583 total views (from 2022/01/01), 1 views today
Евтушенко был Человек и Поэт, таким он и останется в русской и мировой литературе.
Евтушенко
Леонид Е. Сокол
Вся жизнь с Евтушенко. Ещё в школе:
Студенту хочется послушать Скрябина
и вот полмесяца живёт он скрягою.
Как я любил его полные рифмы, часто даже глагольные, но с изменением в одну букву. Из «этой» тройки он был мне ближе всех, и рифмы ближе. Вот даже из процитированного стиха, на фоне «рубит — любит», «заботу — работу» идут «Скрябина — скрягою», «манна — мало», «убыль — уголь». И типичные: «страстные — страшные», «пожалуйста — по жадности».
В середине шестидесятых увидел у заехавшего на нашу буровую студента томик «Катер связи», попросил почитать и вернул потом в хорошо обёрнутом виде. Студент расчувствовался и подарил книжку мне. Вот стихи оттуда и стали у меня любимыми на всю жизнь.
«У ног студентки-практикантки сидел я около скамьи…» я читал студентке-практикантке и она не могла не откликнуться; «Бляха-муха», «Баллада о нерпах», «Берёза»: «Так поила берёза охотника, позабыв, что он ранил её», «Зачем ты так» и, тем более «Баллада весёлая»: «Мы сто белух уже забили, цивилизацию забыли, махрою легкие сожгли…» в любом состоянии и в любой компании шла на ура.
Великолепное стихотворение «Деревенский»:
О чем поскрипывает шхуна?
Не может быть, что ни о чем,
когда, дыша машиной шумно,
несется в сумраке ночном.
С концовкой:
Но, обреченно леденея,
со шхуны в море морем сбит,
«В деревню хочется… в деревню
он перед смертью прохрипит.
Когда мне было совсем плохо, я оправдывал проходящих мимо:
Смеялись люди за стеной,
а я глядел на эту стену
с душой, как с девочкой больной
в руках, пустевших постепенно.
У слишком многих Евтушенко вызывал раздражение то отдельными стихами, то неуместными заявлениями, то в конце концов яркими пиджаками и рубашками, которые не нравились ни почвенникам, ни либералам, ни сталинистам, ни антисемитам… Как его «оттягивали» то в злых эпиграммах, то в казённых статьях, то в разных воспоминаниях, но ничего его, казалось не брало. Запомнилась давняя добродушная эпиграммка, с которой я согласен:
Его то бьют статьёю строгой,
то хвалят двести раз в году,
а он идёт своей дорогой
и бронзовеет на ходу.
Отдельная признательность Евтушенко за его немногие геологические стихи, из самых ранних, когда он работал коллектором в геологической партии:
я был посредственный коллектор,
но был удачливый завхоз…
Тонули запахи и звуки,
и слышал я уже во сне,
как чьи-то ласковые руки
шнурки развязывали мне.
Евтушенко был Человек и Поэт, таким он и останется в русской и мировой литературе.
Отмучился. Отошел.
Теперь-то уж – хорошо.
Что видишь – вблизи, вдали?
Отчаялся, пленник земли.
В далекой чужой стране
остыло сердце – во сне.
Последний! Душа – жива.
Кружатся шальные слова.
Приснилось: Земля – стадион.
У каждого – микрофон.
Что толку? Выключен он.
Отрадовал. Отгоревал.
Тупик. Темнота. Обвал.
А меня всегда проражал факт, что среди миллиардов людей, живших на земле, и миллиардов на ней живущих не было и нет двух абсолютно одинаковых. Может быть поэтому производили на меня большое впечатление вот эти строки Евгения Евтушенко
Людей неинтересных в мире нет
Их судьбы-как истории планет,
У каждой всё особое, своё,
И нет планет похожих на неё.
* * *
Что знаем мы про братьев и друзей,
Что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
Мы, зная всё, не знаем ничего.
Уходят люди… Их не возвратить,
Их тайные миры не возродить …
Примите, Евгений Михайлович, и незнакомый мне выпускающий редактор, и авторы ваши, П. Кожевников и Л. Сокол, мою искреннюю, глубокую благодарность за мгновенный и столь высоко класса отклик на смерть Евгения Евтушенко… Ушел последний поэт — шестидесятник, очень горько: были они поистине «властителями наших душ» ( и нас ведь, их тогдашних молодых почитателей, почти не осталось)… Все более ценю «МАСТЕРСКУЮ», наверное, Ваша «придумка» — ЖУРНАЛ — ГАЗЕТА?.. Какой ЖУРНАЛ мог бы так (повторю) мгновенно откликнуться, и какая ГАЗЕТА — столь глубоко и талантливо?.. А Евгений Евтушенко будет жить долго. Согласна с кем-то из ваших авторов: только за обжигающие строки: «Над Бабьим яром памятников нет»- он заслуживает памятника. А сколько еще горячего, в цель бьющего, незабываемого им написано… Будем Вас помнить, Евгений Александрович!..
Евтушенко в Сан-Диего
Так случилось уже: наша жизнь на событья богата.
И стихов мы наслушались в юности нашей сполна.
Но куда мне деваться, коль вновь на меня набегает
Та эпоха прошедшая, будто на берег – волна?
Для кого-то Вы были Евгением, Женечкой, Женькой.
Но не в этом была для мальчишки сибирского суть.
Просто знал я тогда: жил на свете поэт Евтушенко,
Чьи стихи в те далёкие годы я знал наизусть.
Равнодушного не было ни одного человека.
Вас хвалили взахлёб, Вас ругали – аж пена у рта, –
Не заметив, что в Ваших стихах, как весною на ветках,
Почки ранней свободы уже набухали тогда…
Мы привыкли в России рубить – и с размаху, и сразу.
Кроме чёрной и белой, не знали мы красок других.
Почему ж до сих пор, несмотря на обилие красок,
Мы проводим черту: здесь – друзья, там, конечно, – враги.
Дважды слушал я Вас в Сан-Диего. И вновь Вы на сцене.
Больше стало морщин и не очень уверенный шаг.
И висит на плечах – кто-то хмыкнет, а кто-то оценит –
Мне знакомый уже старый клоунский красный пиджак.
Михаил Годкин
Сан-Диего
Его надо слушать.
Слушать не в исполнении артистов, а в его собственном.
Вот одно из моих самых любимых «Любимая спи»
http://www.youtube.com/watch?v=L-YEkBIMb8o
…Помню как на его вечере на крытой арене Лужников где-то в начале 80-х, в самое серое время, он сделал паузу после прочитанного перед этим стихотворения и потом сказал:
«Когда я написал эти стихи, памятника ещё не было…». Стадион понял, встал и разразился аплодисментами. Там были люди, которые знали, ЧТО они сейчас услышат, за что ему можно простить и «Нейтронную бомбу» и много-много другого.
http://www.youtube.com/watch?v=OlWWhLVDd80
Но я больше люблю
«Я диспетчер света Изя Крамер
Шлю я ток крестьянину, врачу
Двигаю контейнеры и краны
И кинокомедии кручу…»
Помню, как на концерте в Хайфе я послал ему записку с просьбой прочесть, но Евтушенко ответил, что это слишком длинно для этого вечера.
Я к сожалению я не нашёл в Сети запись в его исполнении, а в артистической записи не хочется. Вот оно, пронзительно горькое и бывшее так необходимо в то время.
http://ev-evt.net/poem/bratsk/bratsk_19.php
http://www.bards.ru/archives/part.php?id=54311
Я не знаю, почему не получается активная ссылка.
Может Выпускающий редактор поможет и исправит?
И привожу текст «Я диспетчер света Изя Крамер»
Диспетчер света
Я диспетчер света, Изя Крамер.
Ток я шлю крестьянину, врачу,
двигаю контейнеры и краны
и кинокомедии кручу.
Где-то в переулочках неслышных,
обнимаясь, бродят, как всегда.
Изя Крамер светит вам не слишком?
Я могу убавить, если да.
У меня по личной части скверно.
До сих пор жены все нет и нет.
Сорок лет не старость, это верно,
только и не юность сорок лет.
О своей судьбе я не жалею,
отчего же все-таки тогда
зубы у меня из нержавейки,
да и голова седым-седа!
Вот стою за пультом над водою,
думаю про это и про то,
а меня на белом свете двое,
и не знает этого никто.
Я и здесь и в то же время где-то.
Здесь — дела, а там — тела, тела…
Проволока рижского гетто
надвое меня разодрала.
Оба Изи в этой самой коже.
Жарко одному, другой дрожит.
Одному кричат: «Здорово, кореш!» —
а другому: «Эй, пархатый жид!»
И у одного, в тайге рождаясь,
просят света дети-города,
у другого к рукаву прижалась
желтая несчастная звезда.
Но другому на звезду, на кепку
сыплется черемуховый цвет,
а семнадцать лет — они и в гетто,
что ни говори, семнадцать лет.
Тело жадно дышит сквозь отрепья
и чего-то просит у весны…
А у Ривы, как молитва ребе,
волосы туманны и длинны.
Пьяные эсесовцы глумливо
шляются по гетто до зари…
А глаза у Ривы — словно взрывы,
черные они, с огнем внутри.
Молится она окаменело,
но молиться губы не хотят
и к моим, таким же неумелым,
шелушась, по воздуху летят!
И, забыв о голоде и смерти,
полные особенным, своим,
мы на симфоническом концерте
в складе продовольственном сидим.
Пальцы на ходу дыханьем грея,
к нам выходит крошечный оркестр.
Исполнять Бетховена евреям
разрешило все-таки эсэс.
Хилые, на ящиках фанерных,
поднимают скрипки старички,
и по нервам, по гудящим нервам
пляшут исступленные смычки.
И звучат бомбежки ураганно,
хоры мертвых женщин и детей,
и вступают гулко и органно
трубы где-то ждущих нас печей.
Ваша кровь, Майданек и Освенцим,
из-под пианинных клавиш бьет,
и, бушуя, — немец против немцев, —
Людвиг ван Бетховен восстает!
Ну, а в дверь, дыша недавней пьянкой,
прет на нас эсэсовцев толпа…
Бедный гений, сделали приманкой
богом осененного тебя.
И опять на пытки и на муки
тащит нас куда-то солдатня.
Людвиг ван Бетховен, чьи-то руки
отдирают Риву от меня!
Наш концлагерь птицы облетают,
стороною облака плывут.
Крысы в нем и то не обитают,
ну, а люди пробуют — живут.
Я не сплю, на вшивых нарах лежа,
и одна молитва у меня:
«Как меня, не мучай Риву, боже,
сделай так, чтоб Рива умерла!»
Но однажды, землю молчаливо
рядом с женским лагерем долбя,
я чуть не кричу… я вижу Риву,
словно призрак, около себя.
А она стоит, почти незрима
от прозрачной детской худобы,
колыхаясь, будто струйка дыма
из кирпичной лагерной трубы.
И живая или неживая —
не пойму… Как в сон погружена,
мертвенно матрасы набивает
человечьим волосом она.
Рядом ходит немка, руки в бедра,
созерцая этот страшный труд.
Сапоги скрипят, сверкают больно.
Сапоги новехонькие. Жмут.
«Эй, жидовка, слышишь, брось матрасы!
Подойди! А ну-ка помоги!»
Я рыдаю. С ног ее икрастых
стягивает Рива сапоги.
«Поживее! Плетки захотела!
Посильней тяни! — И в грудь пинком. —
А теперь их разноси мне, стерва!
Надевай! Надела? Марш бегом!»
И бежит, бежит по кругу Рива,
спотыкаясь посреди камней,
и солдат лоснящиеся рыла
с вышек ухмыляются над ней.
Боже, я просил ей смерти, помнишь?
Почему она еще живет?
Я кричу, бросаюсь ей на помощь,
мне товарищ затыкает рот.
И она бежит, бежит по кругу,
падает, встает, лицо в крови.
Боже, протяни ей свою руку,
навсегда ее останови!
Боже, я опять прошу об этом!
Милосердный боже, так нельзя!
Солнце, словно лагерный прожектор,
Риве бьет в безумные глаза.
Падает… К сырой земле прижалась
девичья седая голова.
Наконец-то вспомнил бог про жалость.
Бог услышал, Рива: ты мертва…
Я диспетчер света, Изя Крамер.
Я огнями ГЭС на вас гляжу,
грохочу электротракторами
и электровозами гужу.
Где-то на бетховенском концерте
вы сидите, — может быть, с женой,
ну, а я — вас это не рассердит? —
около сажусь, на приставной.
Впрочем, это там не я, а кто-то…
Людвиг ван Бетховен, я сейчас
на пюпитрах освещаю ноты
из тайги, стирая слезы с глаз.
И, платя за свет в квартире вашей,
счет кладя с небрежностью в буфет,
помните, какой ценою страшной
Изя Крамер заплатил за свет.
Знает Изя: много надо света,
чтоб не видеть больше мне и вам
ни колючей проволоки гетто
и ни звезд, примерзших к рукавам.
Чтобы над евреями бесчестно
не глумился сытый чей-то смех,
чтобы слово «жид» навек исчезло,
не позоря слова «человек»!
Этот Изя кое-что да значит —
Ангара у ног его лежит,
ну, а где-то Изя плачет, плачет,
ну, а Рива все бежит, бежит…
Я не знаю, почему не получается активная ссылка.
Может Выпускающий редактор поможет и исправит?
Исправлено. Не заключайте ссылки в символы коммерческого at, конструкция @http://…..@ — это примочка, придуманная для гостевой и работающая только в гостевой. В отзывах же к публикациям она только портит дело.
Я помню, как мне, двенадцатилетней девочке, попалась тоненькая книжечка за три копейки из какой-то \\\»библиотечки\\\». Это был еще не знаменитый Евтушенко, но какие же отборные стихи в ней были. И \\\»Идут белые снеги…\\\», и \\\»Со мною вот что происходит…\\\», и \\\»Смеялись люди за стеной..\\\» — всего несколько страничек. Я их мгновенно запомнила и даже в уме зачем-то переводила на украинский язык. Все, что было дальше, часто вызывало у меня разочарование.
Евтушенко написал очень много, — такой это был неуемный человек. Но судить его надо по его же вершинам. Он любил не только свои стихи, и очень много сделал для поэзии. И просто помогал разным людям. Он был жизнелюб с неиссякаемой энергией. Его трудно представить мертвым.
Нужно прежде всего не забывать о времени в начале 1960-х. «Как парится подлец», «Мосовощторг в Париже» и другие работы в таком духе. Да, возможно, что и под влиянием а.кузнецова было написано «Над Бабьим Яром памятника нет…» Я не литератор, но по моему мнению он поставил себе памятник в наших сердцах этим своим стихотворением, легшим в основу части Симфонии Шостаковича. Вспомним, что тогда поднялось! И народ и партия были едины!
Мне никогда не доводилось его видеть на эстраде или вообще в жизни. Я знал хорошо его маму — заведующую детским отделом Московской Филармонии и даже бывал у неё и её дочери — сводной сестры поэта — у них в доме. Там никогда не заходила речь о её сыне — знаменитом уже тогда поэте. Мне казалось, что он отдалился от семьи довольно давно. Оказалось позднее, что казалось правильно. Я не знал, что много лет он жил под покровительством своей бабушки. Знаю точно, что он был очень близким другом юности Бородина — сына расстрелянного большевика, занимавшего важные посты в Союзе. Этому своему другу он посвятил ряд своих стихотворений. Я был немного знаком с бывшей женой Бородина-сына и она мне показала ряд черновиков с посвящениями, написанных рукой Евтушенко. Во всяком случае мы должны быть ему благодарны за «Бабий Яр» и сказать — «Зихроно ливраха!»
Я попытался найти на интернете эти стихи: «Как парится подлец», «Мосовощторг в Париже». И не смог. Пришло сообщение — «доступ ограничен», то есть, закрыт.
Я в школе очень не любил литературу. Подразумеваается — русскую. Другую-то нам, собственно, и не преподавали, но она, другая, существовала — в библиотеках, например. А в школе — только русская, и я ее не любил. А пуще всего не любил поэзию. Ничего гаже Маяковского и/или Некрасова и вообразить не мог, Пушкин/Лермонтов оставляли равнодушным, а больше ничего не было.
И вот, где-то классе в 8-ом, мне попался томик Евтушенко, а там — стихи о Галилее:
«Ученый, сверстник Галилея,
Был Галилея не глупее …» — ну, и так далее.
И открылась мне, что, оказывается, в тексте может быть нечто бОльшее, чем сам текст. Что-то такое другое, создаваемое то ли ритмом, то ли рифмой, то ли структурой/организацией. Эта поразительная вещь — емкость поэзии — меня просто ошеломила, и я было решил, что это не я — дурак, а Евтушенко — гений.
Прошло где-то через полгода — мне попался сперва Рождественский, потом — Вознесенский, а потом, где-то лет в 17-18 — Цветаева и Пастернак. И через некоторое время Евтушенко стал вызывать не восторг, а отторжение: поэмы вроде «Братской ГЭС» или «Казанского университета» выглядели до ужаса убогими, и даже гражданская лирика «Танки идут по Праге» ничего не меняла. Ахмадуллина как-то сказала «Как выгоды, он возжелал страданья …» — и это очень точно отражало мои ощущения того времени.
Время шло. Русская литература с течением времени оказалось действительно великой, и канонический список Пушкин/Гоголь/Толстой/Чехов — и впрямь украшение мировой культуры, а вот Евгения Александровича Евтушенко я без сожалений выкинул из списка авторов, которых читал. Но вот сейчас, когда его земной путь завершился, я думаю, что был несправедлив. Он — да, нелепо расфуфыренный, часто плоский, до зеленого ужаса некультурный — все-таки не зря прожил свою долгую жизнь.