Как-то Жора присел на скамейку зашнуровать кроссов­ки, а этот, с любопытством глядя на Жору, подошел к ска­мейке и сел этак в метре от него. Те, которые шли вместе с ним, разделились на две группы и расположились в некото­ром отдалении с двух сторон скамейки…

Юрий Андропов — “друг” Георгия

Фрагент из романа «Два Дон-Кихота»

Анатолий Зелигер

Вот та площадь и тот дом, как крепость. В этом до­ме его кабинет. В кабинете висит его портрет, портрет худого еврея интеллигентного вида. Его любят быв­шие подчиненные, вспоминают часто, и приятно им на сердце, когда говорят о нем. Потому что ихний он, их плоть от плоти, их царь, понимавший и любивший их. Такого бы всегда. Спасибо ему — он превратил их нудное ремесло в приятное и почетное.

Георгию по ночам часто снился Андропов. Не Хрущев, не Брежнев или там, например, Суслов, а именно Андропов. Кто не знает, что Юрий Владимирович Андропов был пред­седателем КГБ, а потом и первым секретарем. Но не снит­ся же из-за этого он нам всем по ночам. А вот Жоре, пред­ставьте себе, снился. Причем сны эти были необыкновенно странные и, я бы даже сказал, ужасные.

Вот, к примеру, один из таких снов.

Слабый свет вырывает из темноты больших уродливых птиц, величиной с курицу, серых, из-за того, что осыпаны то ли пылью, то ли пеплом. Они неподвижны — дремлют или одурманены чем-то.

«Что за скверные создания?», подумал Жора. Вот они зашевелились, и пепел-перхоть начал разле­таться во все стороны. А потом взъерошили редкие перья, забили крыльями по выпуклым твердым бокам, заверещали похабно что-то вроде: «Ату, ату его!» И сразу же прямо пе­ред Жорой круговерть чего-то черного, бездонного вы­швырнула костлявое рыло с сушеными, бесцветными губами. Оно приблизилось почти вплотную к Жориному лицу, перекосилось от злобы и зашепелявило яростно:

— Попрыгун, малявка, жиденок! А знаешь ли ты, Менделе Маранц, кто я? Я великий Андропов Юрий Владимирович.

— Врешь, — дико заорал Жора. — Ты вовсе не Андропов, ты Фишман, Хаим Исаакович Фишман! Фишман! Фии…шман!

— В психушку захотел? Распоряжусь! — грозно рявкнуло рыло.

— П-р-р-равильно! — прокаркали подлые птицы.

— А-а-а! — завопил Жора и проснулся, весь изломанный, оде­ревеневший от страха. Он с ужасом вглядывался во мрак, ища глазами проклятого Фишмана. Но того нигде не было.

Успокоясь немного, Жора снова задремал и тут же опять появился этот чертов Фишман, уже весь целиком, длинный, узкий. Он кому-то что-то доказывал, гримасничая по-обезь­яньи и жестикулируя дикими, нелепыми движениями.

И вдруг возле Фишмана возник такой же длинный, но не­много пошире его с лицом бесстрастным, как тарелка, с глазами мертвыми, будто залитыми лаком.

— Друг мой Фуше! — радостно закричал Фишман. Они обнялись, чмокнулись и залепетали одновременно, быстро-быстро Фуше по-французски, Фишман на идише. Георгий понимал только слово «Жора», которое они повторяли час­то, громко и с отвращением. Вдруг Фуше воскликнул карта­во что-то среднее между «Бастилия» и «гильотина» и, скри­вив губы, указал рукой на Жору.

Cразу же руки Фишмана стали удлиняться, высыхать — и вот уже это не

руки, а кос­ти. И костищами своими ледяными схватил Фишман Жору, сжал, как клещами, и зашипел: «Диссидент! Гаденыш! Раз­ломаю, разорву, как тряпку!»

А мерзкие птицы тут же выдали свое подлое: «Пррравильно! Пррравильно!» Сжался весь Жора. Отбросить бы страш­ные костищи, да руки и ноги приросли к постели. Прохри­пел он отчаянно: «Помогите!», проснулся и больше в ту ночь не засыпал…

Вот такие «милые» сны снились Георгию.

 

Работоспособный до умопомрачения, въедающий­ся в порученное дело, этот был полезен вышестоя­щим. Его всегда ценили. Работал, как каторжник, и не высовывался. Кто от такого откажется?

Он улыбался, вовсю улыбался начальству. Притво­рялся так, что верило начальство в его любовь к се­бе. А если в душе и сомневалось немного, то не боя­лось его нисколечко, дефективный же — «еврейчик».

Считается, что звездный час Андропова — венгер­ское восстание. Действительно, он проник в глубину его механизма и изучил все, даже самые мелкие дета­ли. Он предупредил властителей заранее, объяснил им, что питает реку восстания, где протекают прито­ки и ручейки, подпитывающие эту реку, где находит­ся голова, которую нужно отсечь. Он был мозгом душителей, и они оценили его. Они дали ему власть над своей главной опорой — огромным, жирным, миллионнолапым чудищем — ОРГАНАМИ.

До поры до времени Жора, как и все советские люди, был знаком с Андроповым заочно, по фотографиям в газе­тах.

Вот вожди встречают своего «хозяина» — выстроились в линию. Все добрые, радостные, улыбающиеся: «Граждане Советского Союза, любите, любите нас и нашего шефа».

Да, все они улыбалась. Но так, как Андропов, восторжен­но, искренне, нежно, по-детски безоблачно не улыбался ни­кто из них. Поразительная была эта улыбка. Черты лица, поглощенные ею, почти исчезали. Прямо-таки «человек, ко­торый смеется». Бывало, смотришь на это олицетворение улыбки и думаешь: «И до чего же товарищ Андропов обожа­ет товарища Брежнева и восхищается им».

Жоре казалось, что этим своим умением обожествлять начальника, преклоняться перед ним он и сделал себе карь­еру. Конечно, и деловой был. Венгрию помогал душить. Но деловых-то и без него хватало, а вот преданных, как собака, угадывающих и предвосхищающих намерения начальства было немного.

И еще. Не боялся вначале его хозяин нисколечко, потому что понимал, что держит «лубянского скромника» в ру­ках так прочно, как никого другого. Брежнев, как и Жора, знал страшную тайну Андропова. Не Андропов был он вовсе, Юрий Владимирович, а Хаим Исаакович Фишман. Раскрой его подноготную, и конец ему.

Откуда же Жора узнал эту тайну? Да от самого Фишмана.

Дело было в Кисловодске. Георгий старательно лечил свою нервную систему и в соответствии с предписанием врача каждое утро поднимался по дорожке до «Красного солнышка» и спускался обратно. И каждое утро встречал он седого, пожилого еврея болезненного вида высокого, худого, узкоплечего. Он шел вроде бы один, как и Жора, ни с кем не разговаривал, но почему-то всегда вокруг него была группа крепких парней делового вида. После двух-трех встреч Жора стал считать его своим хорошим знакомым, весело ему улыбался и приветствовал поднятием руки. Тот ухмылялся в ответ и слегка картаво, высоким голосом гово­рил: «Привет, коллега».

Как-то Жора присел на скамейку зашнуровать кроссов­ки, а этот, с любопытством глядя на Жору, подошел к ска­мейке и сел этак в метре от него. Те, которые шли вместе с ним, разделились на две группы и расположились в некото­ром отдалении с двух сторон скамейки. «Не под колпа­ком ли старый плут? — заволновался Жора. — Уж больно зор­ко зыркают серьезные парниши». Но тот заговорил так не­принужденно, что Жора сразу успокоился.

— Издалека приехали? — спросил подошедший.

— Не из Магадана. — Как известно, Жора за словом в карман не лез.

— А точнее?

— Из Ленинграда. А вы, товарищ, откедова?

— Не из Якутска.

— А точнее?

— Из столицы.

И тут «старикан» растроганно и громко продекламировал:

Москва… Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!

А потом помолчал и потише, с еврейской интонацией пропел:

— Ду бист а ид?

Ну, это-то Жора сразу понял и бодро ответил:

— А разве не видно?

— Внешность обманчива, — ухмыльнулся «старикан».

— А вы, конечно, тоже еврей?

— Молодой человек, посмотрите на мой нос, и вы сразу определите мою национальность.

— Ну ладно, давайте знакомиться. А то некультурно разго­варивать анонимно.

— Хаим Исаакович, — охотно назвался старик.

— Георгий Леонидович.

— Скажите-ка мне, Георгий Леонидович, чем дышите, что поете?

— Ну и вопросец, Хаим Исаакович! Вы, чай, не из органов будете? А то прямо в лоб: «Чем дышите?» Воздухом, вести­мо.

— А кем по специальности будете? — продолжал любопытствовать Хаим Исаакович, разглядывая Жору с таким инте­ресом, как будто тот был редкий музейный экспонат.

— Инженер-электронщик. В техникуме преподаю.

— Да, много дала вам советская власть.

— Что-то дала, а что-то сам взял. А вы еще работаете?

— Вроде да.

— И кем?

— Начальником.

— Магазина?

— Берите выше.

— Не люблю я, Хаим Исаакович, начальников. Либо просить, либо по голове получать.

— Бросьте вы, Георгий Леонидович. Сами, наверное, не прочь. Ну, хотя бы из-за женщин. Красотку увидал, подмиг­нул — и твоя.

Хаим Исаакович сладко причмокнул и лукаво посмотрел на Жору.

— Нет, не моя это струя, — сухо отреагировал Жора. — И как это вы в начальники-то пробились, в наше-то время? Еврей же все-таки.

— Это вы знаете, что я еврей. А для всех других я русский. Дело в том, что когда-то я выкупался в озере с волшебной во­дой. Вошел я в него евреем Хаимом Исааковичем Фишманом, а вышел из него русским Андроповым Юрием Владимирови­чем.

Жора вздрогнул и с изумлением уставился на своего собе­седника.

— Вы тот Андропов, который всегда улыбается?

— Тот самый. Улыбаюсь открыто, добросердечно, добро­душно, — спокойно ответил Андропов.

И тут же лицо Юрия Владимировича — желтоватое, болез­ненное, морщинистое — начало тускнеть, расплываться и как бы обволакиваться полупрозрачным паром, а на его месте стало создаваться более молодое, более бодрое, улыбающее­ся, такое, как на многочисленных фотографиях.

— Что вы, Георгий, на меня так смотрите? Я же не Наполе­он Бонапарт, хотя, как говорится, наши рожи очень похожи, — весело и с некоторым самодовольством сказал то ли Хаим Исаакович, то ли Юрий Владимирович.

— Ух, убили, — только и мог вымолвить Жора.

— Ну-ка, Георгий, кто это написал? — и Хаим-Юрий гордо и торжественно продекламировал:

Еще возможнее другое —
В просторах благостных равнин
Под барабанный грохот боя
Возникнет новый властелин.

Не знаете?

— Я пока что не все на свете прочитал, ответил Жора, бы­стро приходя в себя после приступа изумления.

— Такое бывает. Эти стихи написал Гильберт Кийт Честер­тон.

— Как же, вы, Хаим, такой вершины достигли? — загорел­ся любопытством Жора.

— Это долго рассказывать. Скажу только, что мой папа Исаак Фишман торговал керосином и хозяйственным мы­лом, то есть был обычный мелкий идише торговец. Ну а в 29-м стал лишенцем, сел в тюрьму и там умер. А вот по до­кументам отец мой покойный — Андреев Юрий Серафимо­вич, рабочий-водопроводчик. Фамилию же Андропов и от­чество я получил от отчима. Папа лишенец, а сын — второй человек в государстве рабочих и крестьян. Вот оно как бы­вает, Жорочка.

Было странно наблюдать, как этот человек, обладающий огромной властью, раскрепостился, разоткровенничался, расхвастался перед почти незнакомым собеседником. Ви­димо, любому, и даже самому Юрию Андропову нужно ино­гда отпустить тормоза да и покатить без оглядки, куда черт понесет.

— А почему вы мне свои секреты раскрыли? А вдруг я их разболтаю кому попало? — заинтересовался Жора.

Лицо Хаима мгновенно стало серьезным:

— А потому, что рассказать тебе это было ну совершенно не опасно. Если ты брякнешь где-нибудь хоть одно — единое словечко из того, что только что услыхал, то тебя сразу же посадят в СПБ.

— СПБ? А что это такое?

— СПБ — это психиатрическая больница специального на­значения, — холодно и значительно сказал Хаим-Юрий. — Мы селим туда болтунов и неслухов.

— Здоровых сажаете?

Теперь лицо Хаима-Юрия стало жестким, сухие губы сжались в складки.

— Мы направляем туда поганых тараканов с мерзким запахом, тех, которых нужно давить и крошить.

— Но простите, Юрий Владимирович, они ведь такие же люди, как вы и я. Вот представьте себе, сделали вам укол и превратили в идиота или стали зажаривать электрическим током.

— Да пойми ты, Жора, — злобно заявил Хаим-Юрий, — их нужно убрать с дороги. Они вредители, дезертиры, шпионы, желающие навредить нашему могучему социалистическо­му лагерю. Мы, коммунисты, хотим дышать чистым возду­хом.

Хаим-Юрий помрачнел, устремил глаза вдаль и стал вы­полнять упражнение, видимо, рекомендованное ему вра­чом. Он начал раскачиваться, то наклоняясь вперед, то оп­рокидываясь на спинку скамейки.

Юрий Андропов разработал и воплотил в жизнь та­кую совершенную, такую безотказную машину отбра­ковки людей еврейского происхождения, что можно было только диву даваться. Эта машина вызывала у других небожителей такое восхищение, что забывали они временами, что создатель машины сам еврей.

И в этот момент Жора «дал срыв». Ненависть к этому самоуверенному оборотню холодной, черной змеей вдруг ста­ла извиваться и рваться наружу из Жориной груди.

— А над евреями чего измываешься? Ради братства народов? Культуры своей лишили, в русских превратили, а по­том, суки, печать на лоб поставили: «Еврей! Еврей!»

— Что ты понимаешь в политике партии, гражданин Лапин из техникума связи? — отрезал Андропов.

— Уж и фамилию мою вынюхал, и работу?

— А неужто ты думаешь, Чук и Гек, что я к тебе подошел, не выяснив предварительно, кто ты?

— И что тебе сказали про меня? — Неуравновешен и политически недоразвит.

Какое-то почти неудержимое желание пнуть собеседника ногой овладело Жорой. Но он себя пересилил и только сказал:

— Я тоже про тебя узнавал и мне сказали, что ты выродок и дерьмо собачье. Тьфу!

Жора вскочил и пошел вниз по дорожке. За спиной он услышал злобный, угрожающий голос Андропова:

— Парень, помни про СПБ.

А потом другой — четкий, невыразительный;

— Взять?

И андроповский — резкий, властный:

— Пока не надо. Следить и докладывать лично мне. Я бе­ру это дело под свой контроль.

И потом почувствовал Георгий, как приятно жить на свете, когда лупит по тебе невидимая рука, и нет от нее за­щиты, потому что закон — жалкая шавка по сравнению с ука­заниями Хаима — Юрия Андропова.

Вот почему снился Жоре не Хрущев, Брежнев, или там, например, Суслов, а именно Андропов.