Кстати, и лето свое я тогда планировал провести несколько иначе. Но случилось то, что случилось, и встрепенулись все. Тогда еще страна воспринимала чужую боль как свою, независимо от того, где несчастье произошло: на Украине, в Закавказье или Прибалтике.

Вслед за радиацией, отравленным облаком прорвавшейся в Европу, для пострадавших вдруг возник острый, как лезвие ножа, вопрос: а жить-то теперь где?

Сотни километров отрезаны были теперь от людей и вмещали в себя тысячи брошенных домов и квартир, оставленных ночью или ранним утром, впопыхах и еще хранивших человеческое тепло, запах забытой еды на плите, недочитанные книги, недоделанные школьные уроки, не заправленные постели и все то, что принято называть человеческим скарбом.

Несмотря на прорыв радиации и пожар, грозящие облучением и смертью, люди из своих домов уезжать не хотели. Старики плакали: «Мне что тут умирать, что там». Кому-то власти врали, говоря, что уехать-то надо всего на три дня, а там все наладится и вернетесь! Наладилось…

Кого-то даже силком втаскивали в уходящие из зоны ежечасно автобусы. Большинство эвакуированных разместили по деревенькам и поселкам, лежащим вблизи Киева. Домов, катастрофически не хватало на всех беженцев: одну хату делили между собой четыре семьи. Вопрос жилья за одну ночь стал вопросом жизни или смерти.

Со всех республик на Украину в то лето мчались добровольцы-строители, включая и студентов. В начале июля 1986 года отправились туда и мы — студенческий строительный отряд Казахского государственного университета. Все, как один — добровольцы.

Никого насильно в отряд не тащили, для этих целей существуют в вузах осенние сельхоз-работы. Пробыли мы там чуть более двух месяцев, в местечке недалеко от города Белая Церковь, Киевской области. От Чернобыля Киевская область — ближайшая на карте. Девяносто три километра — от Киева до самой АЭС. Между Киевом и Белой Церковью — семьдесят девять. Зовется она так по преданию: когда-то, давным-давно, татаро-монголы спалили на этом месте крепость Юрьев, построенную самим Ярославом Мудрым в 1302 году. Со всего пепелища уцелела лишь белокаменная церковь, стоявшая на местном пригорке. Как отстроились и разбили врагов, порешили назвать городок Белой Церковью, в память о спасительнице.

В 1918 году, сразу после Первой Мировой войны и в начале гражданской отсюда начал свой победоносный, но недолгий поход на Киев гетман Скоропадский.

Во время Второй Мировой — Отечественной, с момента оккупации немцами до прихода Красной Армии, здесь действовали десятки подпольных ячеек всех мастей, коммунистических и националистических, шалили в лесостепи партизаны.

К июлю 1986-го года, когда наш стройотряд студентов-казгушников примчался сюда на восстановление и строительство жилья для эвакуированных, город был всего лишь одним из многих обычных, неброских районных центров Киевской области.

За время, проведенное здесь, с июля по сентябрь, мы построили три жилых одноэтажных дома (полностью, от фундамента до крыши) для беженцев из Припяти, несколько детских площадок, возвели и покрасили вокруг поселка деревянный забор, да еще разгрузили множество вагонов и грузовиков с продуктами и стройматериалами. О заборе нужно сказать особо, и я к нему еще вернусь.

С тем фактом, что приехали все студенты добровольно, тоже получилось не так просто. Казалось бы, чего проще: отбери человек тридцать, желающих поехать, все равно будет в два-три раза больше. Так, да не так. Хоть и знали все мы, что едем не пожар на реакторе тушить (а были и такие стройотряды!), а строить дома для беженцев, сомнения и страх глодали тогда многих. Некоторые, как говорится, соскочили с подножки в последний момент, передумав.

II

У тех, кто остался и все же поехал, тоже были разные причины. Одни поехали, увлеченные романтикой и героизмом ситуации. Они искренне хотели помочь пострадавшим и почувствовать себя героями. Другие догадывались, какие деньги были брошены страной на восстановление, и также искренне хотели заработать. В то старое доброе советское время за два месяца стройотряда можно было заработать больше, чем все стипендии за пять студенческих лет. Третьи поехали, понимая, какая головокружительная карьера может открыться им после внесения в их личные дела всего нескольких строчек: «Участвовал в восстановлении народного хозяйства СССР после аварии на Чернобыльской АЭС». И ведь действительно, многие после тех событий стали стремительно расти по комсомольской, партийной и профсоюзной линии, не зная, впрочем, о том, что и комсомолу, и партии, да и всему Советскому Союзу осталось жить немногим больше пяти лет.

В нашем отряде КазГУ большинство бойцов были ребята с юридического факультета. Крепкие парни, многие из деревень и аулов, почти все отслужившие в армии. Несколько человек вернулись, повоевав в Афганистане. Тогда на них смотрели, как на живых героев, им по-хорошему завидовали. Теперь же, поехав помогать восстанавливать регионы, пострадавшие после Чернобыльской катастрофы, они становились как бы героями вдвойне.

Помню, как на территории стройки висели на столбах и фонарях громкоговорители. Из них часами, на протяжении рабочего дня и всего времени, что мы были там, вперемежку с патриотической музыкой вещал наш тогдашний Генеральный секретарь.

А в числе первых пяти квартирьеров от нашего отряда приехал на неделю раньше остальных и наш комиссар — один комсомольский университетский активист. В любом стройотряде всегда нужны плотники, штукатуры и каменщики. А вот активисты комсомольские, тоже ездившие на стройки тогда, в основном, в качестве комиссаров и политработников, они-то зачем? Тем более у нас ни агитбригады, ни стенгазеты не было в то лето. Даже святая-святых стройотряда — кухни своей мы не имели. Слишком уж специфический был наш отряд, прилетевший на крыльях Аэрофлота за три тысячи километров на киевскую землю. Жили на всем готовом, но и пахали от зари до зари, по двенадцать часов шесть дней в неделю, без отвлечений и развлечений.

Так вот, квартирьеры. Что требовалось от них, прибывших за неделю до основной массы студенческого стройотряда? Разбить палатку, где бойцы будут жить, выбить на складе белье, материалы, спецодежду, подготовить бойцам будущий фронт работ, договориться на кухне и т.д. В советское время число квартирьеров в любом отряде составляло процентов двадцать — двадцать пять от общего количества бойцов. На месте нашей будущей строительной площадки стояла в Белой Церкви груда шлакоблоков, которую и пришлось нам, квартирьерам, тогда вручную разгребать. А было нас всего четверо.

Ну, что делать, в других отрядах квартирьеры даже фундамент заливали под будущие домики, а потому мы, засучив рукава, как волки, бросились на эту груду. Но вот рвения такого было не у каждого из нас, четверых. Помню, все мы по два-три шлакоблока больших берем и несемся к самосвалу, а комиссар наш — по одному, размером не очень, и так, не спеша, волочит его в том же направлении. То ли показались шлакоблоки ему слишком тяжелыми, то ли подустал он, то ли не такой представлял себе долю комиссарскую, но через полчаса пропал он куда-то. Пришлось нам ту кучу без него разгребать. Да и потом я его на стройке не часто встречал. Только разве что, в столовой и вечером в лагере.

Был еще среди нас один бывший «афганец». Вечером он хорошо так, под гитару, пел песни про маму, погибших бойцов и девчонку, не дождавшуюся солдата. Еще умел истории рассказывать про быт тот далекий, фронтовой и для всех нас загадочно-волнующий. А утром на стройке тот парень часто ругался с бригадиром нашим на тему: почему он должен за всех работать и почему ему не могут, как герою, дать работу не такую изнурительную. Нередко видели его и в медпункте, куда он приходил, жалуясь на боли в животе, голове или еще где. Кто-то из ребят потом между собой говорил, что «вроде» и в Афгане он пробыл всего полгода, а потом его комиссовали по медицинским причинам. Правда ли, нет ли — утверждать не берусь.

Хотя, повторюсь, большинство ребят были нормальные. Без апломба и пафоса, спозаранку встающих, на ходу глотающих завтрак и вкалывающих от рассвета до заката, шесть дней в неделю, кроме воскресенья.

Моя койка в палатке стояла рядом с койкой еще одного активиста. Звали его Валихан. Тоже казах, как и большинство бойцов из отряда, но не деревенский, из аула, а городской, практически обрусевший. Симпатичный паренек с быстрым и цепким взглядом черных умных глаз. Как раз из той породы активистов, из которых «лепили» тогда кадры партийные и университетские комитеты не только университета, но и города, области и даже республики. Строительного опыта у него было, может, чуть побольше, чем у меня, но язык был подвешен хорошо и мог он и за своего сойти среди простых ребят-работяг, и у начальства нашего отрядного. Обладал он чутьем говорить то, что от него ожидали окружающие, в зависимости от обстоятельств, в которые он попадал. Будь то слог высокий, зовущий людей на подвиг или же шутка непристойная, но к месту сказанная.

Мне, кстати, с ним было общаться легко. Нравился его веселый цинизм, какой бывает у неглупых комсомольских активистов, понимающих, что все фразы громкие на митингах и собраниях — это вранье. По крайней мере, со мной он не играл в Павку Корчагина, а был самим собой — честолюбивым, но неглупым и веселым карьеристом. Валихан поехал в стройотряд как раз для того, чтобы делать карьеру, и, кстати, впоследствии, он ее сделал, став то ли секретарем, то ли первым замом секретаря «малого» комитета на факультете.

Позднее он «вырос» до освобожденного комсомольского работника в алма-атинском горкоме комсомола. С развалом Союза, партии и комсомола, он, как и многие бывшие «комсюки» ушел в бизнес, пропав из поля моего зрения. Кстати, наш Генеральный секретарь КПСС, а позднее и первый союзный президент, тоже получился именно из такого материала, как мой приятель и сосед по палатке.

Рабочий день начинался у нас не позже семи утра, а заканчивался после восьми вечера, нередко с наступлением сумерек. Когда приходили вечером домой, в лагерь, где стояли палатки нашего и других студенческих отрядов, немногие, типа меня, просто падали в одежде на кровать, обессиленные, и тут же «отрубались» до следующего утра. Остальные же, армейская кость, умывались, стирались, брились, писали письма, да еще умудрялись посидеть с гитарой немного, попить доморощенного чаю в ожидании отбоя. В качестве выходного дня нам отдали воскресенье, только назывался он банно-хозяйственным, опять же как в армии.

По соседству с нами жили студенты из Львова и Хмельницкого, так мы с ними даже в футбол в одно из воскресений играли. Хотя большими друзьями мы в то лето на Украине не обзавелись. Львовские и хмельницкие студенты к нам, прибывшим из Средней Азии, относились абсолютно равнодушно, в гости не напрашивались и к себе не приглашали. Меня и еще несколько русских парней (на 80 процентов наш отряд был составлен из студентов-казахов, но были в его составе татары, уйгуры, чеченцы) вообще называли «кацапами» и «москалями», за глаза, конечно, но так что бы мы об этом знали.

III

Работали мы, как я уже говорил, шесть дней в неделю, кроме воскресенья. Хотя была одна суббота — выходная. Когда строительство домов уже почти перевалило за половину, наше начальство устроило нам праздник — достало билеты на футбольный матч чемпионата страны между местным киевским «Динамо» и нашей алма-атинской командой «Кайрат».

В тот день, субботу 2 августа, мы отработали до обеда и после столовой бросились в палатку — прихорашиваться. Хотя из парадной одежды была у нас одна лишь зеленая форма бойцов стройотряда. Погрузившись в автобус, поехали в столицу Украины, наслаждаясь нежданно выпадшим счастьем и предвкушая матч. Провезли нас опять по Крещатику, вплоть до высотной гостиницы, где жили алма-атинские футболисты. Спасибо комиссару и командиру отряда, они даже встречу нам организовали с игроками, после которой «кайратовцы» подарили нам надписанный ими футбольный мяч. Пока оставалось время, еще поездили по городу, посмотрели на работу поливальных машин.

Погода стояла в Киеве тогда замечательная, настоящее лето, зелень, улицы выглядят нарядными, хотя народу, по известным причинам, на улицах было немного. Детей вообще я почти не видел на улицах и возле фонтанов, где так любит возиться летом малышня.

Незадолго до этого исполнился год «сухому закону», проведенному партийным высшим начальством страны. Достать спиртное можно было только, с боем отстояв километровую очередь возле магазинов, или переплатить вдвое-втрое барыгам-спекулянтам, постоянно ошивавшимся там и заманивающим потенциальных клиентов.

Видели мы толкучку, переходящую в потасовку возле выдачи спиртного, когда пытавшихся пролезть к прилавку без очереди били чуть ли не всей толпой. Шутка ли, за одну бутылку «беленькой» при цене 5-6 рублей, перекупщики брали 10-12 рублей. Тем, у кого таких денег не было, приходилось часами стоять в очередях и локтями и плечами, прижав драгоценный «груз» к груди, пробиваться на волю. Так как была суббота, да еще перед футбольным матчем, то все мужское население столицы Украины «коротало» таким образом оставшееся до игры время.

Еще до того, как попасть на огромный, как космический корабль, республиканский стадион «Динамо», вмещающий до ста тысяч мест, мы услышали гул, напоминающий звук стартующей ракеты. Это разминались «динамовские» болельщики — «фанаты», оголтелые любители футбола и местной команды, известные своей агрессивностью и непримиримостью к другим командам. Вот и сейчас со стадиона, заполненного лишь на четверть в тот вечер, из тысяч луженых глоток неслось:

Тихо плещется бухло
В трехлитровой банке!
Предназначено оно
К чемпионской пьянке!

Киевское «Динамо» победившее тогда, кстати, в союзном чемпионате, шло к своей победе твердо и уверенно. Одних соперников за титул — ленинградцев, оно разгромило в гостях со счетом 3:0, других, по-моему, «торпедовцев» Москвы, победило у себя дома вообще с хоккейным счетом 5:3. А какие имена звучали тогда на стадионах! Блохин, Заваров, Беланов, Демьяненко. Что ни имя, то легенда советского футбола! Все они составляли костяк и сборной Советского Союза на недавно отшумевшем чемпионате мира в Мексике. Блохин вообще в тот вечер играл свою четырехсотую игру на союзном чемпионате. Под стать своим «звездам», уверенно и нагло, вели себя и киевские «фанаты», называя своих главных конкурентов — команды Москвы и Ленинграда — пренебрежительно «кротами» и «мясниками»:

Наш «Динамо» лучший клуб!
Это знают все вокруг!
Все команды победим!
Три очка не отдадим…

— ревели трибуны напротив нас, где уселись желто-голубые. Они вообще не замолкали ни на минуту на протяжении всей игры. Хотя наш алма-атинский «Кайрат» был тогда очень крепким середнячком в высшей лиге чемпионата СССР и даже месяцем спустя все-таки побил динамовцев дома, в Алма-Ате.

Но в тот вечер, в Киеве, удача была на стороне хозяев. Они вкатили нашим «банку» незадолго до конца первого тайма. За две-три минуты до свистка первым к мячу подоспел белобрысый киевлянин Михайличенко и добил отскочивший мяч в сетку ворот. Этот юркий хлопчик — «Миха» или «Михалыч» — вообще тогда был на подъеме.

Что тут началось! Местные болельщики заголосили еще больше, речевки и песни полились стразу на двух языках, а от динамовских желто-голубых флагов зарябило в глазах. Началась самая настоящая массовая истерия, продолжавшаяся весь перерыв.

Справа от нас их колонна уходила с трибун, распевая:

Идет фанат по городу, по незнакомой улице,
И от цветов динамовских вся улица светла!..

Другая колонна, помоложе и позадиристее, вопила, перегнувшись через перила трибун и ожесточенно размахивая флажками:

Вместе весело шагать
По болотам,
По болотам,
С пулемее-е-том!

А коронное «Динамо с Днепра!» с последующими ритмичными хлопками тысяч рук вообще полностью оглушили нашу бедную и маленькую группу поддержки казахстанской команды, притулившуюся маленьким островком, цвета вылинявшей защитной стройотрядовской формы, в бесконечном желто-голубом океане.

Нам бы могли, при другом раскладе, даже морду попытаться набить. Но «Динамо» в очередной раз уверенно побеждало, да к тому же шарфами и флагами цветов соперника мы не размахивали и речевок дикими голосами не голосили. Так что, посчитав нашу группу просто недоразумением, невесть как здесь оказавшимся, киевские болельщики нас в тот вечер благосклонно проигнорировали.

Мы, правда, пытались тоже что-то кричать про «Кайрат — чемпион!», особенно во втором тайме, когда игра стала равной и наши игроки неожиданно зажали хозяев в их собственной штрафной площадке. Но, покричав, тут же осеклись. Игру «Кайрат» все-таки проиграл, пусть и с минимальным счетом, оказав достойное сопротивление.

На обратной дороге в автобусе мы долго еще обсуждали перипетии матча, поочередно держа подаренный «кайратовский» мяч и гадая, какое место займут наши футболисты в чемпионате. О том, что киевское «Динамо» станет чемпионом в этом году не спорил никто. Приехали в лагерь затемно, ближе к полуночи, когда соседи-украинцы уже залегли, отшумев и закончив отмечать победу. И нам было не обидно. Заканчивалась такая необычная и замечательная суббота, завтра намечалось воскресная баня и чистка, а значит, не нужно было идти на работу.

IV

— Раствор!

— Эй, молодой, давай тащи раствор! Кирпич стынет!

Молодой — это, стало быть, я. Действительно, будучи всего лишь девятнадцатилетним и совершенно неопытным в стройотрядовских делах, был я определен на работу тяжелую и не такую почетную, как, скажем, каменщик или штукатур. А именно — разнорабочим. Или подносчик-подбросчик, в первую очередь, раствора — цемента, смешанного с водой до вязкой массы, и без которого кирпич просто не удержится на возводимой стене.

— Ну, ты че там, заснул? Тащи раствор!

Это бригадир нашей семерки, этакой мини-бригады, на которые был разбит весь отряд. Каждой бригаде отвели фронт работ и дали по дому, который надо было построить. Так вот нашим бригадиром был парень с юрфака по имени Булат, или просто Була. Лысоватый, худощавый, жилистый, выросший на селе и отслуживший в армии, Булат был в отряде и среди нас признанным авторитетом, будучи старше всего лишь на каких-нибудь пять лет всех остальных, а меня — лет на семь-восемь. Похож он был, скорее, на сельского учителя химии или математики, чем на будущего юриста или же строителя. Но, переведшись с заочного, он проработал не одно лето в студенческих строительных бригадах и возвел не одну кошару в Нарынкольском районе Алма-Атинской области. Так что мастерком каменщика и молотком плотника Булат владел в совершенстве. Был он также на язык очень язвительный, иногда прямо едкий, и на язычок ему старались не попадаться.

Как прямо былинный Алдар-Косе из казахского фольклора, дурачивший визирей и ханов и обманывающий их в пользу бедняков. Он даже на мой счет прохаживался для начала, чем доводил меня в первые дни до бешенства. Я, помню, даже орал ему, что я не мишень для его приколов, и пытался уходить. А куда ты денешься с подводной лодки, то есть, со стройки? Вот и приходилось, стиснув зубы, терпеть это хулиганство. Впрочем, вскоре Булат насмехаться надо мной перестал, видимо, надоел я ему, да и таким острякам постоянно нужны новые «цели». Какими, к моему большому облегчению, вскоре стали другие бойцы, а вслед за ними — и наш комсомольский комиссар. Однако, шутить над комсомольским начальством надо было осторожно во избежание неприятностей по возвращении, ибо всем известно, что злопамятнее комсомольских начальников могут быть только очень ревнивые жены. Но так или иначе, после первых притирок мы с Булатом зажили мирно до самого конца строительной эпопеи.

Под стать ему, только намного спокойнее, был другой мой товарищ по бригаде по имени Мурат, или Мура. Коренастый, смуглый, флегматичный, с жесткой копной непокорных черных, как уголь, волос, был он также сноровист и умел на стройке и, похоже, интересовался и думал только о двух вещах.

Первой его заботой и гордостью были усы, растянувшиеся тоненькой изящной ниточкой над верхней губой. Как бы ни уставал он после смены, а выматывались мы после двенадцатичасового рабочего дня ужасно, Мурат всегда находил хотя бы пару минут, чтобы пригладить, подровнять свою гордость и богатство, всегда нося в кармане специальные ножницы — щипчики и маленькую расческу.

Другой проблемой, постоянно занимавшей воображение Мурата, было возможное воздействие чернобыльской радиации на его мужские способности. Дело в том, что в Алма-Ате, в общаге, осталась у него подруга. Звали ее Гульнара и была она против этой поездки именно по той самой причине. Однако Мурат подругу не послушал и поехал в стройотряд на Украину, уверяя Гулю, что с его мужским началом ничего плохого случиться не может. Хотя самого его подобные сомнения все же терзали. Как и всех нас.

Мы же совершенно тогда не представляли, куда мы едем и что с нами может случиться. Знали только, что не реактор тушить едем, а строить жилье для эвакуированных из зоны. Между тем, слухи вокруг ходили разные, в том числе и на строительной площадке. Ежедневно, просачиваясь из утренней болтовни домохозяек на рынке и в очередях Киева, полуночных разговоров дальнобойщиков и проводников и прочего народного «телеграфа».

Говорили, что в самом Киеве, вся партийная знать уже вывезла семьи и детей своих как возможно дальше от опасной зоны, а сама сидит на чемоданах и готова «рвануть» в любой момент. Говорили, что ветер понес облака радиации на соседей по Европе и те готовы стрелять по ним (облакам) из специальных пушек, чтобы повернуть их обратно на Союз. Слышали мы также байки, как будто вся радиация, принесенная из зоны АЭС оседает на верхушках деревьев в окрестных лесах, поэтому ни в коем случае нельзя ходить в лес и упаси Господь приносить из этих лесов ягоды и грибы.

Возле стройки, кстати, росла небольшая сосновая рощица, которая, в силу этих слухов, была абсолютно пустынна и даже зловещая какая-то. Даже «отлить» бойцы старались вне этой рощицы, что для советского человека вообще немыслимо. Никогда не видел я не то что оленей там, лосей или лисиц, выходящих из той рощицы к людям в поисках случайной пищи. Даже птицы, казалось, не залетали туда и вороны не устраивали своей обычной свары по утрам. А как-то вечером, в сумерках, при возвращении с работы, померещились мне какие-то неясные черные тени в глубине той заброшенной рощицы. Скорее всего, просто обман зрения, хотя кое-кому из отряда они тоже привиделись, но уже над верхушками поникших деревьев.

Так вот, Мурата размолвка с подругой и последствия радиации на свое половое развитие слегка напрягали. После раздумий долгих он вдруг начинал изливать нам душу, обещая, что по приезду так «даст прикурить» этой Гульке, так, что она ни о чем другом и думать не будет. Монологи эти обычно завершались клятвой, что потом то они точно поженятся и будут жить долго и счастливо, растя обильное потомство (по меньшей мере трое, а желательно, шестеро-семеро детей обоего пола). А за обедом и ужином, мы, настроенные монологами Мурата на определенную волну, обычно просили двойную порцию сметаны, повышающую, по студенческим приметам, мужскую потенцию. Кстати, все страхи оказались напрасными, так как, прилетев домой в Алма-Ату, мы первым делом проверились на уровень радиации. И с облегчением узнали, что он не превышает средний алма-атинский.

Еще у нас в бригаде был русский парень Алексей, Леха. С философско-экономического факультета. Тихий, спокойный, тоже бывший армеец. Сначала мы с ним таскали раствор на носилках, когда каменщики еще только начинали укладку шлакоблоков или кирпичей над фундаментом будущего дома. Потом, когда каменщики начали «расти» вместе со стеной, мы разделились и для быстроты стали таскать по отдельности, ведрами. На каждого из нас, разнорабочих, приходилось, в лучшем случае, два, в худшем — три каменщика, которых надо было вовремя обслужить. У каждого из каменщиков — свой любимый мастерок. Благо что бригада несла ответственность за инструмент и на ночь запирала его в командирском вагончике. Так что, мастерки друг у друга не воровали. Можно было еще ножом или гвоздем нацарапать на рукоятке малюсенькие инициалы или ручку изолентой как-то хитро обмотать.

Так или иначе, работа шла споро и вскоре мы уже доставляли ведра с раствором, поднимая их на высоту своего роста, которое Мурат и Булат и другие ребята-каменщики у нас перехватывали. Пока отнесешь ведро одному, уже второй просит раствора, и ты бежишь к «песочнице», набираешь лопатой чавкающую вязкую массу и так же быстро несешься обратно. На ночь раствор старались в «песочнице» не оставлять, чтобы не застыл к утру и не пришлось бы его долбить лопатой. Хороший каменщик раствор бросает на глаз ровно столько чтобы кирпич на стене замертво закрепить и излишек по той стене не размазать. Если на одной площадке попадется два или более квалифицированных каменщика, ни один из них ни за что не допустит, чтобы кто-то другой возвел стену раньше, чем он сам.

В результате такого «соцсоревнования» у меня и других подносчиков уже к обеду гудели руки и спина, а ладони были истерты ручкой ведра в кровь. Несмотря на строительные варежки. К концу первого месяца те раны зарубцевались и превратились в коричневые, жесткие и абсолютно бесчувственные мозоли. Когда же мы, за день наслушавшиеся: «Давай раствор!», может быть, десять тысяч раз, уже шли на построение и потом в столовую и домой, наши каменщики все равно задерживались еще на пять-десять минут на площадке после нас, проверяя ровность стены и очищая инструмент для завтрашнего утра.

В трусах бегать по стройке даже в дикую жару в эпоху позднего развитого социализма и ранней перестройки категорически запрещалось, но верхние рубашки-майки-спецовки срывали в разгаре рабочего дня все. Хорошо хоть не обгорали сразу на украинском солнце, как на алма-атинских водоемах, а поджаривались медленно и равномерно. И несмотря на жару, духоты не было, будь то раннее утро, полдень или вечер.

Парень, Алексей, был немногословный и больше, казалось, просто слушал, чем говорил. Или думал о чем-то своем. На перерыв-перекур любил он уходить за стройку, в степь, простирающуюся перед деревенькой, и долго сидеть там, размышляя и покусывая травинку.

Впрочем, долго перекуривать нам не давали, работа подгоняла, а вот на обед начальство выделяло целый час! Приезжал специальный грузовик с едой, в вагончике, где сидело начальство стройки, румяные украинские поварихи накрывали длинный стол, и начиналось пиршество! Кормили нас, помню, очень хорошо, особенно, за обедом и ужином. Украинский густой и вязкий борщ с плавающими в нем большими кусками отварной говядины, огромные котлеты «по-киевски» (с начинкой), делящие тарелку с картофельным пюре, сладкий, наваристый компот из свежих фруктов, да и много чего еще. Ели от пуза, и добавки можно было брать, сколько влезет. Выходили из вагончика, покачиваясь, и валились прямо здесь, на траву, уставившись в бездонное, глубокое украинское небо, восстанавливая силы для послеобеденного броска, который продолжался вплоть до наступления темноты.

Окончание