Встал невысокого роста, в серых брюках и в сером «буклистом» пиджаке, в серой, с коричневой мелкой клеткой рубашке, мужчина и очень глухим голосом начал читать стихи. Сначала мне показалось, что чтение какое то очень невзрачное…

«20 лет без Булата Окуджавы»

Валентин Лидин (Лившиц)

Это был пятьдесят девятый год, самый декабрь, или шестидесятый, но тогда самый январь. (так точно позиционировать время, даёт право мне то обстоятельство, что когда мы все расходились, из того дома, где это всё происходило, один из наших приятелей (не забывайте, что было мне в то время 20 лет, а все остальные были хоть и старше меня, но не намного, то есть ничего степенного в нас не было) так вот, один из многочисленных друзей наших, позаимствовал саночки детские, стоящие у чьей-то квартиры в этом доме (сегодня я бы сказал — «спёр»), чтобы отвезти свою подругу до стоянки такси, правда назавтра он эти саночки привёз обратно и поставил на место, где они и стояли. (Об этом он клятвенно заверил всю компанию, и я ему верю). Итак, что это был за дом. Это было недалеко от Савеловского вокзала. По моему, улица называлась Бутырский вал, и шла она от Савеловского к Белорусскому вокзалу. Там был «дом художников», то-есть он так назывался нами между собой. Ну вроде того, что Лаврушенский дом 17 — всегда обозначался, как «дом писателей». В этом доме на последнем этаже располагались мастерские художников. В нашем случае речь идёт о двух очень талантливых молодых художниках Анатолии Скобелеве и Михаиле Елисееве. Собралась большая компания. Я там и раньше бывал с Мишей Анчаровым, но в тот день, о котором я сейчас пишу, Анчарова с Джоей не было. Была Ирина Петровская с мужем, была Таня Злобина, Был Толя Гринберг. Была какая то журналистка, которая, прямо оттуда должна была выехать в горы, где они с Визбором договорились прикрепить на горнолыжный шлем Юры киноаппарат «Турист», работающий от заводной пружины, и таким образом заснять все, что видит горнолыжник при скоростном спуске (а другой съёмочной техники в наших руках в то время не было), были там и мы, с моей тогдашней женой Наташей, ещё много всякого народу присутствовало, всего было человек 15-20. Так вот, по какому поводу собралась компания я не помню, но стоял нормальный гул, когда за накрытым столом разговаривает и общается такое количество людей. И вдруг один из присутствующих встал и сказал (по — моему это был Миша Скобелев) «Ребята, помолчите. Пусть Булат почитает стихи». И все замолчали.

Встал невысокого роста, в серых брюках и в сером «буклистом» пиджаке, в серой, с коричневой мелкой клеткой рубашке, мужчина и очень глухим голосом начал читать стихи. Сначала мне показалось, что чтение какое то очень невзрачное, (я то привык к другой манере подачи стиха — Вознесенский, Рождественский, Евтушенко) но, по мере того, как слова начали в меня «впиваться», я понял, что это что-то совсем новое для меня, что такой манерой автор только усиливает впечатление от своих стихов.

Я, сразу напрягся, мне захотелось запомнить, что читает автор, и я внутри себя начал повторять то, что он читал. Первое стихотворение я пропустил — не настроился, зато три других я на следующий день записал на листке. И запомнил их, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь. Вот эти стихи так, как читал их Булат Шалвович.

«Ты всё мечешься день — деньской,
Ты всё мечешься день — деньской,
По смешной привычке своей городской,
По смешной привычке своей городской,
Руки протягиваешь — словно я Бог,
Среди стен четырёх маешься,
А что я могу — если Бог не смог,
Тебя сотворить понимающей.
Цвет голубой у тебя под рукой,
Цвет голубой у тебя под рукой,
А тебе почему то нужен другой.
А тебе почему то нужен другой.
Как в старой считалочке детских лет
Губы обидные выпятив
Выпади мне цвет, которого нет,
Самый счастливый выпади.
А под самым углом твоего окна,
Мечется голубая звезда
Руки протягивает, подражает,
Сёстрам своим отпрыгавшим,
А осенью звезды дорожают,
Лови её глупую в пригоршни.
Ты повесь её под резным потолком,
Затухающим голубым угольком.
Ведь осенью звезды дорожают,
Попробуй заработать горбом.

Глупые мы всё же горожане.
Ни черта не смыслим — в голубом».

—«» «»—

«Очень долго привыкает,
Очень трудно привыкает.
Ничего не говорит.
Привыкает. Отвыкает.
Очень долго не горит.
Постепенно, постепенно
Поднимается кружа,
По ступеням, по ступеням
До чужого этажа.
До далёкого, чужого,
До заоблачных высот,
И прищурясь смотрят жены,
Как любить она идёт.
Как идёт она не шутит,
Хоть моли, хоть не моли,
И уходят в норы судьи
Коммунальные свои».

—«» «»—

«Я всем в тебе доволен,
Любому слову рад.
Я твой счастливый воин,
Я твой счастливый раб.
Я век твой неустанный,
Который мы творим.
И маршал твой усталый
Перед полком твоим.
Всё тихо. Всё в порядке.
Империя жива.
Легки твои парады,
Сладки мои слова.
Ты веришь и не веришь,
Но по ночам грубы,
Срывают с петель двери
Восставшие рабы.
Куда ты взгляд не кинешь
Их насылает тьма.
И шепчешь ты, и гибнешь,
Как древний Рим сама.
Ах! Чтоб беды не вышло!
И кулачки стучат.
Эй, воины — не слышат.
Эй, маршалы — молчат.
А воины словно волны
Несут свои дары.

А воины — безвольны.
А маршалы — добры».

Через много лет, я написал стихотворение о Булате Окуджаве, было это в 2004 году (Булат умер 12 июня 1997 года), но для его памяти в моем мозгу возник именно этот вечер.

Булату Шалвовичу Окуджаве

Я помню первую ту встречу,
Не то прием, не то подполье.
Тот вечер в памяти отмечен.
Стол был бутылками расцвечен.
И день не думал, что он вечен,
А шло обычное застолье

Пятидесятых окончанье,
У «крокодильцев» в мастерской,
Не встреча, но и не прощанье,
Не проводы, не расставанье,
Базар, глухое бормотанье,
И вдруг «под дых» удар прямой

Как отзвук дальних колоколен,
Пришедший из других миров,
Был стих так мудр и так покоен,
Был удивительно так скроен,
Был вроде прост, но так достоин,
Был, как поленница из слов.

— «Да, кто такой?» — «Да, Окуджава».
— «Он из Калуги. В школе там».
Как быстро время пробежало,
Всё между пальцев убежало,
Но сердце ведь предупреждало,
Что чудо показалось нам.

Уже прошло с лихвой пол — века,
Пусть всё ему там будет пухом,
Душа важна у человека.
А без неё, считай, калека.
Поет у скрипки всё же дека,
И слышим мы не только ухом.

Как отзвук дальних колоколен,
Пришедший из других миров,
Был стих так мудр и так покоен,
Был удивительно так скроен,
Был вроде прост, но так достоин,
Был, как поленница из слов.